Шесть тонн ванильного мороженого. Повесть

1

 

Мучиться оставалось недолго — часа два: минут сорок на земле, остальные в воздухе. Я допил пиво, отодвинул стакан. Холли, закусив соломинку, с шумом высосала остатки своего розового пойла.

— Я хочу есть, — пробурчала она, глядя сквозь меня. — Закажи мне что-нибудь.

— Десять минут назад я тебя спрашивал…

— Тогда не хотела, — перебила она. — Что, человек не может проголодаться?

Я нашёл глазами официантку, неопрятная толстуха в тугих джинсах собирала грязную посуду с соседнего стола.

— Можно меню? — ласково попросил я. — Ещё раз.

Толстуха вернулась с засаленной картонкой. Протянула мне, я кивнул на Холли.

— Это для дамы.

Дама выпрямила спину, взяла меню. Проворковала ангельским голосом:

— Не могли бы вы принести мне ещё один коктейль?

— «Фею роз»?

— Да, пожалуйста. С вишнёвым лимонадом.

Толстуха кивнула, обратилась ко мне:

— Вам? Ещё пиво?

— Непременно, — ответил я.

Официантка ушла, я демонстративно отвернулся к окну. К пустому взлётному полю, от инея седому и шершавому, к низким ангарам с плоскими крышами, к одинокому одномоторному аэроплану с жёлтым драконом на фюзеляже. За ангарами тянулась снежная равнина, оканчивающаяся на горизонте сахарными горбами дальних гор, призрачно сияющих где-то за канадской границей. Сверху синело звонкое январское небо без единого облачка.

— У них тут сплошная дрянь, — пробурчала Холли. — Помойка, а не ресторан.

Я не обратил ни малейшего внимания, продолжал щуриться на горы. Вернулась толстуха, поставила стаканы на стол. Кофта чуть задралась, я увидел резинку трусов свекольного цвета и бледный жирный бок с фрагментом какой-то татуировки.

— Выбрали что-нибудь? — спросила официантка.

— А можно заказать только гарнир? — Холли, по-куриному повернув голову, посмотрела снизу на толстуху. — Хрустящий картофель?

— А вам? — обратилась официантка ко мне.

Я сделал жест, изображающий, что у меня всё есть и я всем абсолютно доволен. Поднёс холодный стакан к губам и сделал большой глоток. Всем абсолютно доволен. Впрочем, пиво тут действительно было отменного качества.

В углу ютилась убогая сувенирная лавка с этажеркой линялых открыток, пёстрыми журналами и скучающей продавщицей в учительских очках. Рядом к стене был приделан здоровенный телевизор: на экране беззвучно проходила какая-то неопрятная война, на фоне рыжей пустыни мелькали чёрные флаги с арабской вязью, небритые абреки в кедах отчаянно палили из «калашниковых» неизвестно в кого. Появился кусок карты — то ли Ирак, то ли Сирия. Может, Афганистан. Я провёл пальцем по запотевшему стакану, сделал ещё глоток — отличное пиво.

Принесли картошку, золотистую и поджаристую, в большой плетёной корзинке. Тут же аппетитно пахнуло топлёным маслом. Холли пальцами ухватила несколько длинных картофелин, пучком обмакнула в кетчуп и ловко засунула в рот. Я проглотил слюну, посмотрел на часы — через пятнадцать минут объявят посадку. В телевизоре появился некто укутанный, как чукча. Он, пыхтя паром, беззвучно говорил что-то в большой мохнатый микрофон. За спиной чукчи валил снег, по смутным очертаниям я узнал Бостон.

За соседний стол протиснулась девица в лыжной куртке, на язычке молнии болталась картонка пропуска на подъёмник.

— Где катались? — спросил я праздным тоном.

— Мэд Ривер, — она, взглянув на Холли, тут же определила меня в разряд безопасных самцов и приветливо улыбнулась.

— «Проверь себя на прочность», — усмехнулся я — это был слоган Мэд Ривер. — Не страшно было?

— Вообще-то страшно. Там ведь не только угол, там все спуски узкие — справа-слева камни, скалы. Два дня назад…

Я так никогда и не узнал, что там случилось два дня назад, поскольку появилась официантка и загородила своим широким торсом мою собеседницу. Холли, жуя картошку, исподлобья зыркнула на меня.

— Я всё маме расскажу, — прошипела она. — Как ты пристаёшь к незнакомым женщинам. Всё расскажу.

— Губы вытри, ябеда. И подбородок. Вся в кетчупе — смотреть противно.

— А ты не смотри!

Я хмыкнул и уставился в телевизор. Угроза меня не напугала — наш двухлетний роман с её мамой почти выдохся и вошёл в заключительную стадию, тот грустный период, когда на место страсти приходит жалость, восторг узнавания сменяется скукой, а после торопливого спаривания становится так тоскливо, что хочется выть.

Немой чукча в телевизоре продолжал беспомощно разводить руками, снег всё сыпал и сыпал, я сделал ещё глоток — с хмельной холодной горечью на меня снизошло озарение, похожее на тихое счастье: господи, как всё просто — я ей всё скажу сегодня! Через два часа! Прямо в аэропорту — сдам ей дочь, чмокну в щёку, возьму такси, господи, как же всё просто!

Синева за окном разливалась и ширилась, канадские горы весело сияли девственным снегом, мне стало радостно, точно добрый ангел наделил меня тайной силой, неким скромным, но чудесным талантом. Подмигнув соседке-лыжнице, — она удивлённо оторвалась от своего скучного салата, я быстрым жестом украл из корзины несколько картофелин, обмакнул их в кетчуп и сунул в рот. Холли с ненавистью взглянула на меня, поджала губы и снова уткнулась в экран своего телефона.

Такой же взгляд мне предстояло выдержать через два часа — удивительное сходство матери и дочери, поначалу казавшееся забавным, теперь раздражало и отдавало какой-то генетической патологией. Я не про идентично русые волосы, не про вздорную нижнюю губу и не про зеленоватую тень в глазах — внешняя похожесть тут вполне логична. Поражало сходство жестов и ужимок: вопросительно вздёрнутая бровь, или равнодушное пожимание одним плечом, или вот этот ледяной взгляд снизу-сбоку, такой птичий, такой злой, — вот от этого у меня порой мурашки пробегали по спине.

Включилась трансляция, женский голос что-то пробубнил, я посмотрел на часы — наверное, объявили нашу посадку. Я допил пиво, поймал на себе растерянный взгляд лыжницы.

— Вы слышали? — она указывала пальцем вверх, как Иоанн-предтеча на картине Леонардо. — Они что, серьёзно?

— Что? — я вытер губы, скомкал салфетку и сунул в стакан. — Я прослушал. Что там?

— Отменяются все рейсы, — беспомощно сказала лыжница. — Все рейсы. До среды.

Очевидно, я был слегка пьян, серьёзность информации дошла до меня не сразу.

— У нас посадка… — я щёлкнул ногтём по стеклу часов. — Вылет через полчаса, Нью-Йорк, Ла Гвардия, «Дельта», рейс номер…

Я не закончил, пассажиры в зале ожидания, как по команде, встали и куда-то заспешили. Лыжница, бросив на стол двадцатку, подхватила рюкзак и тоже куда-то ринулась.

— Холли, — сказал я. — Сиди тут! Я сейчас вернусь.

— Что? — она оторвалась от экрана телефона. — Ты куда?

— Сиди тут! Не вздумай…

— Я с тобой!

Я достал бумажник, вытащил несколько купюр, кинув на стол, придавил сверху пустым стаканом.

 

2

 

У расписания полётов молча топталась небольшая толпа с сумками и чемоданами, на табло всех вылетов и прилётов в графе «статус рейса» светилось одно и то же слово — «отмена».

— Как же так? У меня концерт в семь… — растерянно обратился ко мне статный пожилой джентльмен с чёрным футляром, похожим на детский гроб.

Тут явно делать было нечего. Пошли дальше. У стенда «Дельты» нервно переминалась очередь человек в пять. Мы пристроились за толстой тёткой в рыжей шубе и с лупоглазой болонкой на руках.

— Что происходит? Мы не летим, что ли?— спросила Холли, рассеянно глазея по сторонам. — Ой, не могу, какаядурацкая собака!

Я протянул наши билеты мрачному мужику в тёмно-серой униформе со стальными крылышками в петлицах.

— У меня ребёнок, — вкрадчиво сказал я. — На самый первый рейс. Пожалуйста.

Мужик молча взял билеты, не взглянул ни на меня, ни на ребёнка. Начал зло колотить по клавишам компьютера.

— Среда. Вылет — два ноль пять, — сказал хмуро, точно бессердечный врач, объявляющий результат анализа. — Берёте?

— Сегодня понедельник, — зачем-то сказал я.

— Берёте? — со скрытой угрозой повторил мужик.

Игривый пивной хмель, бродивший в моей голове, постепенно улетучивался, оставляя тупую боль в области затылка и осознание небольшой катастрофы на ближайшие сорок восемь часов: я застрял в захолустном вермонтском аэропорту где-то у канадской границы, застрял с капризной девчонкой, уже успевшей довести меня до белого каления за три с небольшим часа. Оказаться в этой дыре одному было бы достаточно мерзко, а уж с Холли…

— Мне нужно в дамскую комнату! — объявила она.

— Дамскую комнату… — проворчал я. — Туалет это называется.

— «Туалет» говорят бруклинские задрыги, а я живу на Парк-авеню. Мама сказала…

— Мама! — перебил я. — Кстати, позвони ей, скажи, что…

— Сам позвони!

— У меня батарея на нуле.

Она поджала губы (один в один как мамаша).

— Я ей текст отправлю, — сказала холодно.

— Отправь текст.

— Но сначала проводи меня в дамскую комнату.

— Иди, я не убегу.

— А вдруг по дороге на меня нападёт маньяк?

— Об этом можно только мечтать, — буркнул я. — Пошли.

Аэропорт почти опустел. Лампы в потолке горели вполнакала, багажную карусель уже отключили, моя сумка и розовый чемодан Холли одиноко валялись на полу. Усатый ассистент, похожий на отставного циркового борца, сидел рядом на стуле, уныло разглядывая меня.

— Сэр, вы последний, — с укоризной сказал циркач. — Аэропорт закрывается.

— Как закрывается?

— Вот так, — циркач скрестил толстые руки. — До среды. Октавия!

— Какая к чёрту Октавия? Что это?

— Ураган, — он подозрительно прищурил глаз. — Вы что, не в курсе? Арктический ураган, скорость ветра до ста миль, пять футов осадков в виде снега и града. Бостон уже накрыло. Там вообще всё движение отменили.

— Дорожное движение? Движение машин? Что за чушь...

— Чушь не чушь, дороги в Бостоне перекрыты.

Подошла Холли, ловко поддев носком чемодан, поставила его на попа. Вытянула ручку.

— Куда мы теперь? — спросила невинно.

Это был очень хороший и очень своевременный вопрос. Я поднял свою сумку, закинул за плечо. Повернулся к циркачу.

— А гостиница? Тут же есть гостиница?

— Мотель. Но там всё забито. Под завязку.

 

3

 

Мы спустились пешком по мёртвому эскалатору. Пустой холл был едва освещён, в углу, точно экзотический аквариум, таинственно сиял пёстрым нутром автомат по продаже конфет и чипсов. Справочное бюро, лицемерно подмигивая, извинялось неоновой надписью: «К сожалению, мы закрыты». Рядом на стене цветной плакат с угрожающе рогатым лосем уверял, что «Вермонт прекрасен в любое время года». Киоск проката автомобилей ещё работал. Тот же парень, которому я отдал ключи час назад, натягивал пуховую куртку.

— Добрый день ещё раз! — энергично начал я. — Буквально сорок минут назад я сдал вам «лоредо», помните? Нельзя ли мне получить его по тому же контракту, я брал машину в Нью-Хэмпшире, в этом, как его…

— В Манчестере, — подсказал он.

— Да, в Манчестере.

— Машин нет. Всё разобрали, подчистую, — парень старательно накручивал красный шарф вокруг шеи. — Видите, что творится…

Я видел. Ситуация складывалась гораздо хуже, чем я предполагал.

— Ну может, завалялась какая-нибудь колымага? Посмотрите, пожалуйста, — я с монашеским смирением улыбнулся ему. — В мотеле нет мест, а у меня ребёнок. Вы ж понимаете…

Ребёнок презрительно фыркнул. Парень оставил в покое шарф, поморщился, точно у него заболел зуб.

— Есть тут одна машина, «кадиллак», — нерешительно начал он. — Но там аккумулятор…

— Я заведу! — решительно заявил я.

— Я не имею права выдавать неисправную машину, — парень понизил голос. — Меня уволят за это.

Первый раз я пожалел, что в Америке не принято давать взятки. Давать и брать. Впрочем, пятнадцать лет эмиграции меня тоже кое-чему научили.

— Послушайте, — я взглянул на табличку с именем на прилавке. — Послушайте, Стив. Я не знаю, есть ли у вас дети. Если их нет сейчас, то непременно будут в будущем. Поставьте себя на моё место. Мне нужно доехать до ближайшего мотеля, где есть койка, подушка и тёплое одеяло. Не для себя прошу — я бы мог лечь тут, на лавке…

— Не могли бы, — робко встрял Стив. — Охрана сейчас закроет аэропорт, всех выгонят.

— Тем более! Не могу же я с ребёнком ночевать на улице. Зимой. В мороз.

Стив сделал мужественное лицо, молча включил компьютер, начал быстро стучать по клавишам. Я быстро достал кредитную карточку и положил перед ним.

В подземном гараже было сумрачно и промозгло, воняло бензином и сырой грязью. Машин почти не осталось. Наш«кадиллак» стоял в дальнем углу, уныло уткнувшись бампером в стену. Машину не вымыли, крылья и двери по самые стёкла были заляпаны белёсой зимней грязью. Холли презрительно оглядела автомобиль. Мне очень хотелось ей что-нибудь сказать, но я сдержался. Никаких негативных эмоций — главное, не думать о том, что двигатель может не завестись.

Открыл дверь, сел. Вдохнул, сосредоточился, осторожно повернул ключ зажигания. Стартёр натужно закряхтел, закашлялся, кое-как провернул движок и на последнем дыхании завёлся. Я облегчённо выдохнул.

У Холли зазвонил телефон.

— Да, привет, — умирающим голосом проговорила она. — Не знаю. Нет. Ну откуда я -то знаю? Мама, ну откуда… Да, он тут.

Холли молча ткнула мне свой телефон. Белый футляр, украшенный стразами, был липкий, от него воняло жареной картошкой и чем-то сладким, вроде карамели. Стараясь не прикасаться к лицу, я поднёс телефон к уху.

— Да!

В следующие три минуты я получил исчерпывающие инструкции на ближайшие сорок восемь часов. А именно: мне надлежало вернуться в Стенфорд, к тёте Луизе, — откуда я забрал Холли сегодня утром. С тётей Луизой всё уже согласовано. Если же нас по пути к тёте застигнет непогода, то мы должны остановиться и переночевать в Берлингтонеили Фэрли, впрочем, судя по метеоспутниковой съёмке, ураган пройдёт севернее. До тёти Луизы дорога займёт не больше трёх с половиной часов, на ужин Холли ест белый рис и курицу, но без кожи. Можно дать молока, но никаких соков.

Я подтвердил, что всё понял, и нажал отбой.

 

4

 

Не только аккумулятор, дворники тоже ни к чёрту не годились. Щётки елозили по стеклу, оставляя за собой веер размазанной грязи. Вода в бачке омывателя то ли замёрзла, то ли кончилась — моторчик зудел, но на стекло не брызнуло ни капли. Я остановился на обочине, вылез. Из придорожного сугроба начал бросать снег под снующие туда-сюда дворники. Холли достала телефон, сфотографировала.

— Что снимала? — я вырулил на дорогу.

— Как ты в снежки с машиной играл, — сухо ответила она. — Умора.

Остановились у входа в мотель. Двухэтажный особняк из коричневых брёвен пытался изображать из себя что-тогорношвейцарское. На столбе висела доска с надписью: «Мест нет». Не глуша мотор, я заскочил в фойе. Хозяйка, сдобнаятолстуха в кокетливо расшитом переднике и с румянцем во всю щёку, посоветовала попытать счастья в Лори.

— Там, за мостом, направо, там старая дамба, — она махнула пухлой рукой в сторону чучела бурого медведя, сторожившего вход. — Миль девять-десять. Быстрей через перевал, можно за…

— И не вздумайте через перевал, — встрял коренастый мужик без шеи, похожий на немецкого ландскнехта, наверное, хозяин. — Дорога дрянь. Как каток. Вчера фура перевернулась. С мороженым. Там, за Лори, поворот, так она там и того. Перевернулась.

Ландскнехт дал мне листок с какой-то детской картой, центром которой был их псевдоальпийский мотель. Назло ландскнехту я решил махнуть через перевал. Дорога действительно оказалась на редкость дрянной. На каждом повороте, из которых, собственно, и состояла дорога, «кадиллак» заносило и он сползал к обочине. Туда я старался не смотреть, там было ущелье.

Кое-как мы вскарабкались на хребет. У столба с табличкой, оповещающей, что это высшая точка перевала, я затормозил. Вышел из машины. Исчезли все цвета, кроме голубого и белого. Небесная синева растекалась от края и до края, всё остальное было абсолютно белым. Скалы, дорога, кусты — каждый тончайший прутик — всё вокруг было покрыто мохнатым инеем. Странная, мягкая и почти осязаемая тишина окутала меня, казалось, мы случайно угодили в другую реальность. Я подошёл к краю пропасти, заглянул вниз. Высоченные сосны остались внизу, их заснеженные макушки едва доставали до моих ног.

— Какая красота… — пробормотал я, повернулся к машине и крикнул: — Какая красота, посмотри только!

Сделал это непроизвольно, просто не мог не поделиться чудом. Холли подняла на меня пустые глаза и снова уткнулась в экран телефона.

Спуск занял всего минут пятнадцать и основательно взбодрил меня. Пару раз я до упора выдёргивал ручник, ножной тормоз не держал, и мы с упоительной медлительностью сползали по голому льду. Моей спутнице всё было невдомёк —Холли меланхолично продолжала мусолить пальцем экран телефона. Наконец серпантин закончился, мы пересекли замёрзшую речушку по горбатому мосту, сложенному из дикого камня, и въехали в Лори.

Посёлок состоял из главной улицы, которая так и называлась — «Главная улица». Справа белела церковь с заснеженным садом за невысоким забором, слева располагалась бензоколонка с одной колонкой, дальше — магазин без окон, похожий на бойлерную. На деревянной вывеске от руки было старательно выведено: «Продукты, вино, пиво и амуниция». К магазину примыкал мрачный бар. На ступенях бара сидела чёрная мохнатая собака с укоризненным взглядом и сосульками на бороде.

Я остановил машину между магазином и баром.

— Сиди. Пять минут, — вылезая, бросил я Холли.

Решил начать с магазина.

Зашёл, плотно прикрыл за собой дверь. Внутри оказалось темновато и тепло до духоты. К тому же отчаянно пахло пиццей. В углу на деревянном ящике сидел диковатого вида мужик в унтах, пегий и драный, похожий на лешего. Он, широко раскинув руки, читал разворот в «Нью-Йорк Таймс». В другом углу за кассой скучала крепкая деваха в толстой фланелевой рубахе и рыжей меховой кацавейке. Оба подозрительно посмотрели на меня. Я улыбнулся и поздоровался.

Леший что-то буркнул и уткнулся в «Нью-Йорк Таймс», деваха с простодушным любопытством продолжала разглядывать меня — очевидно, с мужским контингентом в Лори было не ахти. Её магазин был обычным захолустным сельпо с небольшим добавлением в виде оружейной секции. На стене висело несколько винтовок: пара охотничьих двустволок, древний винчестер и элегантная М-16 с оптическим прицелом. Тут же стояли коробки с патронами, а под стеклом лежали страшноватые тесаки с сияющими лезвиями и здоровенный «магнум», похожий на бутафорский револьвер из фильма с участием Клинта Иствуда.

— Хороший магазин, — улыбаясь, я подошёл к кассе. — Всё есть. Даже пули.

Деваха довольно кивнула и заправила пшеничную прядь за ухо.

— Вы охотник? — спросила она негромким грудным голосом. — Или рыбак?

— Скорее, рыбак, — уклончиво ответил я. — У нас рейс отменили. До среды. Вот пытаюсь найти ночлег…

У девахи появился огонёк в глазах, она уже хотела что-то предложить, но я спешно добавил:

— Со мной дочь. Десять лет. Будь я один…

— В Берлингтон надо, — крякнул из угла леший. — Там переночуешь. Оттуда и улетишь.

— До Берлингтона он не доедет, — возразила деваха. — Через час накроет к едрёной матери. Вон как крутит.

Она ткнула в серый экран маленького телевизора с рогатой антенной, что стоял рядом с кассовым аппаратом. Последний раз я видел такой телевизор лет двадцать назад на даче у Лифшица в Подлипках.

— А здесь, в округе, нет ли какого-нибудь… — без особого оптимизма начал я. — Мотеля, что ли? Мне сказали…

— Сгорел, — отрезал леший. — Два года тому, как сгорел. Вертеп.

— У нас из приезжих только охотники. — Деваха расстегнула ворот рубахи, поглядев на меня, добавила томно: — Ну и жара…

Дверь в магазин распахнулась, и на пороге возникла Холли. В замшевых сапогах с меховой опушкой, в тугих рейтузах под зебру и короткой куртке на гагачьем пуху.

— Ну и сколько можно ждать? — спросила она, недовольным жестом откинув назад волосы.

Леший и кассирша уставились на неё.

— Доча, дверь-то, — нерешительно попросил леший. — Холоду напустишь.

Холли фыркнула, развернулась, вышла и с треском захлопнула дверь. Деваха удивлённо повернулась ко мне:

— Десять лет?

Я пожал плечами, извинился и вышел следом.

Холли сидела на корточках у входа в бар и о чём-то дружески беседовала с бородатым псом.

— Быстро! — рявкнул я. — В машину!

Выставил прямую как палка руку в сторону «кадиллака».

Холли что-то сказала псу — наверное, наябедничала на меня, — неспешно поднялась и лениво забралась в машину. Я зло сплюнул под ноги, открыл дверь. Мне на рукав опустилась снежинка, большая и аккуратная, точно вырезанная из слюды. Я поднял голову — из абсолютно синего неба падали крупные белые снежинки, падали гораздо медленнее, чем положено по закону тяготения. На севере из-за гор выползала серо-фиолетовая хмарь, прямо на глазах она наступала, ширилась. Мохнатый край тучи растекался по голубому, как грязная акварельная краска по мокрой бумаге. Я взглянул на часы, было без четверти четыре.

 

5

 

— Куда мы едем? — в третий раз спросила Холли.

В третий раз я ничего не ответил.

Дорога становилась всё хуже, мы скребли снег днищем, влетали в ухабы, «кадиллак» то и дело буксовал и полз юзом.Дураку было ясно, что нужно поворачивать назад, но в меня точно вселился бес — из-за её вопросов, из-за этого капризного тона меня только разбирало упрямство, и я продолжал зло выжимать педаль газа и крутить баранку, стараясь удержать машину на скользкой дороге.

Минут двадцать назад мы свернули с главного шоссе. Судя по мотельной карте, если слово «карта» применимо к тем детским каракулям, таким образом мы срезали приличный кусок и выезжали на автостраду, ведущую прямиком в заветный Берлингтон. Я решил, что даже если нам не удастся добраться туда из-за надвигающегося урагана, то у нас будет гораздо больше шансов найти мотель на центральной дороге штата, чем в этом захолустье.

— Я сейчас позвоню маме, — угрожающе проговорила Холли.

— И что скажешь? — с вызовом спросил я.

Машину снова занесло, девчонка взвизгнула и вцепилась в торпеду.

— Псих! — крикнула она. — Скажу, что ты шпаришь, как псих ненормальный!

— Звони!

Она ткнула пальцем в телефон, аппарат весело запиликал, набирая мамин номер.

— Ябеда, — буркнул я, косясь на экран телефона. — Тут сигнала нет.

— Как это? — простодушно удивилась она.

— Тут лес, ваше величество! — я демонически усмехнулся. — Глушь тут! Горы и лес! Тут волки и медведи, кабаны и шакалы! А вот сигнала — нет.

— Какие шакалы? Какие?

— С клыками! Хищные шакалы.

Машина влетела в колдобину, днище картера со скрежетом полоснуло по дороге. Мне стало жарко от мысли, что будет, если мы в этой глухомани пробьём картер. Я приоткрыл окно и сделал глубокий вдох.

— Послушай, Холли, — примирительным тоном начал я. — Давай договоримся. Ты взрослая девочка, тебе уже десять…

— Что?! Мне десять?! — взъярилась она. — Мне двенадцать с половиной! И прекрати разговаривать со мной, как с ребёнком! Дурак!

— Я и не думал…

— Вот именно — не думал! Куда тебе о других думать? С твоим, как его… — она зло прищурилась, припоминая. — С твоим эгоцентрическим инфантилизмом!

Я чуть не выпустил баранку.

— Каким инфантилизмом? — захохотал я. — Каким?

— Эго… — не очень уверенно повторила она, — …центрическим.

— Ты хоть понимаешь, что это значит? Эгоцентрический инфантилизм!

Холли задумалась на секунду, но она явно была гораздо сметливей, чем мне казалось. И, очевидно, старше на два с половиной года.

— А это значит, — с неожиданно очень знакомой интонацией начала она, — что у тебя психология подростка. Капризного и испорченного пятиклассника. Да к тому же с манией величия.

— Манией величия?

— Именно!

— И в чём же она выражается?

— А в том! — она скорчила рожу, наверное, изображая меня. — Я журналист! Я репортёр! Господи боже мой! Он воображает себя невесть кем, ага! — а сам на самом-то деле — паршивый блогер…

— Меня публикует «Нью-Йорк Таймс» и «Вашингтон Пост»! — азартно крикнул я. — Меня приглашали на «Утренний кофе» с Джоната…

— Ух ты! — она перебила меня и засмеялась. — Когда? Когда тебя приглашали? Год назад! Умора! И ты нацепил тогда ещё этот идиотский галстук. Ух! И этот твой дурацкий акцент! Страфствуйте дырагие зрытели…

— Я родился и вырос в России, ничего удивительного, что я говорю с акцентом…

— Удивительного ничего, а смешного много!

— Кто бы смеялся! Сама на родном языке через пень-колоду говорит, а я знаю четыре иностранных…

— Фу-ты ну-ты! Только выпендриваться тут не надо! Четыре языка! Ты на фиг не нужен никому со своими языками… Четыре языка! — с четырьмя миллиардами не нужен, понял? Ты потому и сбежал из своей вонючей России, что там никому не нужен был. Журналист! И здесь никому ты не нужен! Ни-ко-му!

Я повернулся к ней, она торжествующе смотрела прямо перед собой, смотрела на дорогу. Мамин прищур, мамин профиль.

— Ну, ты и дрянь, — невольно произнёс я.

— Лучше быть дрянью, — злорадно проговорила она в стекло, — чем таким поганым неудачником с ублюдскимакцентом и кретинским галстуком.

— Знаешь что! — заорал я и хряснул кулаком по рулю.

Я задыхался, мне казалось, что я сейчас взорвусь от злости. Не припомню, чтобы я ненавидел кого-нибудь с такой лютой страстью. В этот момент прямо перед машиной возник олень, возник моментально, точно материализовался из морозного сумрака. Холли взвизгнула, я одним ударом впечатал педаль тормоза в пол. «Кадиллак» потерял управление, нас понесло юзом, закрутило. До оленя оставался метр, не больше — я отлично разглядел влажный замшевый нос и белые, точно седые, ресницы. Я вцепился в баранку, ожидая удара, но удара не произошло — олень стремительно и без видимого усилия, одним грациозным прыжком оказался на обочине, печально оглянулся на нас и исчез в чаще.

Я без особого результата выкручивал руль, как советуют в учебниках по вождению — в сторону заноса, «кадиллак» сделал ещё один пируэт и уткнулся носом в придорожный сугроб. К счастью, я успел скинуть на нейтралку и мотор не заглох. Холли продолжала голосить.

— Заткнись, — рявкнул я.

Девчонка замолчала, тихо всхлипнула и вытерла нос кулаком. Мне стало стыдно, я что-то буркнул и включил заднюю передачу. Медленно начал прибавлять газ. «Кадиллак» дёрнулся, я притопил педаль ещё. Движок взревел, я слышал, как колёса со свистом прокручиваются в снегу. Машина не двигалась.

Положение оказалось хуже, чем я предполагал, — нос «кадиллака» и оба колеса застряли в сугробе. Я обошёл машину, пнул заднее колесо, открыл багажник. Кроме моей сумки и Холлинного чемодана, там не было ничего. Ничего, даже поганого скребка. Держась за капот, я шагнул с дороги на обочину и тут же провалился по колено в снег. Чертыхаясь, натянул перчатки. На карачках начал выгребать снег из-под колёс.

— Эй, — я постучал пальцем в стекло.

Холли приоткрыла окно, подняла голову.

— Мы здорово застряли, — я стянул мокрые перчатки и подул в окоченевшие ладони. — Мне одному не справиться.

Она мрачно посмотрела на меня.

— План такой, — продолжил я оптимистичным тоном. — Я зайду оттуда и буду толкать машину, а ты будешь давать газ. Но очень аккуратно, очень, — тут главное не…

— Я не умею, — простодушно сказала она. — Я никогда в жизни… Никогда…

— Да там и уметь-то нечего! — уверил я. — Садись за руль.

Холли, не выходя и машины, перелезла в водительское кресло. Я сел рядом.

— Первым делом — ставим колёса прямо. Держи баранку, крепче, вот так… И поворачивай.

Она вывернула руль, я высунулся в окно, проверил — колёса стояли параллельно корпусу.

— Теперь, видишь там, внизу, педали? Газ и тормоз, — я наклонился, нащупал рычаг под её креслом и придвинул кресло ближе. — Так достаёшь?

Холли поставила ногу на педаль газа.

— Угу, — кивнула. — Так?

— Отлично. Теперь очень медленно надави… вот так. Чуть-чуть. Видишь? Элементарно!

Она улыбнулась.

— Вот эта штука переключает скорости, — я взял её руку, положил на рычаг. — Вот так, крепче. Нам нужна будет только задняя скорость. Мы сейчас на нейтральной. По моему сигналу ты переключишь на заднюю, вот сюда.

— А ты?

— А я буду толкать. Снаружи. И давать тебе команды.

— Какие?

— Больше газа или меньше. Всего две. Только, Христа ради, дави на педаль аккуратно. Чуть-чуть.

— Почему?

— Потому что колёса зароются в снег ещё глубже.

— И что тогда?

 

6

 

Сумерки опускались с неумолимой быстротой, небо темнело прямо на глазах. Из темноты посыпались снежинки, сначала редкие, потом гуще. Я включил фары и снова принялся толкать. Колёса прокручивались, снег под протектором плавился и кипел. Воняло палёной резиной. Я материл «Дженерал Моторс» и всю американскую автоиндустрию, использующую автоматические коробки передач и передний привод. Я сорвал шапку и шарф, я кряхтел, рычал и ругался, я толкал эту проклятую колымагу, но она не сдвинулась и на дюйм. В изнеможении махнул Холли — мол, хорош. Распластался на горячем капоте, бессильно раскинув руки, как распятый.

— На нейтральную, да? — крикнула она.

Сил отвечать не было, я поднял руку, выставил большой палец в знак одобрения.

— Давай теперь я, — Холли решительно вылезла из машины. — Потолкаю.

Я засмеялся, получилось что-то вроде всхлипа. Она осторожно подошла, разглядывая меня, как смертельно раненного зверя — с настороженным любопытством. Я сипло дышал, с каждым выдохом выпуская столб дымчатого пара в фиолетовую тьму. Жёлтый свет фар выхватывал край лесной чащи, страшноватые стволы, похожие на слоновьи ноги, синие сугробы, над ними — нависшие лапы елей. Растерзанный снег вокруг машины напоминал место драки.

— Что-нибудь… — задыхаясь, проговорил я. — Придумаем что-нибудь… Сейчас…

— Что? Что нужно придумать?

Снег уже валил вовсю. Вокруг чернела непроглядная темень. Я провёл ладонью по крыше машины, зачерпнул пригоршню снега и сунул в рот.

— Лопата нужна. Доски или брёвна.

— А зачем? Доски зачем? Или брёвна?

— Под колёса. Тогда они не будут прокручиваться.

Холли огляделась вокруг.

— Это ж надо! — трагично подняла руки. — Вокруг сплошные деревья, а у нас ни досок, ни брёвен!

В этой мысли безусловно что-то было. Я сполз с капота, добрёл до ближайшей ели. Ухватившись за мохнатую ветку, повис на ней всем своим весом. Раздался треск, и я грохнулся в сугроб.

— Вот! — заорал я, размахивая еловой лапой над головой. — Холли, ты гений!

Через пятнадцать минут «кадиллак» нехотя выполз на дорогу. Холли перелезла в пассажирское кресло, я наспех отряхнул джинсы, уселся за руль. Бензина оставалось чуть больше половины бака.

— Давай решать, — я расправил на руле нашу детскую карту из мотеля. — Мы где-то тут.

Я обвёл пальцем большой кусок дороги с неубедительно нарисованными ёлками на обочине. Холли придвинулась и заинтересованно засопела.

— Мы можем вернуться в Лори, там есть заправка, там есть бар, есть люди. Вероятно, кто-нибудь пустит нас переночевать. Народ тут простой, но вполне приветливый. В худшем случае мы переночуем в машине.

Я сделал паузу, Холли вопросительно поглядела на меня.

— Или?

— Или мы продолжаем двигать на юг, — я провёл пальцем. — Вот здесь выезжаем на автостраду и через часа три прибываем в славный город Берлингтон, расположенный на берегу живописного озера Шамплейн, со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде шикарного отеля с пуховыми перинами и экзотического ужина с лангустами и омарами в соусе «кроманьоль».

— В каком соусе? — подозрительно спросила она.

— «Кроманьоль», — невинно повторил я. — Сливки, ваниль, оливковое масло, сок трёх лимонов и двух апельсинов, толчёный миндаль, авокадо, тёртый…

— Ну ты врун! — смеясь, завопила она. — Нет такого соуса! «Кроманьоль»! Во даёт!

Хохоча, она ткнула меня кулаком в плечо.

— Хочу в Берлингтон! — азартно крикнула она. — Хочу Шамплейн и «Кроманьоль»!

Я развернул «кадиллак», и мы двинулись на юг.

 

7

 

— Джастин пишет, что ты похож на енота, — радостно объявила Холли, во­зясь с телефоном.

— Что, есть сигнал?

— Не, это старые тексты. Помнишь, когда ты в снежки с машиной играл? Я ему видео скинула.

— Кто этот Джастин? Твой друг из школы?

— Ты что? — возмутилась она. — Это ж мой кузен!

Окружающий пейзаж ограничивался синеватым куском дороги, вырезанным из кромешной тьмы нашими фарами. Мохнатый снег продолжал валить, медленно и неумолимо, казалось, там, наверху, прохудилась гигантская перина. Мы ползли черепашьим шагом, не больше двадцати пяти миль в час — я боялся снова угодить в сугроб, заодно экономил бензин. Изредка на обочине возникали призрачные фонари — наличие электричества меня несколько успокаивало.

— Это Джастин, у которого сотрясение мозга? — я смутно вспомнил историю, которую слышал месяц назад от её матери. — Как он?

— Жутко! — Холли сунула телефон в карман куртки. — Полный мрак! Ему делали сканирование мозга, знаешь, такая штуковина вроде…

— Вроде саркофага?

— Ага, вроде, — она стянула сапоги и ловко уселась по-турецки. — Так вот, там нашли какие-то изменения, в мозгу, — представляешь?

Я кивнул.

— А сколько ему, — спросил я. — Джастину?

— Мы ровесники. Двенадцать. Только у него в июле день рождения, а у меня в сентябре.

Я снова кивнул.

— Они говорят — врачи, в смысле, — говорят, что слух если и восстановится, то только на пятьдесят процентов.

— Так он что, оглох? — я изумлённо повернулся к ней.

— Ну да! Ты что? Сперва совсем, потом одно ухо стало слышать, а другое ни фига. Теперь и фортепиано, и всей музыке каюк.

— Он что, на пианино играл?

— Ну ты даёшь! Играл! Его в Джульярд приглашали, он в том году с настоящим оркестром играл! В Линкольн-центре! — она укоризненно покачала головой. — Ну ты даёшь…

— Извини, я просто не знал. А как это всё случилось, ну, сотрясение, что там произошло?

— В школе. В коридоре, — он шёл, его толкнули. Он упал, потерял сознание. Директор не хотела вызывать скорую, думала, что всё обойдётся. Ну, ты понимаешь… А когда вызвали — через час…

— Погоди, — перебил я её. — Директор школы решила не вызывать скорую? Её ученик лежит без сознания, а она думает, что всё обойдётся?! А эти подонки, которые его избили, их нашли?

— Не избили. Они, говорят, просто толкнули.

— Как это так можно толкнуть? Человек оглох! Толкнули! — я уже кричал. — Что, я в школе не учился? Что, меня не били? Ещё как били!

Я вспомнил — классе в шестом меня избили два старшеклассника, избили жестоко, в кровь. Одни держал сзади, другой бил. Тот, другой, бил основательно, без суеты, бил в лицо. Кровь текла из носа, из разбитой губы, а он продолжал бить. Было больно, было страшно — отвратительней всего была даже не сама боль, а ужас, животный страх ожидания нового удара.

— Понимаешь, — сказал я. — Не боль, а предчувствие боли.

— А за что? — спросила Холли тихо. — За что они тебя?

— За что? — повторил я. — Я орал им, плюясь кровью, — за что? Сквозь слёзы и сопли кричал — за что? А они ухмылялись и снова били. Ухмылялись и били.

Холли с ужасом посмотрела на меня, точно у меня и сейчас по лицу текла кровь. Я улыбнулся, я пожалел, что рассказал эту историю. Она покачала головой, словно отвергая мою улыбку. Над верхней губой у неё выступили капельки пота — как роса. В машине и вправду стало жарко.

— Потом я узнал, что они меня просто с кем-то спутали, — сказал я. — Со временем я понял, что этот проклятый вопрос «За что?» мне придётся задавать всю жизнь — спрашивать у друзей и у врагов, у себя, у Бога, у дьявола. За что? — это квинтэссенция отчаяния и разочарования в нашем мироустройстве. Жизнь несправедлива и полна глупых случайностей.

Я выключил печку. Стало тихо. Мы катились сквозь лес, мотор еле слышно урчал, снег продолжал сыпать на ветровое стекло. Пушистые большие снежинки кружили в свете фар, и это напоминало кино.

 

8

 

Через час я начал беспокоиться. Даже при нашем черепашьем продвижении на этой убогой скорости, мы должны были выехать на пересечение с автострадой минут двадцать назад. Придерживая руль, я достал свой телефон, включил.

— Что, — обрадовалась Холли, — есть сигнал?

Сигнала не было. Дорога сделала поворот и пошла в гору. Я добавил газ, колёса, подвывая, начали прокручиваться в снегу. Осторожно поворачивая руль, я стал взбираться зигзагом. «Кадиллак» пьяным матросом петлял от обочины к обочине — мою спутницу такая езда очень развеселила. Мы едва ползли, мотор натужно кряхтел, в какие-то моменты мне казалось, что мы вот-вот застрянем и начнём скользить вниз.

— Что это? — Холли показывала куда-то вбок. — Смотри, что там?

— Где?

Мы уже осилили подъём, я скинул на нейтралку, выдернул ручной тормоз. К обочине не стал съезжать, встал посередине дороги. Слева в подслеповатом свете уличного фонаря угадывалась постройка, похожая на амбар. Я вышел из машины, захлопнул дверь.

— Что это за фигня? — Холли вышла за мной. — Сарай?

— Среди леса?

На воротах висел замок, сверху над дверью проступали полустёртые буквы.

— «Совиная гора», — прочла Холли. — Что это такое?

— Я думаю, гора, на которой живёт много сов, — предположил я. — Или хотя бы одна.

— Кто одна?

— Сова, конечно.

— Очень остроумно, — Холли скривила гримасу, изображающую задорный смех. — Гляди, вот так фиговина!

Это был колокол. Большой, в два обхвата, он висел на цепи, приделанной к железной перекладине. Её поддерживали два толстых бревна, в целом конструкция напоминала турник. Толстая верёвка с узлом на конце свешивалась из чёрного зева колокола. Я протянул руку и взялся за верёвку.

— Стой! — испуганно проговорила Холли. — Не трогай.

— Почему? Сейчас позвоним, узнаем, кто живёт-поживает на Совиной горе. Кроме сов, разумеется.

— Не надо, — быстро сказала она. — Поехали отсюда. Пожалуйста.

— Ты что? — я отпустил верёвку, мне отчего-то тоже стало не по себе. — Тут никого нет. Вообще никого.

Последнюю фразу я произнёс не очень уверенно.

Мы стояли перед этим странным колоколом в круге желтого света. За ним лежала непроглядная зимняя ночь. Снегопад выдыхался, снежинки стали мельче и сыпали уже не так густо. Я поднял голову, закрыл глаза и зачем-то выставил язык: колючие кристаллики опускались на него и щекотно таяли.

— Холли, — сказал я, когда мы вернулись в машину. — Ты знаешь, кажется… кажется, мы заблудились.

— А карта? — она развернула мятую бумагу. — У нас же карта!

На нашей карте, похожей на рисунок пятиклассника, помимо подозрительно прямых дорог и населённых пунктов с неказистыми домиками и кривыми церквями были также изображены весьма условные берёзы и ёлки, среди которых разгуливали лоси, медведи и зайцы. Местный заяц в росте не уступал медведю.

— И что теперь? — спросила она, спросила растерянно и с такой невинной беззащитностью, что мне захотелось завыть, громко и протяжно, как воют волки, которые по неясной причине оказались проигнорированы местным картографом.

— Всё будет хорошо, — слишком поспешно сказал я. — Всё будет в порядке. Видишь, тут сарай, колокол — тут люди. Должно быть жильё. Посёлок Совиная гора, а? Где-то рядом наверняка есть жильё.

Я говорил торопливо и беззаботно. Чересчур беззаботно — наверное, это её и насторожило.

— Жильё? — она шмыгнула носом. — Совиная гора? Да этому сараю лет миллионов сто, его птеродактили построили какие-нибудь…

— Питекантропы…

— Какая разница! Ни фига тут нет, никакого жилья нет! Никаких людей нет!

— А электричество? Вон — фонарь! Вон — провода! Идёт ток, лампочки кто-то меняет.

— Ага! Меняет! Раз в тыщу лет!

— Хорошо! — отрезал я. — Что ты предлагаешь?

Она дёрнула плечом и отвернулась к своему окну. За стеклом чернел лес. Я скосил глаза на датчик топлива — чёртов «кадиллак» сожрал уже две трети бака. Возвращение в Лори могло стать весьма проблематичным. Не дожидаясь ответа, я врубил скорость и медленно утопил педаль газа. Я решил не поворачивать обратно.

 

9

 

Снег теперь сыпал мелкой крупой, нервно штрихуя свет фар косым пунктиром. Холли сидела нахохлившись, то ли дуясь на меня, то ли злясь на весь мир сразу. Мне было не до неё: прошло двадцать пять минут, после сарая с колоколом нам не попалось ни единого признака обитания человека. Не считая редких фонарных столбов. Справа и слева к обочине подступал лес, высокий и плотный, казалось, дорогу прорубили через самую чащобу. Не было ни лужаек, ни прогалин — лес стоял сплошной стеной. Попался дорожный знак, я скинул скорость. Жестянка проржавела, знак был пробит крупной дробью и напоминал дуршлаг.

— Жильё… — проворчала Холли, с ненавистью глядя в лобовое стекло.

Проехали по мосту через какую-то речушку. Я взял нашу карту: там не было ни рек, ни озер, не считая озераШамплейн, нарисованного условно и по очертанию похожего на голубого спящего кота. Кот спал в левом верхнем углу карты. То есть в западном направлении.

— …Твою мать… — пробормотал я, сердце подпрыгнуло и застряло в гортани.

— Что? — повернулась ко мне Холли.

— Неважно… — я открыл окно и сделал глубокий вдох.

Это было похоже на озарение. Внезапно, точно при вспышке молнии в ночную грозу, когда в один миг удаётся разглядеть мельчайшие детали — и мёртвый дуб на горе, и горлышко разбитой бутылки под ногами, а после, уже во тьме, весь пейзаж ещё плывёт и плывёт перед глазами, мне явилась чёткая картина всех наших перемещений. Начиная от аэропорта и кончая этой дремучей чащей. Мне стало кристально ясно, что из Лори мы отправились не на запад, а на север. В сторону Канады. И сейчас мы движемся в сторону самой безлюдной территории Северной Америки, где плотность населения составляет полтора охотника на тысячу акров и где нет ничего, кроме бескрайнего леса.

— Сибирь, — мрачно подытожил я. — Это как Сибирь…

— Что такое Сибирь? — невинно спросила Холли. — Я вообще не понимаю, как можно заблудиться на дороге? Если б мы были в лесу…

Она заглянула мне в глаза, наверное, вид у меня был действительно растерянный.

— Сибирь, подумаешь, — не очень уверенно сказала она. — Тут же фонари, правильно? Вдоль дороги. Сам говорил — ток электрический. Не может же дорога кончиться тупиком, стенкой? Дорога идёт из одного города в другой. Вот мы выехали из этого…

— Лори, — мне стало неловко, что эта пигалица пытается подбодрить меня, взрослого мужика.

— Ну да, из Лори. И в конце концов приедем в другой город. Ну да, а как иначе?

Я согласно кивнул — безусловно, логика в её рассуждениях присутствовала. Я скосил глаза на датчик топлива, светящаяся рыжая сволочь показывала четверть бака.

 

10

 

Его заметила Холли. Даже не знаю, как она его углядела. Мне самому показалось, что кто-то бежал через лес параллельно дороге и моргал фонариком. Будто подавал нам сигнал. Я затормозил — замер и фонарик.

— Кто там? — едва слышно прошептала Холли.

Я опустил стекло, мы уставились в лес. До меня дошло — огонёк не двигался, двигались мы, а за моргание я принял чёрные стволы, закрывавшие свет, пока мы ехали.

— Что там? — чуть смелее проговорила Холли.

Мы тихо вышли из машины, сам не знаю почему, мы старались не шуметь.

— Гляди, — Холли указала на просвет в чаще.

От основной дороги в лес уходила просека, тропа была занесена снегом, но это однозначно была тропа, которая куда-то вела.

— Дом! — завороженно проговорила Холли.

Я тоже разглядел тёмный силуэт невысокой хибары метрах в пятидесяти от нас. Тот свет, который заметила Холли, оказался фонарём над крыльцом.

— Жди здесь, — я указал на машину.

— Я с тобой…

— Никаких «с тобой». В машину!

Я ступил в снег и сразу провалился по колено. Вытянул ногу, сделал шаг, другой. Идти оказалось не так просто, колючий снег залезал под джинсы, норовил набиться в носки и в ботинки. После жаркой машины в лесу было морозно и свежо. Глаза постепенно привыкли к темноте, сумрачные сугробы проступили тёмно-синими горбами и стали похожи на ночной океан.

Я вытащил из кармана перчатки, натянул, хлопнул в ладоши. Звук получился звонкий, почти деревянный. Только сейчас я заметил, что снегопад кончился. Поднял голову — я был точно на дне ущелья, по бокам высились чёрные громады елей, а между ними, будто река, текло бархатное небо, усыпанное звёздами. Такого обилия звёзд я в жизни не видел.

Дом оказался деревянным срубом, одноэтажным, с широким крыльцом в три ступени. Я поднялся, звонка не было, я стукнул несколько раз кулаком в дверь. Без малейшей надежды приложил ухо к двери. Я не рассчитывал, что кто-то отзовётся, — всё вокруг было занесено глубоким снегом, фонарь, горевший на крыльце, очевидно, соединялся с линией освещения вдоль дороги.

На двери из крепких струганых досок висел замок. Я потрогал его, пнул дверь ногой. Прошёлся по крыльцу,похрустывая инеем, пнул ещё раз. Нужно было решать. Бензина у нас осталось на час, не больше. Впереди ночь. Температура падает. Рядом с крыльцом под заснеженным навесом были сложены дрова — наверняка в доме печь или камин. Мне никогда раньше не доводилось взламывать двери — всё оказалось не так сложно. Из поленницы я выбрал увесистую чурку и в три удара сбил замок — гвозди и петли были насквозь ржавые.

— Фига себе! — раздалось за моей спиной. — Отель супер класс!

— Кому я сказал ждать в…

— Ты что, замок расфигачил? Полный улёт! Я думала — ты сладкий додик, а ты зверский питбул!

Холли взбежала на крыльцо и, распахнув дверь, гаркнула в темноту:

— Эй! Есть кто живой?

 

11

 

Из дома пахнуло холодом и сырой золой. Я достал телефон, выставив его перед собой, точно священный талисман, осторожно перешагнул порог. Холли, шумно сопя, вцепилась в рукав моей куртки. В мутном свете телефонного дисплея я разглядел силуэт настольной лампы. На ощупь нашёл выключатель.

Это была обычная охотничья лачуга: две койки из струганых досок, грубый приземистый стол, две деревянных скамьи. На полу валялась шкура вполне убитого медведя. Холли подняла одну лапу — чёрные когти были длиной с мой мизинец. Печь, пузатая и важная, похожая на чугунную бочку, явно являлась центральным элементом интерьера — она стояла посередине комнаты, в потолок уходила чёрная металлическая труба. Рядом с печью кто-то аккуратно сложил берёзовые дрова, тут же была стопка газет и два коробка спичек. Я взял один, потряс, спички весело загремели внутри.

— Ну? — я повернулся к Холли.

— Супер гнусная дыра! Но в этой тошнотворности и заключается её прелесть… — Холли нырнула под стол и вытащила охотничий патрон. — Ух ты, пуля! Да, прелесть такого рода, когда уродство настолько мерзко, что становится почти красивым. Вроде тех лупоглазых собачонок, знаешь? Или вот как эта гадость!

Она ткнула пальцем в чёрную кабанью голову, прибитую к стене. Чучело было мастерским, кабан казался почти живым. Слева висела грустная косуля, справа торчал ржавый крюк.

Я осмотрел трубу — нашёл вьюшку, открыл. Присел на корточки, распахнул дверь в печь, заглянул внутрь. В трубе тихо пел ветер. Скомкав газету (передовица была про казнь Саддама Хусейна — почти античная история), я соорудил из тонких чурок что-то вроде вигвама и поджёг. Бумага быстро занялась, усатый диктатор сморщился и почернел, рыжее пламя перекинулось на дрова, те затрещали, и через минуту в печи уже вовсю гудел огонь. Холли нагнулась и подставила ладошки.

— Настоящий бойскаут, — она не очень умело подмигнула мне.

Я вернулся к машине, сел за руль. Бензина осталось меньше четверти бака. Развернулся, отогнал «кадиллак» к обочине и заглушил мотор. Открыл багажник, вытащил сумку и розовый чемодан Холли.

В избе стало ощутимо теплей, я снял куртку, сунул в печь ещё пару поленьев. Холли тоже стянула куртку, подумав, сняла и сапоги. Уселась на шкуре.

— Офигительно жрать охота! — она по-кошачьи вытянулась, потом сплела ноги в какой-то немыслимый узел. Посмотрела на меня.

Я придвинул скамейку к печке, сел верхом. Подавшись вперёд, уткнул подбородок в ладони. Печь пела густым басом, натужно, точно гигантский шмель. Сквозь закопчённое стекло в дверце был виден огонь, красный, неистовый, он бился внутри, словно пытаясь вырваться на волю. От упругого жара лицу стало щекотно. Изба начала оттаивать, оживать — горьковато запахло старым деревом, по комнате пополз тёплый и сухой дух. То тут, то там раздавалось поскрипывание, тихое потрескивание, казалось, в тёмных углах просыпались какие-то таинственные существа. Наверху что-то звучно крякнуло.

— Ты слышал? — Холли настороженно ткнула пальцем в потолок. — А?

— Призраки, — усмехнулся я. — И привидения.

— Дурак, — обиделась она, но, тут же передумав, спросила: — А ты веришь во все эти дела? Сверхъестественные?

Я неопределённо пожал плечами, меня гораздо больше занимал вопрос естественного порядка, прагматический вопрос — как нам выбраться из этой глухомани с четвертью бака и дохлым аккумулятором.

— Мы с Джастином, — начала Холли. — Ну, ещё до этого… происшествия…

— Угу, — я повернулся к ней. — Происшествия в школе, да?

— Да, до этого, — она стала серьёзной. — Мы с ним были в одном старом доме на Лонг-Айленд…

— Как вас занесло на Лонг-Айленд?

— Не перебивай! Какая разница? — возмутилась она. — А то не буду рассказывать!

Я смиренно сложил ладони.

— Мы там ходили по всяким коридорам и комнатам, жуткий такой дом, старый… А Джастин, он всё время останавливался, вроде как что-то там слушал. Прислушивался. Я тоже слушала, но ничего не услышала. Он, Джастин, потом меня спрашивает — ты, говорит, старика видела этого? Какого старика? — я обалдела просто, тут, кроме нас, вообще никого и нет! А он говорит — тут старик за нами ходит, ходит и улыбается.

Она сделала большие глаза, я понимающе кивнул.

— А после, внизу на камине, там стояли разные фотографии, древние, им лет пятьсот. Такие жёлтые. И там этот старик был — на фотографии, сам жуткий, на филина похож. У меня даже мурашки по спине, представляешь? А Джастинговорит — вот он, перед камином в кресле сидит. Старик этот. Сидит и улыбается. А я вижу пустое кресло, и ни фигабольше! Но всё равно жутко.

— Так Джастин может видеть мёртвых?

— Мог… Сейчас уже нет.

Мы помолчали, глядя в огонь.

— Он и меня учил, — осторожно сказала Холли. — Только ты маме…

— Могила! — отрезал я. — И что, ты тоже кого-нибудь?..

Я скосил глаза в тёмный угол. От мерцающего огня комната казалось аморфной, стены куда-то медленно плыли, мёртвые головы загадочно ухмылялись и смотрели на нас стеклянными глазами.

— Нет, — Холли перешла на шёпот. — Я никого не вижу. Пока. Но Джастин говорит, что у меня экстраординарныепано… паранормальные способности. Но их надо развивать. Он говорит — это как фортепьяно, — нужно каждый день по несколько часов…

— Понятно.

— По несколько часов. Нужно развивать концентрацию — это, он говорит, вообще квинт… эн…

— Квинтэссенция.

— Ага.

— А как? Как развивать?

Холли задумалась, потом быстро заговорила:

— Ну как? Очень просто! Вот, к примеру, печка… — она снова задумалась, что-то прикидывая, критически оценивая печь. — Нет, не печка. Лучше лампа.

— Хорошо, лампа. Пусть будет лампа — и что?

— А то! — она ловко перевернулась и уселась в некое подобие позы лотоса — обе босые пятки оказались вывернутыми к потолку; гибкость Холли производила на меня гораздо большее впечатление, чем её сомнительныйпаранормальный талант.

— Я сейчас сконцентрирую свою энергию… — медленно произнесла Холли и зловеще прищурилась. — И погашу эту лампу.

Она сильно вдохнула, точно собиралась нырнуть. Сжала губы, свела брови и до удивления стала похожа на свою мать. Впилась взглядом в пыльный абажур. Лампа продолжала невинно гореть тусклым желтоватым светом свечей в пятнадцать. Мне стало смешно, я прикрыл рот ладонью. Девчонка не заметила, она продолжала гипнотизировать лампу. Медленно выпрямив спину, Холли вытянулась, на шее проступила синяя жилка. Лампа не сдавалась. Холли подалась вперёд. Стала медленно поднимать руки, точно пытаясь что-то вытащить из-под земли. Её скуластое маленькое лицо становилось всё румяней, на крепко сжатых кулаках побелели острые костяшки.

Лампа моргнула. Погасла на миг, потом зажглась снова. Холли издала какой-то кошачий крик — восторга, победы, личного превосходства.

— Ты видел?! — заорала она, одним упругим прыжком вскакивая на ноги. — Видел?!

— Конечно! — восторженно ответил я, незаметно отпуская провод лампы с выключателем. — Потрясающе.

 

12

 

Я впихнул два последних бревна в печь, захлопнул чугунную дверь и клацнул защёлкой. С удовольствием развалился на скамейке, ощущая растекающуюся во мне тёплую лень. Лачуга теперь казалась вполне уютной, прокопчённый потолок и бревенчатые стены почти романтичными, даже головы убитых зверей глядели теперь вполне приветливо. Боже, как же мне не хотелось выползать на мороз за дровами.

— А ты знаешь какую-нибудь страшную историю? — Холли снова растянулась на шкуре, она лежала на животе, согнув ноги и выставив вверх пятки. — Какую-нибудь дикую жуть?

Пламя в печи бушевало вовсю, труба от жара раскалилась, низ трубы казался полупрозрачным и отливал малиновым. Представление о настоящей жути у нас с Холли, скорее всего, здорово разнились. Я порылся в коллекции своей памяти: да, там были занятные детские истории про кладбища, про заброшенные дома с привидениями и прочая чепуха.

После пятого класса на два летних месяца я был сослан к малознакомой родне в глухую деревню под Львовом. Помню снежно-белые домики среди отчаянно жёлтых полей подсолнухов — в жизни не видел столько подсолнухов.

Там вообще было много нового. Поразило обилие мух. Дурачась с топором, я почти оттяпал себе мизинец на правой ноге. Соседская Ленка, смуглая, как мулатка, девчонка лет пятнадцати, научила меня целоваться взасос, с какими-то мужиками я ночью ловил раков при свете факелов, с другими участвовал в браконьерской вылазке на совхозные карповые пруды — обратно ехал в кузове среди вороха сетей. Грузовик пьяно качало на колдобинах, восток светлел, в сетях серебром горела чешуя мясистых карпов.

Меня научили пить самогон. Закусывали мелкими луковицами, их чистили и макали в грубую серую соль. Там я научился курить, курили какую-то гадость, названия не помню, что-то без фильтра. На пачке была смешная надпись: «Тютюн второго сорта». Сонными вечерами туман стелился по реке, плыл по полям, путаясь в приземистых вишнях, с пастбища возвращались ленивые коровы, — помню глухой стук копыт по глине и звон колокольцев, помню редкий щелчок кнута да ворчанье пастуха.

Над рекой, на крутогоре, темнела роща, за ней начиналось кладбище. Называлось оно Польским. Там, на самом отшибе, в старой части кладбища, был похоронен шляхтич по фамилии Романовский. На могиле когда-то стоял каменный ангел, говорят, лет сто назад во время страшной бури он упал. Ангел и теперь лежал рядом с могилой, выставив из высокой травы мраморное безносое лицо. Крылья его вросли в землю, плечи и руки обвивал плющ, казалось, каменное чудище пытается выкарабкаться из-под земли. По местной легенде, этот пан Романовский был исключительным злодеем, болтали, что он даже продал дьяволу душу. Ещё говорили, что по полнолуниям он выбирается из могилы и бродит ночными тропами, подкарауливая одиноких путников. Жаждет тёплой крови.

Той ночью нас собралось пятеро. На окраине деревни проверили инвентарь — три лопаты, заступ, моток верёвки. Пошли гуськом, я шёл в хвосте с керосиновым фонарём со странным названием «летучая мышь». Лампу решили зажечь только у цели. Узкая тропа петляла между сумрачных холмов, огибала валуны, пряталась в мохнатых кустах орешника.

Осталась позади роща, началось кладбище. Быстрые облака неслись по небу, луна выныривала и вдруг пропадала, точно гасла, — казалось, что это не облака, а она спешно плывёт куда-то. Кресты отбрасывали растопыренные тени, чернильные, непроглядные; от лунного света всё стало сизым — и могильные холмы, и трава, и кресты. Даже мои руки стали серыми, будто были отлиты из парафина.

Дошли до могилы шляхтича. Тут выяснилось, что забыли мешок, — мы не только были уверены в существовании сокровища, мы даже представляли себе его объём — ориентировочно, плюс-минус килограмма три. Впрочем, и дуракуясно, что без мешка на поиски сокровища отправляются лишь абсолютные дилетанты.

Начали копать. Фонарь зажгли, я поставил его ангелу на грудь, теперь мне чудилось, что статуя наблюдает за нами из-под опущенных каменных век. Земля оказалась мягкая, пополам с песком. Яма быстро углублялась, через час лопаты стукнули в дерево — гулко, как в бочку.

Показалась крышка гроба. Я выбрался наверх, принёс фонарь, руки у меня тряслись. Из ямы тянуло холодом, пахло мокрой землёй. За рекой в соседней деревне завыла собака. Потом другая. Унылый звук плыл над водой, река казалась залитой чёрным лаком, лишь отражение луны мерцало пыльной серебристой дорожкой.

Крышка гроба не открывалась, ее поддели лопатами. Мои товарищи кряхтели внизу. Ржавые гвозди взвизгнули, раздался треск. Я, стоя на коленях на краю могилы, вытянул руку с фонарём и осветил открытый гроб. Он был пуст. Там не было ни мертвеца, ни сокровищ.

— Ух ты… — Холли восторженно уставилась на меня, боясь пропустить слово. — А где же он?

— Именно в этот момент за моей спиной раздался… — я сделал паузу и мрачным голосом продолжил: — Раздался вой. Душераздирающий и жуткий, так, наверное, воют души грешников в аду. Крик, от которого леденеет кровь…

Холли приоткрыла рот, словно пыталась что-то подсказать мне. Её лицо разрумянилось, на висках блестели росинки пота.

— От испуга я шарахнулся и выронил из рук фонарь…

— Нет… — тихо пробормотала Холли.

— В ужасе я обернулся, — я снова сделал паузу. — В сизом лунном свете среди крестов и надгробий я увидел чёрный силуэт человека. Он был высок, нет, просто огромен, мне он показался великаном. Великан поднял руку — длиннополый плащ раскрылся, как крыло летучий мыши. Я услышал громовой голос: «Кто посмел разрыть мою могилу?!»

— Господи… — прошептала Холли. — Мертвец…

— Да, это был он — пан Романовский! Сердце моё ушло в пятки. От ужаса меня колотило, я кое-как поднялся на ноги. Мои товарищи выкарабкались, да что там — выскочили из могилы. Завывая от страха, мы бросились врассыпную. Нам вослед летел хохот страшного мертвеца.

Я нёсся, едва касаясь росистой травы, мчался, как испуганная птица, никогда в жизни — ни до, ни после — я не бегал так быстро. В ушах гремел жуткий хохот, перед глазами стоял зловещий образ. Я улепётывал, не разбирая дороги. На окраине деревни, зацепившись за что-то, я упал…

— Ты что?! — испуганно выдохнула Холли. — А он?

— Не знаю. Я растянулся, влетел лбом в камень. Потерял сознание, — мрачно продолжил я. — Может, мертвец нашёл меня. Может, напился моей крови.

— Не-е…

— Что «не»? — я убрал волосы со лба. — Гляди! Три шва…

Она поднялась, приблизилась, осторожным пальцем тронула шрам.

— Так если мертвец тебя… — Холли замолчала, подозрительно разглядывая меня. — Если он тебя…

— Да-а… — могильным баритоном протянул я, медленно поворачивая к ней лицо и растягивая губы в ухмылке. — Да, ты права, маленькая девочка…

Холли завизжала и отпрыгнула, ловко, как кошка. Я добродушно рассмеялся.

— Во дурак! — обиженно крикнула она. — Ну ты что, совсем псих?

— Ты ж сама просила…

— Просто идиот какой-то…

— Ну ладно, прости…

— Прости… Вообще полный кретин, страшно ведь…

Она уселась на шкуру, надувшись, уставилась в огонь. Пламя из лимонного стало малиновым, угли потускнели и мерцали сочными рубинами. Казалось, что угли дышат.

— Ладно, — я хлопнул в ладони. — Хочешь не хочешь, а надо идти за дровами.

— Не-не-не, — быстро проговорила Холли. — Нет, погоди. Не уходи.

— Огонь погаснет…

— Ну, подожди…

— Чего ждать?

Она, сморщив нос, смущённо сказала:

— Мне страшно…

Я снова засмеялся, заржал, как дурак. Холли укоризненно взглянула на меня.

— Извини, — я перестал смеяться. — Больше не буду.

Холли недоверчиво прищурилась, спросила:

— А как же этот пан… как его?

— Не пан. Сторож это был. Решил нас пугануть.

Холли задумалась, указательным пальцем почесала подбородок. Точь-в-точь как её мамаша.

— Сторож… — понизив голос, спросила: — А как же пустой гроб?

 

13

 

Я натянул куртку, обмотал шарф вокруг шеи, Холли наблюдала за мной, сидя по-турецки на шкуре.

— Скажи честно, ты всё это придумал? — она хитро прищурилась. — Про пана этого? Про пустой гроб?

— Ну-у… — я невинно пожал плечами, пытаясь попасть в замок молнии. — Знаешь, как пишут в кино: в основе истории лежат реальные события.

— Значит, придумал, — она раскачивалась, точно в такт музыке, делая руками какие-то плавные восточные жесты. — А это против правил.

— Каких правил?

— Правил игры.

— Я не знал про…

— А теперь знаешь! — отрезала Холли. — Короче, с тебя ещё одна история. Самая страшная история твоей жизни! И без вранья, пожалуйста.

— Слушаюсь, — я надел шапку, ощупал карманы. — Ты перчаток моих не видела?

Холли, не прерывая своего арабского танца, молча указала под лавку. Я поднял перчатки, протопал через комнату. Входную дверь заело, я пнул её ногой, раскрыл и вышел в ночь.

Мороз усилился. Я спустился с крыльца, задрав голову, выдохнул в тёмно-фиолетовый бархат неба. Прямо надо мной плыл Млечный Путь.

— Самая страшная история твоей жизни… — вслух повторил я.

По сравнению со стеклянным хрустом снега под ногами слова мои прозвучали глухо, словно кто-то рассыпал круглые камни. Я остановился, замер, — мне почудилось, что я вижу, нет, ощущаю всем своим существом, как ледяная бездна раскрывается, ширится и с величественным безмолвием совершает свой плавный ход. Пустая безразличная вселенная, мёртвая и бессмысленная, нависла надо мной. Шапка сползла с затылка и мягко шлёпнулась в снег. Я не стал её поднимать.

Тишина казалась абсолютной. Мороз проникал в меня, щекотно колол лицо мелкими иголками. Стужа просачивалась внутрь, в кровь, её ток замедлялся. Как остывающий сироп. Я поднял руку, сжал пальцами мочку уха и не почувствовал ничего. Звёзды теперь казались ярче, словно небо решило придвинуться. Ницше, как всегда, оказался прав: бездна всё-таки заметила меня и тоже начала всматриваться.

— Ну и как тебе? — усмехнулся я, обращаясь к бездне.

 

14

 

Вы знаете, что такое авидсофобия? Это страх быть превращённым в птицу. Девятнадцать лет назад, в самом начале сентября, весь мир был в моём кармане, я добился всего, о чём мечтал. Какое это было лето, какая осень! Тем вечером я возвращался домой тихими таганскими переулками, пахло летней московской пылью, я был счастлив. Показался шпиль высотки, вынырнул и снова спрятался за тёмными тополями, я шагал и, как в детстве, старался не наступать на трещины в асфальте. Возможно, та детская игра или зефирная нежность звезды на шпиле, а может, чудесная сумма ингредиентов московского вечера, не знаю, — чтобы вспомнить, надо снова окунуться с головой в ту боль, но я точно помню, что, увидев Ларису, я даже не удивился. Напротив, я испытал ощущение какого-то озарения, точно понял скрытый смысл вещей, разгадал какую-то главную тайну. Стал обладателем чудесной, сверхъестественной силы.

Я запомнил цвет её платья — жёлтый. Не просто жёлтый, а отчаянно жёлтый, пронзительно звонкий, как крик. Как сигнал тревоги. Сигнал, которого я не понял.

— Саша? — она тронула меня тонкой рукой, тронула неуверенно, точно хотела убедиться в моей материальности.

Она помнила моё имя — волшебство продолжалось.

Мы жили в одном подъезде. Лариса жила на одиннадцатом, я этажом ниже, она училась в моей школе, но на год старше. Я так и не пригласил её танцевать — ни разу, на школьных вечерах я топтался под музыку с обычными девчонками с потными ладошками. Тогда Лариса не только была на полголовы выше меня, она была существом иного разряда: ну какие танцы могут быть у селезня с лебедем? Вот именно… Потом её родители развелись, и в их квартире поселилась жирная брюнетка с красными губами и двумя отвратительными бульдогами. Лариса исчезла из моей жизни, как и положено исчезать феям, сильфидам и прочим сказочным созданиям.

И вдруг — этот немыслимый сентябрь.

Мы спустились к Яузе, в арке ветер подхватил нас и чуть не унёс, а в лифте она по-детски пересчитывала уплывающие вниз этажи. После мы пили вино, она сначала отказалась, сказала — ей не стоит. Но я, распахнув обе створки окна, принёс ледяную бутыль шампанского и, ловко скрутив проволоку, выстрелил пробкой в вечернюю Москву.

Солнце уже село, и на мгновенье всё вокруг окрасилось белым неземным свечением — и далёкая башня университета, и купол церкви на той стороне реки, и мост, да и сама река растворилась в белом зыбком мареве, точно хлопок шампанского возвестил переход в новую реальность, сияющую и почти идеальную. Отчасти оно так и вышло.

Лариса коснулась моей руки. Её длинные холодные пальцы остановились на моём запястье. Я застыл — это была первая реакция, тот импульс, что возникает, когда тебе на руку садится бабочка. Но не обычная лимонница, а некое экзотическое чудо, о существовании которого ты даже и не подозревал в своих скучных широтах. И твоё сердце замедляет бег, и каждый удар его жарко шепчет — не спугни! Не спугни! Это твой шанс! Не спугни!

Её лицо стало ещё прекрасней. Волосы были теперь короче и светлее. Матовая кожа точно светилась изнутри, в сумерках от её тела исходило тёплое янтарное сияние. Раздевалась она медленно, но не жеманно, а как-то обречённо. Плавно перешагнув жёлтый ворох своего платья, будто мёртвый кокон, осталась совершенно голой. Я замер, в мозгу билась одна мысль — не спугни, не спугни!

Осторожно, точно в зыбкую лодку, она опустилась на кровать. Молча вытянулась и застыла, прижав ладони к белой тугой простыне. Мне тоже почудилось, что кровать — шаткий плот и вот-вот отчалит от берега. Я лёг рядом и не дыша уставился в потолок.

А среди ночи она спросила жарким шёпотом, боюсь ли я боли. Я рассмеялся — к тому моменту я действительно уже ничего не боялся. Я принёс авторучку — старый перьевой «паркер», она просила именно чернильную ручку с пером.

— Хочу остаться с тобой, — сказала она и воткнула перо мне в запястье. — Это будет мой знак. Как татуировка.

Я вскрикнул, скорей от неожиданности, чем от боли, она поймала мой крик своим мокрым ртом.

— Всегда с тобой.

И снова всё куда-то поплыло — боль, восторг, время.

Проснулся я на рассвете, проснулся сразу, будто кто-то толкнул меня. Её рядом не было, я провёл ладонью, простыня ещё не остыла. В распахнутое окно втекало серое утро, ровная мышиная краска — бледный остаток ночи. На подоконнике стояла пепельница в виде медной рыбы. Из её нутра сизой ниткой поднимался дым. С улицы раздался вопль, потом залаяли собаки. По дьявольскому совпадению, Ларису нашла соседка с двумя бульдогами.

Потом была милиция, хмурые следователи в тесных прокуренных комнатушках, я что-то говорил, что-то подписывал. Меня ни в чём не обвиняли. Мне рассказали, как год назад погиб её жених, погиб на её глазах. Лариса стояла на тротуаре, ждала, когда он перейдёт на её сторону. После её лечили; мне зачем-то говорили про диагнозы и препараты, которыми её пичкали, я кивал и опускал глаза, смотрел на своё запястье, на синюю точку под моей кожей. Я видел серое окно, её голую спину и затейливый сигаретный дымок над головой. Видел, как она не гасит, а просто оставляет сигарету в уродливой пепельнице. Оставляет так, будто вернётся через минуту. Всегда с тобой. Всегда.

Девятнадцать лет я пытался постичь смысл произошедшего. Списать всё на волю случая оказалось делом безнадежным, слишком уж умело и затейливо всё было сработано. Просто филигранно.

 

15

 

Разумеется, я не собирался рассказывать эту историю двенадцатилетней девчонке. Вполне достаточно Ларисиного присутствия в моей жизни, не было и дня, чтобы я не вспоминал о ней, не было и ночи. Лариса оказалась права — всегда с тобой, всегда рядом. Вот и сейчас она тут — в голубой, едва различимой точке на запястье.

Я нагнулся, поднял шапку. Нахлобучил на голову, шапка была ледяной. Луна, выплыв из неопрятных облаков, залила сизой мутью гладкие сугробы, осветила могучие лапы елей, устало обвисшие под тяжестью снега. Тени сгустились, стали фиолетовыми, непроглядными. Ночь пахла чем-то свежим, вроде только что взрезанного арбуза. Проваливаясь в рыхлый снег, медленно и неуклюже я добрался до навеса с дровами. Они были сложены по-хозяйски, аккуратно — плотной и высокой стенкой, я с трудом дотянулся до верхних чурок. Поленья, берёзовые, ядрёные, в курчавой бересте, оказались тяжелей, чем я предполагал. Мне удалось вытянуть несколько чурок, они смёрзлись, и мне приходилось буквально отрывать их друг от друга. Я кидал дрова в снег.

Пальцы у меня окоченели, я снял перчатки и несколько раз с силой выдохнул в ладони. Руки не согрелись, только стали влажными от пара. Я натянул перчатки, поднявшись на цыпочки, ухватился за полено, дёрнул. Полено не поддавалось, я повис, наверху что-то крякнуло, и я почувствовал, как вся поленница медленно и неумолимо начинает валиться на меня. Пытаясь найти опору, я расставил ноги, руками упёрся в рассыпающиеся поленья. Правая нога подвернулась, последняя мысль была — мне их, пожалуй, не удержать. Эти чёртовы дрова.

Очнулся я почти сразу — так мне, по крайней мере, показалось. Очнулся я от боли и от жажды — пить хотелось немыслимо, наверное, из-за болевого шока. Там что-то связано с адреналином. Боль, слепящая зверская боль концентрировалась в правой лодыжке и растекалась вверх по ноге. Без сомнения, там не осталось ни одной целой кости. Я высвободил руку, на ощупь зачерпнул снег, сунул в рот.

Мысли, даже не мысли, а какие-то обрывки скакали в моём мозгу, я был на грани паники. Сердце колотилось где-то в горле, я попытался глубоко вдохнуть, но не смог — мешали дрова. Я был завален дровами. Волна ужаса накатила на меня, парализуя мозг и волю, — а вдруг я повредил позвоночник? Это хуже смерти! Я дёрнулся, дрова не пускали, я попытался привстать — лодыжка взорвалась болью, я взвыл и снова провалился во тьму.

 

16

 

— Эй…

Из тьмы выплыло серое пятно, постепенно пятно сфокусировалось и превратилось в лицо.

— Эй… — повторила Холли растерянно. — Ты что?

— Да вот, за дровами, понимаешь…— вышло у меня беспомощно тихо. — За дровами сходил.

— А я сижу. А тебя нет и нет. Нет и нет.

Она облизнула губы, я видел, как дёргается её подбородок.

— Ничего, — прошептал я. — Бывает.

— А я сижу, — она точно не слышала меня. — А ты тут…

— А я тут… Ты можешь эти дрова… Давят.

Она торопливо начала раскидывать поленья. Дышать стало легче, я сунул в рот пригоршню снега, начал жевать.

— Холли, — позвал я.

— Что? — она тут же снова склонилась надо мной.

— У меня там с ногой… С ногой какая-то хреновина.

— Хреновина? Какая, какая хреновина?

— Перелом, я боюсь…

Она закусила губу и часто задышала, мне показалось, что она сейчас начнёт реветь.

— Может, и нет, — не очень уверенно сказал я. — Осторожней там, в общем, ладно?

Боль не утихла, она изменилась качественно — из огненно-белой она перешла в жёлто-оранжевый спектр, ближе к красному. Там, в районе ступни, наливалось тягучим жаром и зрело что-то недоброе.

— Почему без шапки? — спросил я. — Простынешь. Без шапки.

— Что? Ты встать можешь? — Холли торопливо откидывала поленья, они падали, стукались друг о друга с весёлым звуком, как бильярдные шары.

Я поднялся на локте, медленно согнув здоровую ногу, попытался сесть. Боль тут же взорвалась. Я замычал, впился зубами в мякоть щеки. Во рту стало солоно, я хотел сплюнуть, но, взглянув на настороженную Холли, передумал.

— Ну? — она нервно топталась вокруг меня, не зная, чем помочь. — Не можешь?

— Погоди, погоди… — я неуклюже перевалился на бок. — Дай мне вон ту палку. Пожалуйста.

Опираясь на сук, мне удалось сесть.

— Вот видишь, — я попытался улыбнуться. — Всё хорошо.

Очевидно, с моей улыбкой вышло что-то не так — Холли всхлипнула и заревела.

— Ты что, ты что? — торопливо запричитал я. — Что такое? Ну что ты…

— А зачем… зачем… — вместе со всхлипами выдавила она. — Зачем ты так улыбаешься… Так вот говоришь — всё хорошо, всё хорошо. В кино так вот улыбаются, которые непременно в конце погибнут. Они там — всё хорошо, всё окей, а под конец — бац! И всё!

Холли заревела ещё пуще, а мне отчего-то стало смешно. Я сплюнул на снег.

— Кровь! — Холли отпрянула. — Это кровь?

— Я щеку прикусил…

— Ну зачем ты врёшь?! — вскричала она с убедительной интонацией взрослой женщины. — Я что тебе — дура? У тебя там, внутри, там всё переломано, всё…

— Кончай истерику! — неожиданно звонко крикнул я. — Если ты не дура и не сопливая девчонка, то немедленно кончай истерику! Тебе, может, ещё придётся меня на своём горбу тащить. Выносить, как раненого. С поля боя.

— С какого боя? — она шмыгнула и перестала реветь. — Какого поля?

— Как медсестра. С поля боя.

 

17

 

До хижины мы всё-таки добрались. Холли тянула меня за воротник, толкала сзади, я рычал, матерился, впивался пальцами в промёрзшую землю. И полз. Сук, который мы приспособили как костыль, скорее мешал, но я упорно не выбрасывал его, а тащил за собой. Мы ковыляли, падали, пару раз я терял сознание. Ступеньки на крыльцо показались мне почти Монбланом. В избе, рухнув на пол, я в изнеможении раскинул руки. Огонь в печи погас, малиновые угли, мирно потрескивая, умирали в топке.

— Холли, — выдохнул я. — Дрова…

— Нет. Сначала давай с ногой… разберёмся.

С ногой дела обстояли скверно — лодыжку разнесло так, что мне с трудом удалось задрать штанину. Опухоль поднималась по голени до самого колена. Боль (теперь она виделась мне в ядрёно-багровом цвете) заматерела и туго пульсировала по всей ноге. Я расшнуровал ботинок, но решил не снимать — было ясно, что обратно натянуть его не удастся.

— Дрова, — повторил я, бережно вытягивая распухшую ногу.

— Какие, к чёрту, дрова?! — Холли вскочила, до этого она сидела на корточках и с ужасом разглядывала мою изувеченную конечность. — В больницу надо!

Она пнула скамейку, сжав кулаки, быстро прошла из угла в угол. Места тут было мало, поэтому всё это могло бы выглядеть комично, если бы не наши скорбные обстоятельства. Девчонка безусловно была права, права по существу — мне тут же вспомнилась история из детской книжки про лётчика Маресьева, потерявшего таким же макаром обе ступни. Жуткое слово «гангрена» выползло из закоулков сознания. Сердце встрепенулось и испуганно заколотилось. Я прижал ладонь ко лбу — лоб пылал.

— Что? — Холли заметила жест. — Жар? У тебя жар?

Я убрал руку, покачал головой. Попытался улыбнуться.

— У тебя жар! — жестко констатировала она. — У тебя идёт кровь изо рта. У тебя там всё переломано. Кости и внутренности. У тебя может начаться гангрена.

— Какая гангрена? Откуда ты вообще такое слово знаешь?

— Неважно. В школе читали.

— Про Маресьева? — изумился я.

— Кто такой Ма… ма?..

— Лётчик.

— Ты бредишь? Какой, к чёрту, лётчик?

— Не смей чертыхаться.

— Чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт! Чертовский чертяка чёрт!

— Замолчи!

— Сам замолчи! И не указывай мне! Кто ты такой, чтоб указывать тут? Кто?

Я растерялся.

— Вот так! — с триумфом выпалила Холли. — Ты — никто. Посторонний. Переходный вариант.

— Что? — я ничего не понимал. — Какой вариант?

— Переходный!

Как полный идиот, я изумлённо проблеял:

— Как это? Что это вообще…

— Переходный. Для акклиматизации после развода, — бесстрастно произнесла пигалица. — Матери после развода нужно в норму прийти, для этого требуется переходный вариант. Ну а потом она нормального мужика себе найдёт.

— Акклиматизация? Что ты несёшь?

— Ничего не несу. Она сама так сказала.

— Это мать сказала… тебе? — я сделал нажим на последнем слове.

— Ну… не мне, — глядя вбок, ответила Холли. — Она с Кэрол говорила, я подслушала. Они на кухне сидели…

Я замотал головой, она осеклась и замолчала. Закрыл лицо ладонями — в черноте, подобно неоновой рекламе, звонко вспыхнула аметистовая надпись: «Переходный вариант». Я заскрипел зубами — вот ведь крашеная кукла, переходный вариант! Вот ведь тварь! В ноге, отдаваясь эхом по всему телу, пульсировала тягучая боль. Боль доползла уже до колена и угнездилась там под коленной чашечкой. Неужели гангрена? Вот ведь сволочи! Точно гангрена!

Я снова откинулся на спину, громко ударившись затылком в пол. С детским злорадством подумал, что скоро умру и что им всем будет очень стыдно.

 

18

 

— Дядя Алекс? — Холли подала голос.

— Какой я тебе дядя? Просто Алекс. Ненавижу, ты ведь знаешь, ненавижу, когда…

— А мама мне запрещает…

— Плевать я хотел на твою маму! — взорвался я. — Понятно?

— Понятно.

— Что понятно?

— Всё понятно! Плевать на маму. Не дядя. Просто Алекс.

— Вот так, — успокаиваясь, проворчал я. — Вот так.

Мне стало неловко за своё малодушие, за свою бабью истерику, тем более девчонка вовсе была не виновата, что я,дурак, связался с её мамашей. Хотя если откровенно, то «переходный вариант» здорово царапнул моё самолюбие. Как она сказала — пока не найдёт нормального мужика. Нормального мужика, вот ведь дрянь! Да ещё смеет обсуждать меня скакой-то Кэрол. Кто вообще эта чёртова Кэрол?

— Дрова принеси, — буркнул я.

— Нет, — тут же отозвалась Холли, хмуро добавила: — Нужно ехать в больницу.

— Опять двадцать пять! В больницу! Упрямая — вся в мамашу!

— Не в мамашу, а сама по себе!

— Холли, — я постарался говорить спокойно. — В баке бензина на донышке, к тому же дохлый аккумулятор, машина просто не заведётся. А даже если случится чудо и мы запустим мотор…

— Мы непременно запустим мотор! — с энтузиазмом перебила меня Холли.

— Даже. Если. Запустим, — повторил я раздельно. — Мы на краю света, в дремучем лесу. Тут никого нет. Ни-ко-го.

— Вот именно — никого! Поэтому нам отсюда надо вы-би-рать-ся, — она передразнила меня и упёрла руки в бёдра.

— Тут печка и дрова! — возразил я. — Тут тепло! — Я ткнул рукой в сторону двери. — Там холод! Дикий холод!

— Ага! Какой умный, а? Дрова и печка! Тут ещё твоя дурацкая нога с гангреной…

— Откуда вообще ты про эту гангрену взяла?

— В школе, я ж тебе говорила. Рассказ читали про экспедицию Льюиса и Кларка, там проводник у них один, индеец, он ногу сломал. В Аппалачах, что ли. Вот как ты…

Я притих, этой истории я не знал. Очевидно, там всё кончилось гораздо хуже, чем в моём рассказе про лётчика. Лётчику приделали деревянные ноги, и он после летал на самолёте и запросто плясал гопака. Или какой-то ещё народный танец.

— Холли, пойми, наш шанс найти людей… — я приподнялся на локте и посмотрел ей в глаза. — Наш шанс, он очень, очень… невелик. Ну, может, один из ста. Один, понимаешь? Из ста.

Она выдержала мой взгляд и спокойно ответила:

— Тут этот шанс равен нулю.

Что ни говори, а для своих двенадцати лет Холли была на редкость толковой девчонкой.

 

19

 

Когда мы доковыляли до машины, у меня начался жар. Я ел снег и сипло дышал ртом, шапка где-то потерялась, с меня градом лил пот. Мысли напоминали моток спутанной лески — стоило потащить за одну, тут же тянулся весь пук. Я распахнул дверь, рухнул на сиденье, кое-как втащил ногу. Она ощущалась огромной, гораздо больше меня. Я превратился в какой-то придаток к распухшей, пульсирующей глухим жаром, капризной гадине. Я ненавидел свою ногу.

Холли уселась за руль, захлопнула дверь.

— Говори, что тут надо крутить.

Я в отчаянии застонал — она ж не умеет водить машину. Господи, как я забыл — она ведь не умеет водить машину!

— Где тут включается? — Холли стала тыкать во все кнопки подряд.

Включилось радио, из динамиков донеслось унылое шипение.

— Погоди, — я выключил приёмник. — Вот ключ. Это зажигание. Давай я попробую завести.

Она пожала плечами. Я повернул ключ. Стартёр с хрипом провернулся раз, другой, свет приборного щитка стал меркнуть и погас.

— Ну? — Холли требовательно стукнула по баранке.

— Дохлый номер, — я откинулся на сиденье. — Аккумулятору капут.

— Что такое капут?

— Неважно, — отмахнулся я. — Движок не заведётся.

— Заведётся! Дай я, — она взялась за ключ. — Куда крутить?

— От себя. Только всё равно…

— Замолчи! И перестань посылать негативные импульсы, — она повернулась ко мне. — Это всё твой дурацкийрусский пессимизм, твой деструктивный негативизм, твоё нежелание…

— О-о! Что-то слышится родное! — я хотел расхохотаться, но вышло жалкое кудахтанье. — Ты ещё скажи — как права была моя мама!

— Да, права! Насчёт негативных импульсов — на сто процентов!

Я неловко повернулся, боль в ноге взорвалась. Сжав зубы, я медленно откинулся и вжался спиной в кресло. Стёкла в машине запотели, я зло провёл пальцем по окну и уставился в чёрную дырку.

— Вот и молчи… — проворчала Холли. — Вот и не мешай.

— Не мешай? — буркнул я. — Чему?

— Концентрации моей позитивной энергии.

— А-а, вот оно что. Вы физику ещё не изучаете? — ядовито спросил я.

— Через год.

— Понятно. В физике есть такой раздел — электричество называется, так вот там как раз про это всё написано, про плотность электролита, про медные пластины…

— Эй, алё! Кончай мешать, а? Ты ж сам видел, как я свет погасила, — она щёлкнула пальцами перед моим носом. — Раз — и свет погас! Ведь видел же сам, а теперь сидит как дурак и мешает людям.

Я действительно почувствовал себя полным дураком. Холли отвернулась от меня и уставилась в тусклый щиток приборов. Я слышал, как она сопит, концентрируя свою позитивную энергию, видел её нахмуренный профиль на фоне мутного стекла. Подумал, что сейчас снова придётся ковылять в чёртову избу, что угли в печи остыли, что придётся заново разводить огонь. Холли медленно протянула руку к ключу. Повернула. Стартёр закряхтел, провернулся раз, второй — уже медленнее, издыхая. Тут двигатель фыркнул, точно спросонья. Фыркнул и завёлся.

Я остолбенел. Потом восторженно заорал — непроизвольно. Холли высокомерно взглянула на меня, процедила:

— Физика, понимаешь…

 

20

 

Управление машиной она освоила быстро, впрочем, полноценной ездой я бы это не назвал — мы ползли со скоростью десяти миль в час. После чуда со стартёром Холли присвоила себе права начальника экспедиции и со мной обращалась пренебрежительно — точно я был малым ребёнком или тяжелобольным пациентом. Что отчасти было верно.

— Рулём не крути без дела, — посоветовал я.

— Это я тренируюсь. А ты — молчи. Тебе силы надо беречь.

Беречь там уже было нечего. Меня почти одновременно то знобило, то бросало в жар. Страшно хотелось пить. Я опустил окно, сгрёб в ладонь снег с крыши. Сунул в рот. С обеих сторон к дороге подступал хвойный лес, чёрный, угрюмый лес без конца и без края.

— Окно закрой, — не поворачиваясь, сказала Холли, тихо добавила: — Пожалуйста.

— А что мы в потёмках едем? — я закрыл окно. — У тебя только подфарники горят.

— В смысле?

— Я понимаю, движение тут не очень оживлённое, но всё-таки… Вон там, видишь, рычаг такой, покрути его. Нет, это дворники. Вон тот.

Холли перепробовала все рычаги, нашла нужный. Включила ближний свет, потом дальний, добавила противотуманные фары. Снег на дороге ослепительно вспыхнул, тёмные ели отодвинулись, лес стал плоским, как декорация к третьему акту «Лебединого озера».

— Ух ты — во бьёт! Просто супер! Скажи — светло как днём.

Я закрыл глаза. Ломило спину, здоровая нога затекла, я попытался сползти ниже. Вроде получилось. Неловко вывернул хворую ногу — от боли чуть не взвыл. Эта чёртова боль окончательно вымотала меня. Я подумал, что так худо мне ещё никогда не было.

— Машина! — заорала Холли. — Гляди, гляди!

Я испуганно дёрнулся, открыл глаза.

— Где?

— Вот же! — она тыкала пальцем в ветровое стекло. — Следы!

На дороге в ярком свете фар был отчётливо виден след протектора. Колея казалась совсем свежей.

— Я ж говорила! Говорила! — Холли издала победный возглас и быстро забарабанила кулаками по баранке.

— Как же мы их не услышали? — спросил я, спросил самого себя.

— Как, как, — радостно отозвалась Холли. — Может, они проезжали, когда ты там под дровами отдыхал? Может, не услышали мы их! Какая разница?

Она весело крутанула руль, «кадиллак» пошёл юзом, я ухватил баранку, пытаясь выровнять машину. Хотел крикнуть — только не тормози, но не успел. Холли впечатала педаль в пол, наш «кадиллак» понесло, сделав плавный пируэт, он мягко воткнулся в сугроб.

Холли испуганно повернулась ко мне.

— Я ж ничего… вообще ничего, — растерянно проговорила она. — Она что, взбесилась?

— Не взбесилась. Ты тормозом заблокировала колёса, и мы потеряли управление.

— Фига себе… Как на катке, вообще.

Нос «кадиллака» зарылся в снег, из-за яркого света фар сугроб сиял изнутри таинственным, почти волшебным светом. Над сугробом нависали чёрные ели.

— Ладно, — сказал я. — Заводи мотор. Тогда выбрались, выберемся и сейчас.

Выбраться на этот раз оказалось непросто. От меня было мало проку, поначалу я лез с советами — не газуй, подай назад. Заметив злой взгляд, умолк. Холли вышла из машины, влезла по пояс в сугроб, начала руками разгребать снег. Толку в этом не было, но я промолчал. Мотор продолжал тихо ворчать, сжирая остатки топлива. Стрелка уже прислонилась к нулю, я ждал, что вот-вот вспыхнет красная лампочка. Она тут же и зажглась.

Холли притащила еловых веток, начала совать их под колёса.

— Да не под эти! — не выдержав, крикнул я в окно. — Ведущие вон те.

Холли сердито взглянула на меня, но послушалась. Румяная и потная, села за руль, ни слова не говоря, включила заднюю передачу.

— Ты только не… — начал я и осёкся, так она зыркнула на меня.

Поставила руль прямо, осторожно тронула педаль газа. «Кадиллак» чуть подался назад, Холли, сосредоточенно глядя перед собой, медленно утопила педаль. Колёса взвыли, беспомощно прокручиваясь в снегу. Я уже хотел сказать, что так мы вообще зароемся по брюхо, но в этот момент машина снова качнулась и медленно выбралась на дорогу.

Холли на меня даже не посмотрела. Уверенно вывернула руль, включила передачу. В свете фар показался след таинственной машины. Мы медленно покатили по середине дороги.

— Что это за красная лампочка? — спросила Холли. — Раньше такой не было.

 

21

 

Мне становилось всё хуже, пару раз я соскальзывал в полноценный бред, с убедительными галлюцинациями и весьма качественным отключением от реальности. Мои веки наливались жаркой тяжестью и опускались сами. В красноватой темноте всплывали фрагменты неясных видений, в мозгу ворочались обрывки мыслей. Я ещё продолжал слышать пыхтенье мотора, но постепенно и этот звук вплетался в параллельную реальность, творимую моим подсознанием.

Мне слышался шум ленивых волн. Я шагал в полосе прибоя, ступая босыми ногами по упругому мокрому песку. Справа мерно раскачивался неповоротливый океан мутно-оливкового цвета. Впрочем, это могло быть и море, пейзаж одновременно напоминал пустынные пригороды Скарборо и Азовскую косу где-нибудь под Бердянском. Недавно прошёл дождь, прыткий летний дождь. В воздухе, тёплом и неподвижном, стоял горьковатый дух водорослей и соли.

Попадались крупные ракушки, похожие на неудачные гипсовые слепки. Мелкие крабы, прозрачные, будто сделанные из молочного стекла, суетливо прятались в мокрый песок. Слева начинались серые дюны. Там, на взгорье, среди серебристой, припорошенной солью травы, стояла Лариса. Я не мог вспомнить её лица, а может, не хотел, — вполне возможно, тут срабатывал какой-то защитный психологический механизм. Лариса стояла спиной, но я точно знал, что это она.

Дальше происходил разговор, вернее, монолог, который прокручивался в моём мозгу тысячи раз. Наяву и в ночных кошмарах. Вопросы, вопросы. Одни и те же вопросы. Мог ли я что-то сделать? Мог ли что-то изменить? И главное — за что? За что?

Она никогда не отвечала, не ответила и на этот раз.

 

22

 

— Дядя Алекс!

Я вздрогнул, слегка оттолкнулся от влажного песка и нехотя выплыл в тягучую боль и смертельную усталость. Открыл глаза. В свете фар увидел дверь амбара, перед амбаром на перекладине висел колокол.

— «Совиная гора…» — простонал я. — …Мать твою, «Совиная гора».

— Как это? — пробормотала Холли. — Я думала, что мы…

Она растерянно облизнула губы и повернулась ко мне.

— Выходит, это наши следы. Не было никакой машины. Это наши следы. Мы просто ехали обратно…

Мне очень хотелось сказать ей что-нибудь обнадёживающее — что всё будет хорошо, что мы найдём выход. Найдём людей. Что они нас спасут. Я протянул руку, провёл пальцами по её щеке. Она посмотрела мне в глаза. Мои слова застряли в горле, я выдавил какой-то сиплый звук. Холли быстро замотала головой. Я замолчал. Её лицо стало некрасивым, взрослым — гримаса усталости пополам с досадой. В этот момент мотор поперхнулся, фыркнул и замолк.

Повисла тишина.

Если бы я был один, скорее всего, именно в этот момент я бы сдался. Существует предел, эмоциональный, физический, не знаю ещё какой, за которым наступает апатия. Наступает бессилие, наступает конец. И это не твой выбор, это почти физический закон. Как закон тяготения. Яблоко падает вниз. Вода замерзает при температуре ниже нуля. Мотор не может работать без горючего.

Если бы я был один, я бы закрыл глаза и попытался припомнить какую-нибудь молитву, а поскольку я никогда не молился и не знал ни одной, то, наверное, пришлось бы придумать свою. Господи, милостивый Боже, прости мне грехи, не со зла содеянные, а токмо по дури моей природной. Прости мне лень и уныние, ярость беспричинную, прости похоть без любви, любовь без доброты, прости, что я не верил в Тебя. Прости меня и переведи в мир иной без мук и страданий. Переведи плавно и нежно, пошли мне сон и покой, ибо тело моё истерзано, а душа моя пуста.

Если бы я был один…

— Ты думаешь, это больно? — глухо спросила Холли, на бледной шее снова проступала голубая жилка. — Или будто уснёшь?

Голубая жилка, такая беззащитная, Господи, такая детская, — как же так, Господи, как же так? Зачем Ты делаешь это? Какой смысл? Почему всё так безнадёжно? Ну возьми меня, чёрт со мной, нелепым и бестолковым, старым дураком, — возьми, если тебе так уж хочется, возьми меня! Но оставь её, пощади её, пусть она живёт.

Словно Тот, кого я молил, услышал меня, — Он решил показать мне будущее. Совершенно ясно я увидел мутное утро, чёрный лес, дорогу, амбар, колокол. Поперёк дороги «кадиллак», седой от инея. Солнца не было, иней не блестел и был похож на пепел. Стёкла были в ледяных узорах, нежных, как кружево. Я увидел её лицо, белое лицо с серыми губами. Иней на ресницах. Вокруг мёртвой машины, осторожно приседая и царапая железо когтями, кружили волки — пять, шесть волков. Они кружили, точно в танце, принюхивались и снова царапали железо. Я даже услышал этот звук, противный, как ножом о тарелку.

— Дядя Алекс!

Видение исчезло, я открыл глаза. Снова была ночь, безнадёжная и бесконечная ночь.

— Что это? — шёпотом спросила Холли, прислушиваясь. — Ты слышал?

Я не слышал ничего, кроме пульсирующей боли в моей ноге, моём теле, моём мозгу.

— Вот же! — она настороженно подняла указательный палец.

Теперь я услышал. Едва различимый, похожий на пение ветра, унылый протяжный звук.

— Кто это? — шёпотом спросила она.

Вой плыл над лесом, над белой дорогой, над мягкими толстыми сугробами на обочине.

— Это собаки, — твёрдо сказал я. — Значит, где-то рядом люди, может, деревня или посёлок. Или охотники.

Она недоверчиво посмотрела на меня, снова прислушалась к вою. Хотела что-то сказать, но я перебил её.

— У меня есть план, — я говорил быстро, так быстро, чтобы она не могла вставить и слово. — План такой: ты сидишь в машине, я буду звонить в колокол. Буду звонить, пока не придёт помощь. Ты сидишь в машине, поняла? Что бы ни случилось — ты не выходишь из машины!

— А что может случиться?

— Ничего! Ты сидишь в машине — и всё! Ясно?

Она чуть опешила от моего напора, растерянно кивнула.

— Ясно… Но ведь я тоже могу звонить. И потом, у тебя нога…

— Нога почти не болит. Нога гораздо лучше.

Она мне не верила. Я подмигнул, попытался улыбнуться. Распахнул дверь, стиснув зубы, вывалился на дрогу. Боль оглушила меня, в глазах стало бело. Я замычал, опираясь на здоровое колено, вцепился в дверь и попытался подняться.

— Дай мне костыль, — выдавил я. — Сзади он.

Холли, не сводя с меня испуганных глаз, протянула мне сук.

— Может… — начала она.

— Нет! — отрезал я. — Сидишь в машине! Что бы ни случилось!

Я от души грохнул дверью и заковылял к колоколу.

 

23

 

Первый удар колокола оглушил меня. Оглушил буквально. Словно меня огрели по голове гигантским плюшевым молотом. Тугой, круглый звук обрушился, накрыл, как мощная волна, накрыл с головой. Тёмные ели в синих шапках мягко вздрогнули, вздрогнули звёзды на глухом бархате, точно кто-то, ухватив концы, тряхнул ночное небо, как фиолетовую простыню. Дрогнула хворая луна. Дрогнула и снова испуганно нырнула в косматую муть облаков.

Я ударил снова. Второй удар показался почти беззвучным, тупой звук долетел словно через подушку. Я ударил ещё раз и поскользнулся. Мне удалось удержаться.

Главное — не упасть, главное — устоять на ногах, приказал я себе. Если упаду, сил подняться не будет. Гул колокола тихо таял где-то в ледяном небе, плутал эхом среди чёрных стволов непроглядной чащи. Звук покорно умер, повисла тишина. В этой кристальной тишине я снова услышал вой, теперь гораздо ближе. Одному, сиплому (вожаку — решил я), голосу вторили несколько в высоком регистре. Я оглянулся, к окну «кадиллака» прилипла ладошка, лицо за стеклом белело мутным пятном. Нет, нет, — отчаянно замотал я головой, — не выходи, только не выходи из машины! Внезапно я ощутил, что однажды уже переживал что-то похожее, что всё это уже было — и глухой звериный страх, и адская боль, и абсолютная безысходность.

— Сволочи… — прохрипел я непонятно кому. — Не выйдет… ничего у вас не выйдет!

Я упёр здоровую ногу в снег и изо всех сил ударил в колокол. Изо всех сил? Нет, не сил — их не было, осталась лишь злоба. Я почти исчез, почти перестал существовать. Я пересёк черту, за которой была полная свобода, — мне было плевать на себя. На себе я поставил крест, и сам чёрт был мне не брат. Я вспомнил про берсерков, про этих неистовых воинов, что яростно бросались на врага, не чувствуя ран, не чувствуя боли. Бог Один делал их сильней медведей и быков, ярость берсерка была несокрушима, его нельзя было взять ни огнём, ни мечом. Берсерк был неукротим — как ураган, как молния, как ревущий водопад. Я сам стал берсерком.

— Ну, давай, давай! — рычал я в темноту, гремя колоколом. — Давай!

Мне мерещились красные глаза в чаще, глаза приближались. Я стоял прямо под чёрным зевом ревущего колокола, оглушённый, яростный и свободный. Я орал в небо, в Млечный Путь, я матерился, я богохульствовал.

— Убей меня! — орал я Ему. — Убей, казни! Тебе не привыкать, это ремесло ты освоил! Распни, как позволил распять сына своего! Залей кипящей серой, как ты залил Содом и Гоморру! Утопи! Что там у Тебя ещё в запасе? Какие смертные кары, какие истязания?

Я сошёл с ума, и я упивался своим безумием. Я хохотал, я был свободен, я был счастлив.

— Волки? — хрипел я, к тому моменту голос я сорвал окончательно и мог издавать лишь какие-то совсем уж звериные вопли. — Где Твои волки? Давай их сюда! Давай! Посмотрим, на что они годны, эти паршивые волки!

Церковь учит нас, что Бог всемогущ, что Он вездесущ. До сегодняшней ночи эти постулаты не очень интересовали меня, я не то чтобы подвергал их сомнению, мне казалось не совсем рациональным, что Бог на самом деле найдёт время и желание следить за каждым из нас изо дня в день, круглые сутки напролёт. Если бы я был всемогущ, то точно перепоручил такую нудную заботу каким-нибудь проштрафившимся херувимам из департамента внешних сношений.

Как же я заблуждался. Моё безобразное поведение было не только оперативно замечено, меры последовали незамедлительно. На грани обморока я продолжал взывать к справедливости, ругался, корил и снова угрожал.

— Но девчонку не тронь! — закоченевшим кулаком грозил я щербатой луне. — Не смей! Она тут ни при чём. Я один! Только я!

В этот момент по снежным макушкам елей полыхнуло багровым, одновременно над лесом пронёсся утробный рёв. Этот жуткий звук заглушил гром колокола, казалось, какое-то адское чудовище пробудилось и выбирается из-под земли, из самой преисподней. Рёв повторился громче и яростней, снова полыхнуло багровым, — внезапно я понял то, чего не понимал, и то, что лежало на виду: отчего Холли испугалась колокола, отчего меня самого пробил озноб от одного вида этого места, отчего место зовётся «Совиная гора». Совиная! Ведь по преданию индейцев-ирокезов, которые когда-то жили на этих землях, именно в образе совы — Белой Птицы Ночи Дахе-ти-хи является смерть за человеком.

Багряное зарево нарастало. Оно растекалось по небу, ширилось, заливая малиновым сиропом звёзды и щербатую луну. Из-за макушек елей, из-за чёрного и плоского леса взметнулись два крыла. Белые, как языки пламени, они взметнулись точно сияние. В этом слепящем огне исчезла дорога, пропал, будто растаял, «кадиллак». Лес, беспомощно качнувшись, начал бледнеть. Бледнеть и таять.

Я упал в снег. Наверное, я кричал — не помню. Наверное, плакал. Я сделал всё, что мог, последняя мысль была именно об этом. Я не думал о смерти, не думал о себе. Как я уже сказал — на себе я поставил крест.

 

24

 

У смерти есть запах, не может не быть. Моя смерть пахла ванильным мороженым — это открытие удивило меня, впрочем, не сильно. Отсутствие достоверной информации о данном весьма распространённом явлении подготовило меня к неожиданностям. Даже к запаху ванили.

Я был невесом, усталость и боль превратились в тягучее чарующее забытьё. Вроде послеполуденного сна, следующего за буйным гульбищем вроде лихой встречи Нового года или разудалой свадьбы близкой подруги. Вроде сна в гамаке на дачной веранде, но без мух и соседских собак.

Там, где когда-то был мозг, неспешными колокольцами позванивала какая-то мелодия из трёх нот, незатейливая, что-то в си-мажоре. Будто кто-то перебирал мелочь в кармане. Мелодия плыла, плыл и я. Плыл неведомо куда, вдыхал ванильную сладость и улыбался. Я понял — для улыбки не нужны губы, даже голова тут ни при чём, я улыбался своим существом, своей душой, или что там у меня было вместо неё. Я любовался своей аурой, дымчатой и грустной, как запах умирающей сирени.

Мир струился сквозь меня. Мир состоял из света, лучистого, ясного света. Свет сгустился, он не стал темней, просто стал плотней. Так бывает с туманом под утро. Ещё до того, как сквозь туман проступила фигура, я уже знал, кто это.

— Ла-ри-са, — пропели колокольцы. — Ла-ри-са.

От неё тоже пахло ванилью, холодным сливочным пломбиром, какой мы после школы покупали в ларьке у станции метро на Таганской площади. Она наклонилась и приложила ледяные губы к тому месту, где когда-то был мой лоб.

— А температуры-то уже нет, — констатировала она. — Очухался.

Что-то тут не так, — подумал я и приоткрыл глаза.

Проявилось лицо Холли. За ней я увидел желтоватую побелку невысокого потолка, стену цвета овсяной каши. На стене, на мутном подсвеченном экране, висели рентгеновские снимки — ступня, грудная клетка, снова ступня. Наверное, мои. Я попытался отыскать на снимках переломанные кости, но всё выглядело более или менее целым. Впрочем, я не доктор и мог ошибаться.

Окон в комнате не было. На белой двери, чуть криво, висел календарь, забытый на августе прошлого года. С цветного фото календаря улыбался добрый тигр, похожий на сытого рыжего кота. В углу сгрудились какие-то неинтересные приборы, железные, похожие на допотопные компьютеры. От них куда-то тянулись синие и чёрные электрические шнуры. Один из приборов изредка мигал изумрудным огоньком и подавал голос — пипикал, робко, как микроволновка. На его крышке в терракотовом горшке томился чахлый кактус, лысый и бурый, как семенной огурец.

К штативу с железным крюком был прилажен прозрачный мешок с какой-то жидкостью, из него выходила тонкая трубка, которая заканчивалась иглой, воткнутой мне в руку. На указательном пальце торчала пластмассовая прищепка с проводом, ещё несколько проводов выглядывали из-под простыни.

— Очухался, — удовлетворённо повторила Холли.

Она сидела на высоком табурете и напоминала некрупную птицу. Она сидела, чуть подавшись вперёд, и ела мороженое. Выковыривала столовой ложкой из картонной упаковки и отправляла в рот. После облизывала ложку с двух сторон. Язык у неё был на редкость длинным.

— Что это? — я указал глазами на капельницу. — Где мы?

Слова получились невнятными, точно у меня был дефект речи, губы не слушались и разъезжались сами собой. Мне стало смешно. Со мной что-то было не так, но я не мог понять, что именно. Боль исчезла, да и вообще я не ощущал своего тела, но, как ни странно, настроение у меня было вполне приличное. Наверное, я даже улыбался. Скорее всего, улыбка была глупой — лица своего я тоже не чувствовал.

— Целую ампулу морфия тебе вогнали. Вон там, видишь, — она облизала ложку и ткнула в сторону капельницы. —Крантик вон там. Они открутили и шприцем туда зафигачили. Целую ампулу.

Кое-что прояснилось — причина приподнятого настроения уж точно. Мои эксперименты с наркотиками ограничивались травой, редко и, как правило, за компанию. Ничем более серьёзным я не злоупотреблял. А может, и зря, — появилась в голове бесшабашная мысль. Морфий начинал мне нравиться всё больше и больше.

— Где мы? — старательно выговаривая буквы, произнёс я.

Она недоверчиво посмотрела на меня, прикидывая, не валяю ли я дурака.

— Как мы… — я старался избегать длинных слов, — попали… сюда?

— Ты что, вообще ничего не помнишь? — Холли выпучила глаза. — Вообще? И как с пожарниками дрался?

Нет, я не помнил ничего. Особенно как я дрался с пожарниками.

— Ты упал, — она зачерпнула полную ложку мороженого. — Ещё до того, как пожарные машины приехали. Пожарные машины помнишь?

Я отрицательно мотнул головой.

— Во даёт! — восхищённо проговорила Холли куда-то в сторону — так театральные актёры бросают реплику в зал. — Не помнит!

Она с удовольствием сунула мороженое в рот.

— С огнями, с сиренами — такой тарарам, ты чего! Ты до этого долбил в колокол, а после упал. Они выскочили, а ты кричал, дрался. Умора. Неужели не помнишь?

«Сливочная ваниль», — прочитал я на картонке. Мороженое было местным, вермонтским, компании «Бен и Джерри». Судя по скребущим звукам, Холли добралась до дна полукилограммового ведёрка.

— Это больница? — вполне внятно удалось спросить мне.

— Типа. Кстати, у тебя там был дикий вывих, ы-ы! — она брезгливо передёрнула плечами и скривила рот. — Я видела. Нога просто шиворот-навыворот была — жуть!

— Кости целы? — недоверчиво спросил я, ноги своей я просто не чувствовал.

— Ага. Самое смешное, что этот посёлок всего в пяти минутах от нашей избушки, ну, в смысле, где печка была. Где на тебя дрова рухнули… Это-то ты помнишь?

Я кивнул глазами — это-то я помнил отчётливо. Холли притихла, посмотрела на меня оценивающе, точно прикидывая, стоит ли говорить мне (в нынешнем моём состоянии) что-то важное. Я вопросительно взглянул на неё. Она облизнула ложку и почесала ей переносицу.

— Пока ты под наркозом был… — начала она медленно, словно разгоняясь, — так дети готовятся к прыжку в пруд. — Я тут кое-что решила. Про нас.

Я насторожился.

— Три пункта, — провозгласила она, выставив три пальца. — Три.

Я насторожился ещё больше: мне был знаком и этот тон, и эти «пункты», и эти три пальца — большой, указательный и средний.

— Пункт первый, — Холли оттопырила большой палец. — Ты завязываешь с моей мамашей. Прямо сейчас и прямо сразу.

Против этого пункта я не возражал. Холли, прищурясь, поглядела на меня и продолжила.

— Второй, — выставила палец указательный. — Заканчиваешь со своей дурацкой журналистикой и начинаешь писать сценарии. Та история, про этого вурдалака хорватского…

— Польского…

— Какая, хрен, разница — польского, турецкого, короче, та история просто суперская, я тебе серьёзно говорю, Голливуд в полный рост и все дела! В миллиард раз лучше «Вампирских дневников» и «Сумеречной саги». Да и всего прочего фуфла на эту тему.

— Спасибо, — скромно вставил я. — А зачем в Голливуд?

— Ну, ты наив! Вся зелень стрижётся там, в Эл-Эй, — название города она пропела, постучала ложкой по лбу. — Ку-ку, соображать надо!

— И в-третьих? — я подозревал, что главное блюдо будет подано на десерт. И не ошибся.

— Мы с тобой поженимся, — она выставил средний палец. — И это три.

Пункт номер три ошарашил меня, наверное, это всё-таки проявилось на моём немом лице. Холли, соскочив с табурета, приблизилась ко мне.

— Не сейчас, — успокоила она меня. — Через три с половиной года. В Калифорнии можно выходить замуж в шестнадцать лет. За это время ты станешь знаменитым и дико богатым. Мы купим особняк в Беверли-Хиллз, такой белый, с черепичной крышей, с бассейном, разумеется. Мне жутко нравятся эти их черепичные крыши, они такие оранжевые на фоне синего неба — отпад просто.

Она хозяйской рукой поправила волосы у меня на лбу, точно я был большой куклой.

— Мороженого хочешь? — спросила.

— Конечно, раньше могла бы догадаться.

— Не бухти, — она, выставив кончик языка, приблизила ложку с мороженым к моим губам. — Только без слюней, пожалуйста.

— Постараюсь, — я проглотил мороженое, ничего вкуснее я в жизни не ел. — Ещё можно?

— Конечно! — она зачерпнула ещё. — Конечно! Тут его пропасть, этого мороженого! Ешь сколько влезет, и всё бесплатно, целых шесть тонн.

— Где тут?

— Да там! — она мотнула головой в сторону двери с тигром. — За лазаретом, в сарае. Вчера грузовик перевернулся, вёз мороженое с фабрики. Пожарники весь день это мороженое собирали, складывали… Там, в сарае, битком, под самую крышу. Бери — не хочу. Они говорят, хорошо, что медведи спят, а то бы все тут были…

Она улыбнулась, протянула мне ложку. На полпути задержала руку, строго посмотрела.

— Только, пожалуйста, без…

— Без слюней, — уверил я Холли и послушно открыл рот.