Минута славы

Аз есмь завучъ

— Вот, ребят, какое дело. Вы же пришли в школу отрабатывать летнюю практику? А копать землю под саженцы вам, как вижу, не хочется,— учитель истории и завуч нашей школы Александр Николаевич Андреев прошёлся по кабинету, сел на край стола и испытующе поглядел на нас с Лёхой.— Не хочется, не отговаривайтесь. Так вот, у меня к вам деловое предложение...

— Опять подклеивать старые книжки в библиотеке? — мрачно спросила я, памятуя о прошлогодней практике.— Тогда учтите: если библиотекарша снова будет мучить нас ранним Пастернаком в её исполнении, то всё кончится как в прошлый раз.

— Бессовестные вы люди, Логинова. Светлана Васильевна потом месяц ходить не могла из-за того, что ей на ногу «случайно» упала полка с томами Большой советской энциклопедии,— Александр Николаевич старался сохранить серьёзный вид.— Но нет, я имел в виду не совсем это. Понимаете, завтра в школу придёт районная комиссия, нужно навести порядок...

— Ну не, убираться мы не будем,— замотал головой Лёха.— Полы ещё мыть, ага! Чёрта с два...

— Не перебивай учителя, Балашов. Никто не заставляет вас убираться в классах, я прошу вас подготовить к проверке только мой кабинет. Видите, сюда после экзаменов привезли документы,— он кивнул в сторону красовавшейся на его столе кипы бумажек,— я начал их разбирать, но успел только разложить по разделам. Делов — всего ничего: напечатать корешки для папочек, упаковать бумаги да покрасивее расставить на полке. Задача ясна? Вот и прекрасно!

Мы уныло кивнули и синхронно посмотрели в открытое окно. Жаркий июньский день так и манил на улицу: во дворе раздавались крики мелкотни из школьного лагеря, шуршал колёсами и звенел чей-то велосипед, вовсю надрывались птицы (судя по звукам, кто-то едва не попал мячом в гнездо на дереве). Нам же с Лёхой предстояло продремать весь день за какими-то бумажками...

— Александр Николаевич, а может, мы всё-таки покопаемся в грядках? — безнадёжно предложила я.

— Ничего не знаю. Я вернусь к четырём часам... может быть. Если закончите раньше — ключ от кабинета на столе! — донеслось уже из-за двери.

Делать было нечего — я включила компьютер и начала набирать под Лёхину диктовку названия папок. Названия были страшные и непонятные: «Списки объединений дополнительного образования»,— или: «Дополнительные списки объединённого образования»,— или даже: «Объединённые дополнения образованных списков»,— как ни переставляй слова, ясней они не становились. Муторная работа перемежалась тяжкими вздохами.

— Летняя практика — это то же рабство, только над школьниками,— процедила я сквозь зубы спустя пятнадцать минут.— Странно, что наш Андреев не думает об этом.

— Ну да! Он же историк. Тем более он должен знать, что крепостное право отменили ещё в... в... тысяча семьсот каком-то году.

— Восемьсот шестьдесят первом. Но для нашей школы, видимо, его решили восстановить...

Лёха со злостью стукнул кулаком по старенькому, видавшему виды принтеру — тот испуганно хрюкнул и выплюнул зажёванный листок с названиями папок. Комок испорченной бумаги тут же был выброшен в окно и, очевидно, пролетел в паре сантиметров от многострадального гнезда (птицы заголосили ещё усиленнее).

— Хорошо бы завтрашняя комиссия узнала, что в нашей школе процветает рабовладельческий строй! — крикнул, перегнувшись через подоконник, Лёха — не то мне, не то младшеклассникам на улице.— Давай оставим на столе письмо. «Мы, угнетённые непосильным трудом и притеснением со стороны феодалов...»

— Зачем же письмо? Всё гораздо проще,— пробормотала я и сама расхохоталась своей задумке.— Лёха, ты подумай. Если Андреев не вернётся сегодня проверить нашу работу, мы можем безнаказанно написать вместо этой заумной ерунды всё, что вздумается. И увидит это уже не он, а районная комиссия! Понимаешь?..

Для пробы я взяла название пятнадцатой папки «Списки учеников». Заменила «учеников» на «крестьян», добавив для пущей важности твёрдый знак на конце, а после в порыве вдохновения допечатала мелким шрифтом:«Ревизская сказка». Балашов, тоже сдававший в прошлом году зачёт по «Мёртвым душам», чуть не вывалился со смеху в окно, а я продолжила набирать.

«Рейтинг учителей» — «Табель о рангахъ»...

«Связи с другими учебными заведениями» — «Внешняя политика»... хотя нет, лучше «Дипломатическiя отношенiя съ иными державами»...

Через два часа усердных размышлений, непрерывного хохота и загугливания правил дореволюционной орфографии папки были готовы. На том наша сегодняшняя практика заканчивалась, и мы имели полное право закрыть кабинет и бежать хоть на все четыре стороны... но теперь жажда деятельности не оставляла нас в покое.

— Чудо, а не папочки,— подытожила я, глядя на аккуратно составленные на полке корешки.— Такие хоть к императору во дворец, и то неплохо будет. А, Лёха?

Лёха не ответил: он, беззвучно хохоча, зачем-то искал в «Кивипедии» страницу «Титулы русских царей».

— «Божiею милостью Мы, Александръ Николаевичъ Четвёртый, Императоръ и Самодержецъ Всероссiйскiй, Московскiй, Новгородскiй; Царь Казанскiй, Царь Сибирскiй...»

— Вот чёрт, места на бэйдже не хватает.

— Пиши: «и прочая, и прочая»... Да не забудь в конце: «Завучъ по воспитательной работе»!

...Чтобы завершить оформление кабинета новоиспечённого Школьного Императора, нам не хватало парадного портрета Его Величества. Лёха, загоревшись идеей, уже выбирал, куда лучше подклеить лицо нашего завуча — на портрет Петра Первого, более подходящего под обстановку, или Наполеона Бонапарта (он здесь был совершенно ни к чему, но выглядел эпичнее). Но отсутствие «Фотошопа» на компьютере заставило нас отложить эту задумку на потом.

На следующее утро ни я, ни Лёха не пришли в школу — побоялись монаршего гнева. Как нам позже рассказали, мы пропустили грандиозное зрелище!..

Та самая страшная комиссия интересовалась только состоянием столовой, а в кабинет завуча даже не заглянула. Зато после проверки наш Андреев в разговоре с другими руководителями летней практики намекнул, что дал ученикам достаточно оригинальное задание (какое — не уточнил). Заинтригованные учителя — человек десять, не меньше,— немедленно кинулись в кабинет...

Первое, что им бросилось в глаза,— это план-схема школы с невинной подписью: «Резиденцiя Государя». Возле на стене красовался полный список титулов местного монарха (нагло заимствованный не то у Петра Первого, не то у Александра Второго), полку украшали многострадальные папки с монархическими корешками. Табличка «Приёмъ челобитныхъ» и самодельная бумажная корона на столе довершали впечатление.

Хохот стоял такой, что прибежала директриса... и сама от души посмеялась над «оригинальным заданием».

Нет, просто так для нас с Лёхой эта история не закончилась. Всю оставшуюся практику мы отрабатывали в кабинетах других учителей, оформляя и им интерьеры по заказу.

Да, и надежда на чувство юмора нашего историка вполне оправдалась. Хоть Его Величество и заметил, что при царях детей воспитывали розгами, он, похоже, на нас не обиделся. Во всяком случае, с практикой проблем не возникло. Так и расписался у нас в зачетках: «Практику принял! Моё Императорское Величество Андреев А. Н.».

Минута славы

Школьный двор цветёт букетами и бантиками первоклассниц. Учителя шикают на галдящих подростков, призывая их соблюдать тишину. Но ребятам нет дела до юного скромного дарования, пищащего со сцены поздравление преподавателям, у них есть темы для обсуждения поинтереснее.

Наконец юную нервную чтицу уводят за ручку со сцены. Микрофон берёт директор, включается гимн России, и школьники неохотно замолкают. Начинается торжественная часть.

— Право поднятия флага,— патетично произносит директор,— предоставляется ученице восьмого «А» класса Галине Логиновой.

Это мой звёздный час.

Я гордо покидаю колонну своего класса, чувствуя, как меня провожают завистливые взгляды, и торжественным маршем направляюсь к флагу. Как живописно он будет развеваться над этими берёзками на фоне ясно-голубого сентябрьского неба!

Я принимаю картинную позу (меня снимают на видео), дёргаю за верёвку... дёргаю ещё раз. Что за ерунда?!

Флаг совершенно неэстетично цепляется за ветку одной из берёзок и застревает на полпути «между небом и землёй», а я, с ослиным упорством продолжая дёргать за верёвку, понимаю, что историческая видеозапись потерпела крах.

— Лёха-а,— жалобно тяну я, обращаясь к своему однокласснику, который подобрался к флагу ближе всех, стремясь сфотографировать меня с наиболее удачного ракурса.— Лёха, помоги!

Лёха — высокий и крепкий восьмиклассник, косая сажень в плечах. Ему не то что флаг зацепившийся поднять — берёзу мешающую сломать всё равно что раз плюнуть.

— Да что я-то? — мгновенно тушуется он.— Ты же отличница, это тебе честь оказана. А я троечник, я и тут постою.

С этими словами он делает шаг назад, картинно разворачивает плечи и по-военному равняется на повисший тряпкой флаг.

— Лёха, гад! — со злости я едва не рву верёвку, и знамя молнией взлетает вверх.

Это происходит как раз к концу гимна.

Я торопливо разворачиваюсь, неловко кланяюсь и резвым галопом улепётываю подальше от всех камер, одноклассников и многострадальных флагов.

Лёха стоит подобно статуе победителя и с гордой миной салютует победно развевающемуся знамени.

Цветы от поклонниц

1.

Продавец цветочного магазина зевнула и скучающе посмотрела на часы. Близился конец рабочего дня, и она мечтала поскорей закрыть павильон, дойти до дома и выпить чашку крепкого горячего чая. Последнее особенно привлекало из-за ужасной погоды: завыванья ледяного ноябрьского ветра и пробрасывающий снег заставляли поёжиться.

Ну кому в такую погоду могут понадобиться цветы? Для свиданий под фонарём слишком холодно, для подарка любимой учительнице — слишком поздно. И между тем перед витриной уже четверть часа о чём-то шушукались две девчонки лет четырнадцати на вид, показывая пальцами на букеты и оживлённо споря друг с другом.

— Вам чего, девчата? — устало спросила продавец в тайной надежде, что школьницы забежали просто погреться и сейчас же уйдут.— Подарок, что ли, высматриваете? Классному руководителю на день рождения?

— Нет,— отозвалась одна — та, что повыше и в очочках.— Мы на концерт собираемся. Вот, не знаем, что на поклон вручать...

— Мы фанаты,— вставила другая, чуть помладше, с лицом, усыпанным веснушками.

— Не фанаты, а поклонницы,— строго поправила первая.— Большая разница.

В чём разница состоит, она не стала пояснять, а продавец понимающе кивнула.

— Вот, возьмите розы. Классика жанра. Женщине или мужчине дарим?

— Мужчине,— пискнула младшая и назвала фамилию актёра.

Продавец поморщилась: фамилия эта в последнее время звучала повсюду и успела ей изрядно надоесть. Впрочем, фанатки эти... то есть поклонницы, наверняка без ума от своего кумира, и вставлять недовольные реплики в его адрес женщина не осмелилась.

— Мне, пожалуйста, красную розу,— помедлив, попросила старшая,— а Надюхе... Надь, ты какую берёшь?

— Оранжевую, она красивее.

«Как же, будет актёр ваш разглядывать, что вы ему дарите»,— мысленно усмехнулась продавец. Однако желание клиента — закон. Женщина скрутила две упаковки, обернула их сверху газетой, чтобы цветы не замёрзли, и протянула девчонкам.

Детский восторг отразился на лицах поклонниц. Обе сбивчиво ответили «спасибо», сунули деньги и бережно взяли букетики, словно что-то безумно драгоценное.

Дверь за девчонками захлопнулась, и школьницы ушли в сумрачный ноябрьский вечер.

2.

Три часа пролетели как один миг. Но наконец начался последний номер концерта, и я потянула Надюху за рукав.

— Саш, ты чего? Ещё же не кончилось! — пробормотала она, влюблённо глядя в бинокль на сцену.

— Побежали! Сейчас Он допоёт, толпа хлынет к сцене, и туда вообще нельзя будет пробиться. Нам ещё с балкона спускаться, точно опоздаем! А так будем первыми.

Мы пробежали по ногам возмущённой публики («Простите... ой... извиняюсь... расселись тут, пройти негде...») и бросились к двери со светящейся табличкой «Выход».

— Девушки, вы куда? — преградил нам дорогу охранник.

— Мы... того... цветы принесли...— замямлила Надя.

— Зачем?

Глубокомысленный вопрос, однако. Ну не пол же мы собрались ими мести!

— Дарить! Актёру! В знак того, что нам понравилось!

— Концерт кончится, тогда подарите.

— Так последний же номер! — шёпотом крикнули мы, отчего из соседних кресел на нас зашикали.

Мы выбежали в сверкающий атриум Большого концертного зала. Съехали по лестнице, поспешно нашли вход в партер и под финальные аккорды песни ворвались в зал.

Я победно неслась — нет, почти летела через зал, едва касаясь пола; Надюха за мной. До сцены оставалось не более пяти метров. Зрители испуганно оборачивались, преследуя взглядами наш торжественный полёт, пока...

...Пока я не запнулась о невесть откуда взявшуюся ступеньку и не растянулась на полу. Позор!

Вся романтика мигом куда-то исчезла. Но я встала, бережно отряхнула букет и, превозмогая боль в коленке, доковыляла до сцены.

И — что самое страшное! — всё это время Актёр стоял в двух шагах от меня и увлечённо за мной наблюдал.

— Спасибо. Не ушиблись? — хмыкнул он, принимая цветы.

Только я хотела ответить, как меня догнала запыхавшаяся Надюха с букетом и начала что-то лепетать о том, как она уважает Актёра. За ней бросились другие зрители. Актёр брал букеты, так же мило улыбаясь. И вскоре нас окончательно отпихнули от сцены...

3.

— Ох, это было что-то! Как Он на меня посмотрел! Это же чудо, что Он живой, настоящий! — без умолку щебетала Надя, когда мы вышли из зала и направились к гардеробу.— А как Он смотрел на тебя! Ты видела? Ты видела?..

— Да уж. Устроила посмешище. Свалилась как подрубленная! — мрачно ответила я, потирая пострадавшее колено.

Очередь в гардероб совершенно не думала двигаться. Мы стояли в самом её хвосте, когда с улицы вбежал разрумяненный молодой человек и, тряся какими-то бумажками, стал приставать к людям:

— Открытки с автографом Актёра! Недорого! Покупайте! Уникальный шанс!..

— Вау,— тихо ахнула Надюха.— Санюш, давай возьмём, а? У меня остались ещё деньги с цветов. Давай, ну?

Я не ответила.

— Слушай, Сашка, мне совсем не нравится, когда ты так смотришь,— прошептала Надя.— Это значит, что у тебя какая-то новая дурацкая идея. Ну, колись!

— Надь, ты помнишь, как мы, когда шли мимо чёрного входа БКЗ, видели там припаркованный фургончик? — выдохнула я.— А это значит, что сейчас все актёры переоденутся и поедут домой именно на нём,— объяснила я.— И Он в том числе! У меня с собой и ручка с блокнотом есть! Надюха, погнали! Они же сейчас уедут...

— Саш, ты куда? — окликнула меня подруга, но я уже была на улице.

Ноябрьский мороз тут же заявил о себе, напомнив, что моя куртка осталась в гардеробе...

Эх, была не была! По морозу босико-ом, тра-та-ти-та-та-та-та!

Я обежала здание БКЗ за каких-то полторы минуты и остановилась, только когда увидела тот самый фургон. Рядом с ним был припаркован шикарный белый «Мерседес», но в тот миг я не обратила на него внимания.

— Александра, чокнутая! — догнала меня Надя.— И что мы теперь делать будем?

— Он вот-вот выйдет, смотри хорошенько, не пропусти. А мы уж скажем ему пару слов, возьмём автографы — и домой!

Прошло минут пять, потом восемь... пятнадцать. Блокнот и ручка едва не выскальзывали из закоченевших рук.

— Идут! — шепнула Надя минуты через три, но тут же разочарованно выдохнула.

Люди в униформе с надписью «Охрана» оцепили выход, один из них подошёл к нам. Тот самый, который не выпускал нас с балкона!

— Девчонки, а вы-то что здесь ждёте?

— А-автографы,— только и просипела я.

— Пусть себе стоят,— фыркнул другой охранник.— Вы только вот что, девицы. Отойдите-ка подальше отсюда. Как пойдёт ваш любимец, вы ему закричите и помашете руками. Авось услышит, подойдёт. Хотя сомневаюсь, устал человек после концерта.

Мы безмолвно кивнули и отошли за указанную черту.

Тут же охранники перестроились и окружили кого-то выходящего. Я задрожала — то ли от мороза, то ли от волнения — и протёрла некстати запотевшие очки.

— Надюх, кто там? Не Он?

— Да нет, вроде женщина какая-то! — прищурившись, пробормотала Надюха, но без уверенности.

К вышедшему человеку (лица не было видно) подошёл наш знакомый охранник и что-то негромко сказал ему. Тот пожал плечами, сел в припаркованный рядом с фургоном белый «Мерседес» и — уехал.

—Что ж вы, девчонки, ему ничего не крикнули? Он бы подошёл к вам...

Надя испуганно вжала голову в плечи, ожидая яростного вопля с моей стороны.

— Сашка... Прости, не увидела... Как только я могла перепутать?..

— Да ладно тебе,— почти безразлично ответила я.— Пошли в гардероб.

4.

На следующий день я слегла с температурой тридцать восемь и две.

Я сидела дома и пила горячий чай с малиной, когда ко мне заглянула мама.

— Подруга твоя пришла, хотела с тобой повидаться. Не пустила её, она сама бледненькая, того и гляди заболеет. Принесла тебе домашнее задание и ещё что-то,— и передала мне согнутый вчетверо тетрадный листок.

Я развернула — внутрь оказалась вложена фотография...

Актёр задорно улыбался, точь-в-точь так же, как вчера, наблюдая за моим «полётом». На обратной стороне красовалась подпись. Значит, она всё-таки купила...

— Надя твоя говорит, что дарит фотку тебе. Очень уж она беспокоится, что ты вчера так и не достала автограф. А ей, говорит, она не нужна: похвасталась раз родителям — и хватит. Хотя она, похоже, такая же фанатка, как и ты...

— Не фанатка, а поклонница,— поправила я.— Фанатки — они спешат высказаться в любви своему кумиру, оккупируют его дом, пишут на стенах... А мы хотели только сказать ему, как он здорово играет. Только лично, чтоб услышал.

...В это время Актёр в самолёте с улыбкой вспоминал глаза двух девочек, первыми бросившихся к сцене с цветами.

Контролируя «внутреннего Обломова»

Для меня свобода — возможность плодотворно работать и заниматься своим любимым делом. Немногие люди могут похвастаться способностью распределять своё время так, чтобы его хватало и на работу, и на отдых в разумных пределах. (К слову, к таковым счастливчикам не относится и ваш покорный слуга.) Иначе, пользуясь знаменитым «правилом студента» и откладывая все дела на последний день, человек сначала изощряется в попытках убить своё внезапно нахлынувшее свободное время, а после изнемогает от чудовищных масштабов работы. О какой свободе тогда можно говорить, если над тобой властвует твой сумасшедший график?

Несносные экзамены, всяческие дополнительные занятия, домашние заботы. От всего этого никуда не деться (а хорошо бы...). Но свобода — умение разумно распределять и выполнять свои дела, а не быть рабом своего расписания.

Конечно, встречаются субъекты, любящие работу настолько, что объём её у них превышает все разумные пределы и застилает собой всё свободное время... но это, скорее, исключение из правила. Основной враг свободы в моём понимании — это, конечно же, человеческая лень. Неистребимое и знакомое каждому человеку чувство, может, и являющееся двигателем прогресса согласно известному высказыванию, но чаще всего тормозящее всякое движение вперёд. И правда, зачем куда-то двигаться, если есть мягкий удобный диван, а пульт от телевизора или планшетник под рукой?.. Поддаваясь лени, составлять график дел уже нет смысла: все задания будут упорядочены и аккуратно выписаны на листочек по пунктикам, но выполнять их будет уже некому... Бесконтрольная лень отнимает свободу у человека, так как это безделье не исходит от его воли и рассудка.

Если говорить образно, то в каждом человеке сидит свой маленький лентяй, к которому порой следует прислушиваться. Но дай ему полную волю — и вся жизнь потонет в настоящей обломовщине, мастерски описанной Гончаровым.

Поэтому свобода — это в первую очередь способность в разумных пределах прислушиваться к своему «внутреннему Обломову», не пуская в то же время дела на самотёк.

Музыка осени

— Пётр Ильич Чайковский. Времена года. Октябрь,— объявляет концертмейстер.

На сцену выходит пианист, коротко кланяется, садится за рояль и берёт первый аккорд.

Тихая медленная музыка, словно прохладный осенний воздух, неспешно наполняет концертный зал. И ты непостижимым образом оказываешься не в мягком кресле десятого ряда партера, не в театре в самом центре шумного задымлённого города, а где-то в старом саду, в окружении вековых деревьев. Идёшь, никуда не спеша, и вдыхаешь пряный, чуть горьковатый запах увядшей листвы.

И волшебные звуки музыки будто сливаются с шорохом опадающих листьев.

Может быть, идёт дождь — мелкий, моросящий и пронзительно-тоскливый. Или же дорогу застилает густой туман, сквозь который чуть виднеются алые пятна — гроздья рябины...

Порывы прохладного ветерка поднимают листья с тропинки и несут их к озеру. Его зыбкая поверхность покрывается оранжевыми, жёлтыми, багряными пятнами; впрочем, скоро волны утихают, и наступает, как прежде, спокойная и печальная тишина.

Музыка чуть ускоряется. В ней появляются светлые интонации, словно из-за серых тусклых облаков выглянул луч солнца. В самом деле, осень — вовсе не конец жизни. Зима пройдёт, и природа снова проснётся — так зачем же грустить? Но тучи вновь затягивают небо, и вместе с дождём возвращается первая тема — тоскливая и щемящая.

Наверное, когда-то этой дорогой ходил и сам Пётр Ильич Чайковский. И эти светлые ощущения — умиротворение с примесью грусти — навсегда остались в его музыке.

Будто вопрос без ответа, в воздухе повисают две последние ноты. И растворяются в громе аплодисментов...