Владимир Пимонов

Памятник неизвестному поэту. О книге В. Доронина

Доронин Владимир. Эпилоги Текст : сб. стихотворений / сост. Е. Сафронова. – Рязань, 2015.

 

Почему неизвестному? Автор – вот ведь он. Из Сибири родом, большую часть жизни провёл в Рязани. Фамилия, имя, отчество – Доронин Владимир Иванович – все как положено. Более того, совсем недавно вышел в свет сборник его стихотворений. Правда, через тринадцать лет после смерти вышел. Но этот факт не должен говорить о неизвестности, ведь было кому побеспокоиться об издании. Нашлись люди сердечные и неравнодушные, которые исполнили завет поэта. Название – вполне итоговое: «Эпилоги». Поэт был бы доволен, как-никак первая книга. Осталось только прийти к нему на могилку, помянуть, почитать стихи – громко, выразительно, от души. Но никто не знает, где похоронен Владимир Доронин.

Нечасто такое случается, прочтешь книгу – и чувствуешь, будто жизнь прожил. Может быть, не такую долгую и счастливую, как хотелось бы, но насыщенную и беспокойную.

«Я был стихотвореньем Пастернака –/ таким же безудержным и ночным», – признается рязанский поэт. И тут же добавляет:

 

Я был стихотворением. И только!

Я всё сказал. Осталось перечесть,

что нет меня,

что я книжной полке.

 

«Попрание супружеского долга?..»

 

Автор предисловия Елена Сафронова, которая имела редкую возможность видеться с поэтом, сравнила его с Эрнестом Хэмингуэем. Мне же, судя по представленной в сборнике фотографии, он показался шкипером пиратского судна. Отчаянная страстность, романтическая суровость, умение достойно держаться в самых сложных жизненных передрягах – качества не только благородного флибустьера, но и странствующего рыцаря. Причем душа шкипера сплошь покрыта ракушками. Выдернешь одну из них, приставишь к уху – и услышишь, как шумит море. Или это ветер колышет ковыль в степи?

«Жизнь прожить – не поле перейти», – утверждал в «Гамлете» Юрий Живаго. Как явствует из письма автора к его другу Татьяне Шиллер, которое также опубликовано в книге, «новую жизнь» Владимиру Доронину приходилось начинать четыре раза.

Но структуру поэтического сборника составляют пять глав. По видимости, поэт, таким образом, разделил свое творчество всё же на пять жизней. Раздел «Эпилоги» составляют двадцать шесть стихотворений, двадцать восемь произведений насчитывает глава «Стихи без поэта», «Toit a toi» (то есть «Всё для тебя», в переводе с французского языка) – десять, «Ремесло» – пять и самая короткая глава «Без определенного места жительства» – в ней всего два стихотворения. Получается, что все свои поэтические сокровища Владимир Доронин, как опытный пират, переплавил в семьдесят одно слиток-стихотворение, сложил в сундук, который назвал «Совесть», и спрятал.

 

Моё богатство – совесть.

Я не стяжал его – само скопилось!

Но скуп я тратить этот капитал.

 

«Подражание Пушкину»

 

Представляю, сколько пришлось решить загадок составителям книги, прежде чем добраться до вожделенного «сундука». Не редко стихотворения Доронина представляют собой зашифрованные послания, своеобразную тайнопись. И приходится обладать недюжинным интеллектом, чтобы разгадать, чтобы понять все смыслы и подсмыслы, в них заключенные.

К примеру, действие стихотворения «17-е ноября», начинающего сборник, имеет отсылку не только к военным сборам, которые проходит автор в 70-х годах ХХ века, но и к 17 ноября 1836 года, когда Дантес сделал предложение Екатерине Гончаровой, что позволило Александру Сергеевичу Пушкину отказаться (правда, только на время) от дуэли. Но первые строки:

 

Берем обыкновенный пистолет

 и целимся, благословляя порох, –

 

хватают читателя, ну, если не за горло, так за грудки. Приходится задерживать дыхание. Вот глагол «прилгнули», который явно заимствован у Гоголя, вот старинный «лепаж» против «макарова»:

 

мы переносим выстрелы навек

иль в новый век перемещаем злобу?

 

Строки-то выверенные. Слышите, как они звенят? И, конечно же, Эварист Галуа! Куда же без него – этого бледного француза, основателя современной высшей математики, который, будучи ярым бонапартистом, был застрелен на дуэли в 20-летнем возрасте.

Уже в первом стихотворении Владимир Доронин продемонстрировал весь спектр поэтической техники. Беспокойное по ритмике построение строки, неточная, натянутая, как струна, рифма, соединение времен в сочетании с неожиданными оксюморонами, резкие повторы («за лейтенанта Шмидта, лейтенант!»), имена собственные, имена исторические, имена друзей… И постоянный диалог – вопросы и ответы, задушевная беседа, разговор – зачастую с самим собой.

В стихотворении «Сонет» автор заявляет, что его поколение, «которое из грузчиков переходило в разряд городских сумасшедших», не зависит от «милостей Фамы». Кто такая Фама? Оказывается, это богиня молвы и сказаний в Древнем Риме. Кстати, в «Сонете» прослеживается тема известной песни Бориса Гребенщикова «Поколение дворников и сторожей». Только у рязанского поэта она звучит гораздо надрывней и отчаянней:

 

Не ведали зим, не заметили вёсен

и сами из стали не стали.

Мы стали другими под грузом ремесел,

но тягловой силой остались.

 

Вообще, «Эпилогам», на мой взгляд, не хватает сносок и комментариев. Поэтому часто приходится пользоваться энциклопедическими словарями, заниматься поисками в Интернете, чтобы докопаться до смысла. Возможно, в этом заключается посыл автора читателям, мол, чтение – это не развлечение, а работа; ищите да обрящете; лишних знаний не бывает.

Возьмем стихотворение «Экстраполяция». Вполне математический термин, означающий вычисление по нескольким членам какого-нибудь статистического ряда таких значений, которые находятся вне пределов данного ряда. Вот Доронин и вычисляет, как «загнать Месопотамию в тоску», как покататься на колеснице со львами. Мысль, что он по ошибке рожден не в ту эпоху и не в той стране, периодически всплывает в его творчестве. Причем поэт не хочет быть угнетенным классом – каким-нибудь крестьянином, рабом или слугой. Он – патриций, дворянин, гидальго, дуэлянт. Доронин мечтает: «Меня б туда по визе эмигранта». И тут же предупреждает возможного исполнителя его желаний:

 

не дай мне бог военного таланта:

как бы Лютецию не осадил.

 

Если кто забыл, Лютеция – это старинное название Парижа, «города люциев», порабощенного древними римлянами.

Кстати, слово «бог» Доронин пишет с маленькой буквы. Он может что угодно написать с большой буквы – Небо, Солнце, Судьба, Счастье, Надежда, Потеря – только не слово «бог». В нем чувствуется что-то от декаданса, от символизма. В отзыве на поэтическую книжку Елены Сафроновой, который приведен в конце «Эпилогов», автор без тени сомнения заявляет:

«Если бы я конструировал мир, я бы сперва сотворил тех, кто способен спасать, чтобы спасать тех, кто способен творить. Богу я не доверил бы ни на грош: он свой шанс использовал довольно бездарно.

…без долевого участия поэтов в сотворении мира он оказался ни с чем не сравнимо жесток: в нем не хватает ответственности и, по-моему, запрещено благородство».

Уверен, в этом заключается главная трагедия автора, которая читается почти в каждом его произведении, несмотря на то, что он неловко пытается скрыть свои проблемы за мягкой иронией, ерничеством, романтическими мечтами. Без понимания своей греховной сущности, без желания каяться и молиться, душа человеческая чувствует себя сиротой, оставленной, брошенной.

И вот Владимир Доронин пишет дочери Наташе:

 

Прочтешь – не хнычь!

А я уж тем доволен,

что жив. Что только нищ,

что только болен.

 

«Английское начало»

 

Поэту хочется участия, нежности, заботы. Он как бы пытается привлечь к себе внимание.

А вот он нажимает на фортепианную клавишу – «До-диез минор». Что это? Минута слабости? «memento mori»? последняя просьба? «Похорони меня на песчаном пляже». Автор деликатен – «я не хочу после смерти внимания больше, чем теперь…». На самом деле – просьба-то царская. Ведь все предается забвению. Даже жизнь человеческая, даже стихи.

А фраза, которая заканчивает стихотворение «Путник», удачно заимствована у Булгакова: «Рукописи не горят». Помните, кому она принадлежит? Правильно, Воланду, то бишь сатане, который соблазнил, сбил с пути истинного человечество. Но в данном случае – рукопись Доронина, как и рукопись Мастера, остались целы!

Начало «Путника» завораживает:

 

Природа единичного не терпит:

есть лес и лес,

табун и табуны…

 

Строчки интригуют, затягивают, зовут окунуться в размышления о высоком, пофилософствовать: «Взаимозаменяемы пространства», «Привязанности запросто линяют».

В «Эпилогах» можно найти большое количество готовых афоризмов. Это еще одна черта поэзии Владимира Доронина. Некоторые из них с удовольствием процитирую: «как фальшиво гордо горевал», «ждала мужчину – дождалась мальчишку», «чтоб между нами не было вакуума», «и вот у полумира на виду», «тиха Варфоломеевская ночь», «штандарты демократии в обозе», «он испытал при встрече со спартанцем священный трепет поротого зада», «ты так любишь меня, что предательство не за горами», «по морде злого гения, по морде»…

Замечу, что в целом книга «Эпилоги» Владимира Доронина вместе со стихами, достаточно объемным предисловием Елены Сафроновой и двумя письмами автора в качестве Post Scriptum’а показывают определенный срез культурной жизни областного города, находящегося в 200 км от столицы, рассказывает о нравах творческой интеллигенции, живущей в провинции.

Удивительно, но в произведениях поэта, живущего в Рязани, нет ничего от Есенина, которого как флаг несут местные литераторы – «плеяда рязанских поэтов-последователей С.А. Есенина». На этот счет Доронин категоричен. В письме Елене Сафроновой он с горестью отмечает: «Есенин – ледокол, проделавший 100 % работы и по несчастью оставивший нашим лирикам полынью, в которой они теперь вот уже 40 лет барахтаются всей компашкой… Служение можно только литературе, служение же памяти литератора (хоть какого!) – занятие для его внучатых вдов».

Две трети произведений в сборнике силлабо-тонические. Причем из сорока шести стихотворений, написанных в рифму, пятнадцать имеют форму сонета. Большая часть стихов – это посвящения или обращения к женщине («и женщин коллективная душа»). Читая эти признания, не избавляешься от ощущения, что ты здесь лишний, что эти строки не для чужих глаз, что они имеют конкретного адресата, что читать чужие письма нехорошо.

Нерифмованные стихи представляют собой очерки-воспоминания, в них чувствуется талант прозаика и журналистская хватка. При этом не покидает ощущение, что слог повествования заимствован то ли из шекспировских пьес, то ли из «Маленьких трагедий» Пушкина, то ли из «Вредных советов» Остера. Это не стихи, в привычном их понимании, но это и не проза. Доронин записывал свою жизнь, события, в ней происходившие, извлекал из памяти яркие эпизоды из детства, юности. Они напоминают кадры документального фильма. Сюжет каждого такого фильма появляется внезапно, будто из небытия. Кажется, сам автор удивляется, а было ли это в действительности. «Было, было!» – говорит он сам себе и спонтанно записывает историю за историей («Терема», «Гадание на пластинках», «Милое детство», «Мария Вардановна», «Оленьке Чекмаревой», «Мужская школа», «Polaci»). Иногда эта манера – писать таким слогом, таким размером – раздражает. Кажется, что история смотрится не трагично, как задумывал поэт, а схематично, даже ходульно. Но, в конце концов, соглашаешься с автором. Веришь ему, сокрушаешься вместе с ним.

Та же тема была у Иосифа Бродского, но нобелиант решал ее блистательно – в длинную строчку, рифмованно. Подумалось, что все очерки, которые разбросаны по книге, можно было бы соединить в одно отдельное произведение. Но для этого потребовалось бы согласование с автором.

Можно было бы попенять Владимиру Доронину, что он не всегда уместно разбавляет текст соединительными словечками и союзами. «Ну, скажем», «более того», «опять», «но», «а», «ну, значит», «это», «как будто»… Представьте, в густое насыщенное вино добавили немного воды. Меняется вкус и концентрация, появляется водянистость.

Поэту важно построить книгу на контрастных произведениях. Так, стихотворение «До-диез минор» соседствует с «До-мажором».

Доронин может быть музыкально легким. Ему в кайф выдавать затейливую строку, новаторствовать, экспериментировать. Но эксперимент не ради эксперимента. В большинстве случаев чувствуется естественность и неотделимость от автора, что составляет его манеру.

Блестящее стихотворение – «Славянофильское», в котором от водки, выпитой на кладбище, накатывает печаль. Что делать с печалью поэту? Только превратить ее в чудо! И вот из могилы поднимается покойник – но не монстр, не зомби. Он никого не пугает, он «потирает медали», ему наливают.

 

Я помер от пианства, братцы,

а нынче заиграла кровь!

Мне захотелось вдруг надраться…

И по привычке помер вновь.

 

Несмотря на благородство и изысканность стиля, несмотря на отсылку к романтике и дворянству, Владимир Доронин достаточно прямолинеен. Если сравнить его поэзию с направлением в живописи, то она напомнает мне супрематизм. Картина написана чертежным карандашом. Это даже не картина, а черно-белый эскиз, набросок с оттенками серого, но достаточно выпуклый.

Для Доронина главное – мысль, образ. Его слог не благозвучен, звуки и буквы далеки от осязания, они не постукивают забавно по зубам, они не имеют ни вкуса, ни запаха. Но мысль – аки птица, но фантазия – закачаешься! Автор «Эпилогов» далек от описательства. Его не вдохновляет природа, пейзажи, погода. Ему интересен человек. Владимир Доронин, как литератор, публицистичен и парадоксален. Он пытается шутить, но его шутка вызывает грустную улыбку. Из чего он черпает вдохновение? Из общения, из воспоминаний, из классики – книжной и музыкальной, из собственных фантазий.

 

и дикие куски – осколки музык

шуршали вниз по водосточным трубам.

 

Косноязычие поэта – отнюдь не недостаток, это то, что делает его узнаваемым, задает почерк. В доронинском косноязычии нет нарочитости, скорее, есть наивность, удивление и настойчивое желание докопаться до правды. Ведь каждый поэт претендует на Истину. Но Истина – вряд ли итог, и тем более, не эпилог. У нее нет результата, она – путь, она река, в которую впадают ручьи воспоминаний, творчества, любви. В связи с этим вспомнились строки из песни Окуджавы:

 

Проливается черными ручьями

эта музыка прямо в кровь мою.

 

В заключение хочется сказать вот о чем: если когда-нибудь у нас в России или какой-нибудь другой стране будет возведен монумент Русской Литературе, то он, по идее, должен называться памятником Неизвестному Поэту. Наверняка, скульпторы предложат что-то простое и величественное одновременно. И памятник этот будет посвящен тем поэтам, кого не печатали, кто не обивал пороги редакций, кто чурался литературных тусовок, был неагрессивен, скромен, невыпячлив. Эти люди оставались незаметными, они были щедры и бесхитростны, они растворялись ради других, они никого не утруждали заботами и проблемами. Для них их дар был счастьем и проклятием, их милое бражничество перерастало в алкоголизм. Такие поэты уходили в одиночество, такие поэты уходили.

Если ты, читатель, увидишь где-нибудь такой памятник, пожалуйста, похлопочи, чтобы имя рязанского поэта Владимира Доронина было высечено на каменном монументе. Он этого достоин.

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера