Лики и блики шаманизма. Аркадий Бурштейн. Реальность мифа

Аркадий Бурштейн. Реальность мифа. Избранные эссе / Под ред. Е.К. Созиной. — Екатеринбург: «Кабинетный ученый», 2015.

Аркадий Бурштейн — филолог, культуролог, деятель уральского андеграунда 1980-х, хотя «деятель» здесь звучит не очень уместно, поскольку андеграунд сам по себе предполагает большую степень отстраненности от любых сфер деятельности помимо искусства, а культуртрегерство в ситуации почти параллельного существования официальной и неофициальной культур не является распространенным образом жизни. Да и не похож Аркадий Бурштейн времен его существования в Свердловске на культуртрегера — почитайте его «Эссе о белом треугольнике», посвященное Константину Мамаеву, все встанет на свои места, вполне себе отдаляющие Бурштейна от кипучей свердловской тусовки и ее негласного лидера в лице Майи Никулиной. «Сейчас я понимаю, что, возможно, из-за Мамаева меня не могло быть рядом с Майей, так как место, которое я мог бы занять среди этих людей, было занято им». Это, впрочем, не означает нахождения в полной изоляции или непричастности к важным событиям того времени, иначе бы названного эссе не было, как не было бы и эссе о творчестве Сандро Мокши, очень важного для понимания феномена этого поэта (кстати, книгаСандро Мокши вышла совсем недавно в издательстве «Гилея»).

Некая отстраненность, пусть даже более деклариуемая, чем соответствующая реальному положению дел, становится в случае Бурштейна чуть ли не основополагающей, если учитывать, что самореализация не всегда означает какую-либо энергичную литературную деятельность, а может иметь формы не привлекающих до поры до времени внимания наблюдений, размышлений, непосредственно написания текстов. Эта отстраненность обусловливает философичность авторского видения, пусть даже все его внимание направлено на чужие тексты: от Лермонтова до современников.

Аркадий Бурштейн — не критик в привычном понимании этой литературной роли, он, действительно, более культуролог, философ, выстраивающий собственную мировоззренческую систему и предлагающий оригинальный метод интерпретации текста. Как замечает Елена Созина, автор предисловия к книге, перед нами «гуманитарий широкого профиля», который выходит за рамки традиционной науки, хотя и не отказывается от научного подхода в целом, что делает его эссеистику особенно интересной и ценной, местами приближая даже и к художественной прозе.

Сборник «Реальность мифа» — несомненный итог творческой деятельности и апофеоз метода Бурштейна. Он открывается большой работой, трактатом с одноименным названием, написанным еще в те незапамятные андеграундныегоды в соавторстве с другом и «постоянным собеседником» Видарием Левитом. Работа начинается с кардинальной постановки проблемы: «Так получилось, что много лет назад авторов этой книги заинтересовал вопрос: в чем секрет воздействия произведения искусства? Почему на двух разных людей одно и то же стихотворение действует по-разному?»Эссе связывает миф-сознание-подсознание-магию-шаманизм-поэзию в единую неразрывную цепь, которая, с одной стороны, уходит куда-то далеко, к таким, казалось бы, несопоставимым явлениям: языческой обрядности, чань-буддизму, с другой — позволяет найти эффективный метод прочтения поэтического (хотя мне представляется, не только поэтического, но автор не дает иных, непоэтических образцов) текста: хоть классики, хоть постмодерна. Авторы пишут: «Каждый человек, знакомый с поэзией, наверняка встречался со стихами, содержание которых было или совершенно нейтрально, или с трудом поддавалось логическому анализу, но которые тем не менее вызывали необъяснимо сильный эмоциональный отклик. Примеры таких стихов можно найти в творчестве почти каждого большого поэта, независимо от направления, к которому он принадлежал, и от эпохи, в которой он жил. Тайна воздействия подобных стихов близка к тайне воздействия заклинаний, поэтому в дальнейшем мы будем называть их шаманскими стихами». Таким поэтом, по мнению авторов, был Осип Мандельштам, таким ныне является Виктор Соснора.

В поисках рационального смысла в шаманских стихах Бурштейн и Левит детально обращаются к тексту «Девочка плачет — шарик улетел» Булата Окуджавы и обнаруживают здесь «секрет удивительной грусти», который заключается в том, что все образы стихотворения образуют один ряд — ряд утраты, все строки говорят о ее необратимости, все разобранные уровни сводятся к сакраментальной фразе: «Утрата. Все напрасно, ничего вернуть нельзя». Собственно, так и функционирует метод анализа поэтического текста, предлагаемый Бурштейном и не случайно названный методом «семантических рядов». По сути и по форме, это построчный анализ стихотворения, своеобразное комментирование с целью определения ключевых смыслов и их отношений в общей системе. В частности, у Окуджавы «значение утраты возникает и вследствие того, что некоторые образы и строки стиха находятся друг с другом в отношении инверсионной симметрии». Пример подобной симметрии: «А шарик вернулся, а он голубой» — некое утешение, впрочем, только подчеркивающее переживание утраты. К этому добавляется семантика голубого цвета — вечности и печали.

Выявленные семантические доминанты определяют направленность и интенсивность эмоционального воздействия на читателя стихотворения. В эссе подобным же образом анализируются «Бабушка» Марины Цветаевой и «Гренада» Михаила Светлова, а в книге в целом — «Мцыри» Михаила Лермонтова, «Отравлен хлеб, и воздух выпит…» и др. стихотворения из сборника «Камень» О. Мандельштама, «Стансы», «Диалог» Иосифа Бродского, «После вечеринки» Александра Галича, «Летний вечер», «Точно марку для конверта, снег лизнул изнанку неба…» Виталия Кальпиди и др.

«Семантические ряды», при всей их геометрической, даже алгебраической выстроенности (вот она, алгебра, которая способна поверять поэзию) — это еще и способ самораскрытия автора, который нередко определяет свои тексты как медитации. А это, в свою очередь, предполагает прямое подключение медитирующего к источнику, имеющему, по-видимому, схожую природу с тем, к которому подключался непосредственно создатель анализируемого в процессе медитации текста. Так, наиболее убедительными в этом отношении становятся разборы стихотворений именно Виталия Кальпиди, поскольку они наиболее аутентичны написанному, хотя поэтический текст, по определению, всегда суггестивнее непоэтического. В разборах Бурштейна чувствуется не просто схожесть опыта пишущих, но и очевидные совпадения на уровне бессознательного: что проговаривает поэт через систему образов, то с полуслова понимает, ловит автор медитаций и так же проговаривает через систему понятий и других образов. См., например, заключительную часть медитации над стихотворением «Летний вечер»: «Я надеюсь, что внимательный читатель того, что вы читаете сейчас, получил удовольствие от проведенного разбора. Но я не был бы исследователем и не был бы Аркадием Бурштейном, если бы не признался в том, что при всей кажущейся, быть может, изощренности анализа сумел обнажить лишь ничтожно малую толику принципиально неисчерпаемой глубины стихотворения, которое делает стихотворением не столько нагромождение архаичных образов, не столько наличие глубинных мифологических структур, но — гораздо более важное качество: пульсирующая в семантической лимфе человеческая боль».

Аркадий Бурштейн — сам немного (или много) шаман. Пусть в разговоре о мифе и поэзии он и выстраивает графики и диаграммы, пусть пытается мыслить системно, пусть использует особую терминологию, но в каждом его эссе, в каждом комментарии к стихотворению так или иначе проявляется личность автора, его «я», которое, как мы знаем, отрицает буддизм, но без которого данная книга была бы невозможна. Недаром основным жанром здесь становится эссе. Недаром здесь же опубликован рассказ «Падение», обнаруживающий многогранность таланта Аркадия Бурштейна. И недаром заключительная часть книги — письма друзьям: неизвестному адресату, с рассуждениями об Элевсинских мистериях и катарсисе, или же Елене Созиной, с разбором статьи о дискурсе сознания в поэтическом мире Тютчева.

Метод Бурштейна оригинален и во многом универсален. Он неизбежно порождает сотворческие устремления: попробовать разложить на «семантические ряды» какое-нибудь любимое стихотворение и сделать это так, что после анализа стихотворение не перестанет быть любимым. Да и рассуждения о катарсисе, полные живой мысли, не могут не породить сотворческих устремлений, что мы и видим в ответных письмах друзей в книге: Валентина Короны, ЮлииКокошко, Виталия Кричевского и др. Ко всему прочему, это тот круг единомышленников, который очевидно заменил Аркадию Бурштейну несостоявшуюся некогда литературную тусовку.