Стихотворения

Родился 30 апреля 1947 года в городе  Рыбинске Ярославской области. Русский поэт, публицист, эссеист, критик, искусствовед. Был в числе организаторов неофициальной поэтической группы СМОГ. В советское время печатался в основном в самиздате, а также за рубежом. В 1982 году эмигрировал, жил в Париже, с 1986 года в Мюнхене. Был членом редколлегии и составителем литературного раздела журнала «Вестник русского христианского движения» (ВРХД), печатался в «Русской мысли», «Гранях», «Континенте», «Глаголе» и других эмигрантских изданиях. Работал на Радио Свобода. В 1990-м году Юрий Кублановский возвратился в Россию. Лауреат многих литературных премий, в том числе премии Правительства России в области культуры.

Значительность и вместе с тем потрясающая непринужденность поэтической речи Юрия Кублановского происходят, думаю, не только из искушенности Мастера в ремесле. Наверное, «виной» тому ещё и обострённая чуткость его человеческой натуры. И, конечно, редкостный дар сопереживания, рождающий, говоря словами из представленного в подборке стихотворения «Переправа», «беспричинную тревогу», заставлявшую мальца крепче сжимать мамину руку.  Поэзия Кублановского тот самый случай явления необыкновенно богатого ритмически и метафорически, эстетически безупречного языка, проговаривающего подлинную, узнаваемую жизнь и её непреходящие ценности.  

                                                                                                                                О. Г.

               
ВОЗЛЕ ВОЛГИ
                                         Светлане Ершовой
 
Отель, преемник старого дебаркадера,
вморожен в прибрежный лёд.
В темноте там слышатся скрипы, шелест:
видно, не до дна проморожено русло
и ищет выход себе шуга.
 
Ничего за окном не видно под утро,
разве что размытый шар фонаря
ещё не погас – но кому он светит,
Бог весть.
 
Каждый раз возвращаясь к себе на родину
отстоять над холмиком матери панихиду,
боковым зрением замечаю
имена знакомые на надгробьях.
И смиряюсь с убылью прежней веры
в воскрешение Лазаря русских смыслов,
помогавшей вовремя биться сердцу.
 
Там погостных рощ в серебре руно,
а за ним от будущих вьюг темно.
Тишина такая, как не бывает.
                                                    Но,
оскользнувшись вдруг на мостках скрипучих,
мнится, слышу давний ответ уключин,
когда в майке, свой потерявшей цвет,
форсировал Волгу в 15 лет.
 
 
* * *
                                А. Солженицыну
 
Клеймённый сорок седьмым,
и посейчас глотаю
тот же взвихрённый дым,
стелющийся по краю
родины 
                и тылам,
точно ещё под током,
и паутина там
в красном углу убогом.
 
Лакомо мандарин
пах в января начале.
Чайки с прибрежных льдин
наперебой кричали:
– Не оступись! – мальцу
в валенках до коленок.
А через улицу
прямо от нас – застенок.
 
Но ничего не знал
я, оседлав салазки.
Ветер в ушах свистал
вместо отцовской ласки.
А по путям вдали
в зоны,
лязгая, тихо шли
тёмные эшелоны.
 
Словно в мороз миры,
видел я блеск пугливый
ёлочной мишуры
и засыпал счастливый.
То-то теперь в моей
памяти, сердце, жилах
вымершие целей,
чем костяки в могилах.
 
 
ЦИРК
                    
Клоун ногой загребает опилки,
чем вызывает смешки и ухмылки.
канатоходец идёт бечевой,
крепко от жизни устав кочевой.
В ветхом брезенте залатана дырка –
вот атрибуты проезжего цирка.
Я его в детстве с отцом посещал.
Цирк переехал. А я обнищал.
 
В пятидесятые жалкие годы
Он нам показывал фокус свободы.
Рядом топорщились брючины-клёш
И прикрывающий их макинтош.
Только теперь понимаю глубоко,
как было сиро тогда и убого:
публика, купол, брезентовый гул…
Я свою жизнь пополам перегнул.
 
 
* * *
                                 С. Кистенёвой
 
Вдруг шепоток недолгий:
– Копи царя Бориса,
Красная слобода
где-то в верховьях Волги…
                            
Антоновки и аниса
был урожай тогда.
 
И дотемна играли
в городки пацаны.
А у отцов – медали,
лица обожжены.
 
Там, как запретный пряник
иль дорогой трофей,
прятал киномеханик
в круглых коробках змей.
 
Много позднее сшила
мать, изумив родных,
из светлого крепдешина
платье для выходных.
 
Падкий на золотишко
маугли сникших рощ,
соберу-ка я рюкзачишко,
чтоб оставался тощ.
 
Осени подмалёвки…
Будет вопрос решён
даже без поллитровки.
 
Только держись, ветровки
сплющенный капюшон!
 
 
* * *
 
В полузабытой империи
что нашей юностью двигало?
Улица и кинозал.
Набриалиненный жиголо
у онемевшей Кабирии
сумочку там отнимал.
 
Долгой зимою цинготною
в ленте с печальным концом
как не оплакать залётную
птицу с белёным лицом?
 
Как она с миной болезною
вдруг поняла, наконец,
что на плато перед бездною
с нею не друг, а подлец.
 
В эту минуту готовое
броситься на остриё
в тощей груди бестолковое
сердце мужало моё.
 
И неизвестные дивные
там громоздились вдали
снежные кряжи обрывные —
кардиограммы земли.
 
 
* * *
 
Смолоду нырнёшь, пересчитаешь
понову все рёбрышки водице,
то ли братом, то ли сватом станешь
в стороне невестящейся птице.
Смолоду ведь всё определяет
бытие – твердили ортодоксы.
На обломе лета побеждает
энтропия розовые флоксы.
Годы промелькнули с той разлуки.
В два последних – что-то похудали
так фаланги пальцев у подруги,
что гулять свободно кольца стали.
И всё чаще, чётче вспоминаю
малую свою, как говорится,
родину, которую не знаю,
словно помер, не успев родиться.
Я из жизни всю её и вычел
и не хлопочу о дубликате.
Но как прежде тянет плыть без вычур
при похолоданье на закате.
 
 
ОДИНОЧЕСТВО
 
В то и дело затемняемом тучами кабинете
ветхой дачи прежнее вспоминаю,
будто загребаю веслом по Лете,
не шумя, поверхность её сминаю.
 
Были в нашем отрочестве чернила
в чашечках и с оттенком ила.
 
Там герой войны под базарной аркой,
подвязав под локоть рукав тельняшки,
побирался летней порою жаркой
и, боясь облавы, паслись дворняжки.
А старухи из деревень окрестных
продавали ягоды и ромашки.
Разобраться с нищим, видать, мешали
лень и водка лбам из комендатуры.
А собаки лаяли и визжали,
попадая в короб вонючей фуры.
 
Всех, кто жил тогда, всё, что прежде было,
по-хозяйски время употребило.
 
Без вины, как водится, виноватых,
где потом я только не повидал –
мужиков небритых, дедов поддатых,
да и сам порядочный аксакал.
Так что вроде скалиться не пристало
на пространство, будто пространства  мало.
 
Негодую, стало быть, существую.
Третий день за окном листву
треплет ветер, зелёную и седую,
а она всё держится на плаву.
 
 
ПОСЛЕ МУЗЫКИ
 
Когда заплывая в музыку,
смотришь из тьмы на сцену –
на несметные манишки оркестра
или на сосредоточенных одиночек
за необъятным роялем,
потёртой виолончелью,
подбородком поддерживающих скрипку –
глаза бывают на мокром месте.
 
Ибо каких ещё надобно доказательств
весче этих, консерваторских,
что мы не просто отпрыски инфузорий,
запоротый материал природы,
тати и сребролюбцы,
но творения сами – раз могли сотворить такое,
а потом исполнять на память или по нотам,
веки беспокойные прикрывая.
 
 
ПЕРЕПРАВА
                                 Памяти А. В. Тимирёвой
 
Путь задолго до моста через Волгу
был в снегу отмечен вешками веток.
 
Летом, осенью – паромная переправа,
в ноябре ещё с нахлёстами ветра…
 
Тёмная на корме фигура
в шляпке, напоминавшей кубанку,
перетянутой для тепла косынкой.
 
В ту худую, ненадёжную пору
о судьбе и одиночестве ссыльных
жизнь ещё мне правду не рассказала.
 
Но малец, от беспричинной тревоги
крепче сжал я мамину руку.
Заершились дальние огонёчки.
 
Линза времени становится толще,
замутняется от текучих капель.
 
Та, уже предзимняя переправа –
не прообраз ли иной, предстоящей?