И мертвый свет по прозвищу «Дневной»

брат

 

Едва я выбрался из книг,

разгреб предлоги и союзы,

открыли рыбий бургер-кинг

у побережья Лампедузы.

Гуляй, прославленный сибас,

не отставай и ты, дорадо.

Готовы лучшие для вас

корма из Ливии и Чада.

 

Мне говорили, он мой брат

и между нами будто узы.

Он третьи сутки нарасхват

У побережья Лампедузы.

Лодыжки съел ему тунец,

семья сардин вцепилась в бедра.

Ему акула, наконец,

предплечье отхватила бодро.

 

Покуда я смотрю в окно,

любуясь хлопьями в апреле,

он опускается на дно –

та часть, которую не съели.

К нему подплыл какой-то скат

и хлещет искрами по коже.

Мне говорили, ты мой брат,

мы генетически похожи.

 

Мы - человечество. Мы свет

Вселенной, соль ее и слава.

Меня сжирает интернет,

тебя – зубастая орава.

Али? Мохаммед? Абдалла?

Весь мир – твоя-моя держава.

Ты – брат. Такие, брат, дела,

как нам пропел бы Окуджава.

 

Уж не видать тебе халвы

и Европейского Союза.

Тучнеет рыба с головы

у ресторана Лампедуза.

Но туристический сезон

дождется свежего улова

и под сан-ремовский музон

брат братом насладится снова.

 

поминальные

 

1

До свиданья, Терри Пратчетт!

Умер он, а мы живы?.

Что это значит? Ничего не значит

для вечереющей Москвы.

 

Прогуляйся к Жану Жаку,

смерь глазами этажи.

Торопливому дензнаку

«Улетай!» скажи.

 

Улетай свободной птицей,

счастливым билетиком.

Накорми сиротку пиццей,

напои кларетиком.

 

Денный знак мой, знак мой нощный,

плещут сизые крыла.

Мир мой плоский, край наточенный.

Хорошо, что жизнь была.

 

Слава лорду Ветинари,

в баре есть еще коньяк.

На Москве, как на пожаре,

всюду множество зевак.

 

Во дворе старинной школы,

где стояли – вот прикол –

гипсовые дискоболы,

нынче умер дискобол.

 

Подходи не слишком близко,

не вставай с дурной ноги.

Не касайся края диска,

пальцы береги.

 

2

Они опять убили Путина

в который раз, в который раз.

А оказалось, что Распутина

упал фонарик и погас.

 

Учила Путина контора

и умирать, и воскресать,

хотя «Прощания с Матерой»

и он не смог бы написать.

 

Он пропустил все дни и сроки,

сбежал от смерти, от жены.

Ему немецкого уроки,

а не французского даны.

 

Вот так прицелятся в Россию,

и в русский Крым, и в наш Кавказ,

а попадают в ностальгию,

в девятый класс, в десятый класс.

 

И в те мимозные букетики,

которыми забиты ноздри.

И в те киношные билетики,

и в досягаемые звезды.

 

И там, где мазала зеленка

неловкий бритвенный порез,

теперь дыра, теперь воронка

размером с Шушенскую ГЭС.

 

сказка

 

По Коренёвскому шоссе,

где так легко моей душе,

шагала девочка с лукошком

и с нею пёс Тотошка.

 

Дудела девочка в дуду:

куда, куда, в Караганду.

Как повернём на Бронницы,

лукошко и уронится.

 

Болеет бабушка в чепце

с блокадной тенью на лице,

и братнее копытце

в кастрюле кипятится.

 

Пасть разевает волк-рассвет,

японский бог и бабкин дед,

и прыгает собачка –

вечерняя заначка.

 

Сверкая жёлтым кирпичом,

шуршит дорога ни о чем

под красными подошвами

зияющего прошлого.

 

А ты, свидетель, стрекоза,

лети во все свои глаза

из муравьиной пасти

материальной власти.

 

бэйби

 

Сначала не хотела,

а после улетела,

и я уверен, бэйби,

что ты уже на небе.

 

Тебя принимает издатель законов

вина и хлеба, дождя и снега.

Царь насекомых, царь скорпионов,

альфа, омега.

 

Гагарин на небо летал,

царя на небе не видал.

Где небо для крылатых,

там пусто для приматов.

 

Нечем согреться,

не на что опереться,

ничего не весит ни голова, ни сердце.

 

А бэйби летит, словно жук-звездолет,

и мертвый Гагарин в ней зорко живет.

 

бечевой

 

Там татары идут бечевой

и клошары идут бечевой.

Тычут голосом: есть кто живой?

«Есть-то есть», – отвечает конвой.

 

Монотонно движение барж.

На закате луна-госпожа

подъедает у солнца с ножа

облаков диетический фарш.

 

носферату

 

Расскажи мне перед сном

о том, как Носферату

в ту субботу на Страстном

нашёл свою страту.

 

Мы тоже всех своих найдём,

и зайчика, и мишку.

Только не приколачивай гвоздём

мою крышку.

шарманка

Дело было весною,

сурок пел со мною.

А теперь уже лето,

наша песенка спета.

 

Прохудилась шарманка,

вытекла вся оттуда

золотая сливянка.

Нужна другая посуда.

 

Золотая славянка

спозаранку

не желает нам утра доброго,

гонит сó двора.

 

Перед нами Балканы,

камни, карстовые ложбины.

Бывшие вулканы,

будущие руины.

 

Наша песенка-сетка

прорвалась, и солнце

мячиком в крупную клетку

в пропасть несется.

 

В небе чужих ушей,

зенитных ночей

грассирует соловей,

трассирует соловей.

 

корейское

 

Расстреляли меня из зенитки,

раскидали по тысяче ям

и торчащие белые нитки

чуть обрезали по краям.

 

Попрощаться не вышло красиво,

только дым от зенитки висит,

как огромное слово «спасибо»,

различимо с высоких орбит.

 

Ты цвети, дорогая Корея,

царство света, добра и любви.

Только есть и другая Корея,

у которой пиар на крови.

 

Пусть цветет и она. Поливаю

я поля ее кровью своей.

Страсть земная, почти половая,

и небесные крылья бровей.

 

лука

 

Нарисуй мне Луку Мудищева

в той советской светлой дали,

где поет Аида Ведищева

и как смерть, тяжелы рубли.

Нарисуй его в третьем классе.

Еще форма ему велика,

и Мудищев он лишь отчасти,

и еще не совсем Лука.

Выдь на зеркало, в пар бассейна –

видишь, сердца горит уголек?

Это прочь ведет Моисей нас

вдоль по тундре, шпал поперек.

Рельсы-рельсы и шпалы-шпалы,

разбредясь по твоей спине,

образует такие шкалы,

логарифменные вполне.

Все вокруг становится меньше –

люди, годы, жизнь, города.

Лишь у той, у последней женщины

шире, шире, темней врата.

Бесполезен уже для купли,

мимо времени, мимо денег

Ариаднин катится рублик,

спотыкается о поребрик.

 

геи

 

Все мы немного геи,

юные полубоги.

Даже когда евреи,

даже у синагоги.

Люди большой идеи,

люди грядущей расы,

все мы немного геи –

те, кто не пидарасы.

Если любить друг друга

ярко, не понарошку,

если не только суку,

если не только кошку.

Если все ж человека –

Бог с ним, какого пола –

так, как любил Эль Греко,

так, как любил Лойола.

Так, как любил да Винчи,

кто еще? Донателло?

Как черепашки ниндзя:

дух не слуга у тела.

Мы с тобой черепашки,

путь наш темней анала.

Мы с тобой партизаны

водоканала.

Этот люк – у гей-клуба,

тот вон – у министерства.

Получается глупо,

зато от сердца.

 

ссылка

 

Моих стихов вы слушать не хотите.

Пожалуй, лучше дам я ссылку на

Д. Веденяпина, придумавшего титры

к немому фильму «Наши времена».

 

Кончается бездарная киношка,

умаялся тапер на склоне лет.

Еще немножко, деточка, немножко,

и можно в гардероб и в туалет.

 

Вот эти титры поползли ужами,

глаголицы кружочки и крючки.

Скрежещут балки между этажами,

оскал ужасен треснувшей доски.

 

Вовсю пылает фабрика Ханжонкова,

Вертинский выбегает в неглиже.

Щенку щенячье, медвежонку медвежонково

и все цветы – праматери ужей.

 

короед

 

Где левретка гуляет по стыни,

где за ней семенит волкодав,

я живу короедом в осине,

не повесившись и не предав.

 

От внеклассных капустников мая

до златых кутежей октября

понимаю: вот эта – земная,

не нужна мне иная кора.

 

Но бывает, в морозную пору

я подумаю, духом смятен:

не пора ли в небесную кору

переехать на их пансион?

 

Белка-белка, напомни соседу,

налегая на зимний запас:

там, на небе, живут небоеды,

конкурентов съедают на раз.

 

И курортное имя Марина

за веревкой бежит в мавзолей.

И волшебная карта Малина

все оплатит до сотых долей.

 

мамлакат

 

Эта девочка Мамлакат

так и просится на плакат.

 

Тёртый газик сигналит с горки:

дай-подай трудовые сводки.

Мама штопает ей опорки,

сердце выхаркав от чахотки.

Ленин-сокол и Сталин-сокол

в небе солнце не поделили,

и упало оно в осоку,

прямо в челюсти крокодильи.

В этот час её посещает дьявол

в нарукавниках и с рогами,

и глаза его красный уголь.

Мшистым пальцем читает табель,

ловит крыс и делает их тюками

и старательно ставит в угол.

Но наутро она ничего не помнит,

потому что в глухую полночь

к ней приходит хлопковый бог,

золотой завитой барашек.

Бог отличниц и недотрог,

бог чернавок и замарашек.

Зажигает светлое око

и поёт: далеко-далёко,

на планете на Татуине,

где пустыня простёрлась навзничь

перед гением небосвода,

вызревают такие дыни,

что одна домой не утащишь,

хоть ты дочь своего народа,

хоть звезда своего народа.

 

побег

 

Держатели суровых черных ксив

забрали малахольного героя,

ни имени, ни даты не спросив.

По счастию, их было только трое,

 

и во дворе, где водят хоровод

разрозненные члены чьих-то кукол,

он выскользнул сквозь тонкий тайный ход.

Всесильный комитет его профукал.

 

«Врешь, не уйдешь», – кричал один из них.

«Уйди-уйди», – пел хор нетопыриный.

Но вскоре тот и этот голос стих,

а тесный лаз расширился в равнину.

 

Как хищно свет впивается в зрачки

некормлеными стайками пираний!

Найдя себя у берега реки,

он лег среди манжеток и гераней.

 

Река уносит мед и молоко

промеж холмов из сливочной помадки.

Хрустален свод и видно далеко,

но не видать ни хлева и ни хатки.

 

Ни с плугом не идут, ни нежных трав

стремительными косами не косят.

Здесь нет людей, и человечьих прав

никто не нарушает и не просит.

Тогда-то вспомнил он про свод иной,

где эти трое в непонятном ранге,

и мертвый свет по прозвищу «дневной»,

и пресс-папье, крушащие фаланги.

 

Он бросился назад, но где тот лаз?

Одни лишь земляничные куртины.

В бочаге ром, на елке ананас

и облаков презрительные спины.