Книжная полка

Сергей Шоргин, «Сочинитель имен» М.: «ТОРУС ПРЕСС», 2013

Результаты научной деятельности Сергея Шоргина — «асимптотическое разложение и оценки сходимости обобщенного биномиального распределения, неклассические оценки скорости сходимости в многомерной центральной предельной теореме, предельные теоремы для составного пуассоновского распределения, факторизационная модель страхового иска»…
Упасть и не встать… Вот так поэт и переводчик!
Не знаю как там с математикой, а читать Шоргина-поэта радостно: свобода мысли, непринужденность интонации, изящество и легкость письма. Стихи на первый взгляд просты и безыскусны, в классической традиции, рифмы точны, нет ритмических сбоев, — однако это не безликая гладкопись: каждое слово — живое, дышащее, неслучайное. «Стихотворность жизни — в смехотворности», утверждает автор, призывая даже к любой глупости применять версификацию («И глядишь, получится стишок») и без тени смущения воспевая «несерьезность» как прекрасное средство для сочинителя: «Поменьше претензий на мастерство,/ Побольше на озорство».
Что все это значит? Неужто автор так легкомыслен, что стихотворчество для него не более чем забава? Нет, отвечает он на другой странице: «ненаписанные строки» — «как невозвратные долги»,
Вдумчивый, внимательный, незлобивый (а иногда и очень добродушный), автор готов остановить свой взгляд, кажется, на чем угодно, — и все что угодно может стать поводом для оригинальных рассуждений, для непредсказуемого поворота мысли и даже для поэтических фантазий, — впрочем, далеко не заоблачных. Для своих стихов поэт избирает форму беседы с читателем либо «размышления вслух», — отсюда и осторожность в выборе метафор, склонность к прямому высказыванию, которая как нельзя лучше способствует тому, чтобы «дойти до самой сути». Он поэт мысли, поэт философствующий, и стихи его — прекрасный пример того, насколько философия переплетена с обыденной жизнью, с повседневностью, где есть место как самому простому, так и высокому Автор остро чувствует раздвоенность человека в этом мире, раздвоенность самого мира. Однако если в одном стихотворении Шоргин спорит с Блоком:

Смешенье белизны и черноты,
Привычный ад и ненадежный рай.
Прекрасные случайные черты…
Вглядись — и понапрасну не стирай, —

то в другом — за нами тьма скрывается, «прикасаясь пугливо к стене». Значит, свет — все-таки нерушимо-главное? Но о чем тогда стихотворение «И о погоде», — только лишь о ней, или также о времени, которое мы переживаем — «А назавтра разразится вьюга,/ Чтобы наши беды замести»?
Все может быть… Но вспомнив об «осторожности с метафорами», ограничусь первым, простым смыслом: природа, погода как отображение внутреннего состояния человека. Пейзажам Шоргина чужда статичность, они все время в движении: неторопливо разворачиваются перед нами, волнуя волшебными подробностями, — например, прогулка лунной ночью:

Поведет тропа сквозь лапы елей,
Рассекая паутину мрака,
К золотому блеску Зодиака,
В жаркий узел звездных ожерелий.

Лирический герой Сергея Шоргина живет в единении с природой, самодостаточен, не подвержен упадку духа и прилипчивым суевериям, ему чужда величественность позы, горделивое чувство избранничества. «Настоящим поэтам нашепчут пророки, — иронизирует автор, — Мне же — птицы, деревья, поля и ручьи».
Ну, нашептали, стихи написались, книга издана, а далее — по Державину? — она тоже «общей не уйдет судьбы»? О нет, Шоргин не из тех, кто теряет надежду:

Холодный ветер, книгу пролистает.
А дождь оплачет — горько и навзрыд.
Быть может, все же кто-то прочитает,
Быть может, все же что-то не сгорит.

Понятно: теория вероятности. Математика не дремлет!

Ирина Машинская, «Офелия и мастерок» New York: «Ailuros Publishing», 2013.

Эта книга показывает, что ее автор окончательно ушел от ясности, гармоничности высказывания в заповедные тропки русской речи, где его встречают неожиданные повороты, кочки, ухабы, теснящиеся кустарники и поваленные стволы упавших деревьев. Может, не случайно в одном из стихотворений сборника перед нами возникает лес:

Как ни царапай сердце лес — в лесу
нам жить теперь, друг мой.
На отчужденья полосу
приду я, как домой.С волками я молчать, и ты не выть,
и ты учись молчать.
По-волчьи знать, по-птичьи пить
и больше гнезд не вить.

Местами книга читается нелегко, смысл не преподносится нам в своей простоте и прозрачности, он трудно добывается автором прямо сейчас, в надежде на наше ассоциативное, может — внелогическое, чувственное восприятие; Машинская всматривается в глубину своего прошлого, иногда будто бы и погружается в него. Однако нет — ее голос звучит не из прошлого, а из сегодняшнего, поскольку лишь взгляд из сегодняшнего способен преобразить прошлое. А как же иначе: с воспоминаниями расстаться невозможно — но возможно поэтически их вплести в сегодняшнюю жизнь, не расплескав в пустоту забвения ни одного счастливого мгновения, а тревожные, горькие, несчастливые — наделить красотой, тем самым закрепив эту красоту за самой жизнью, гармония в которой обеспечена — что уж тут поделать — взаимными колебаниями радости и боли.

То, что было со мной,
стало нынче не мной.
Скоро будет какой-то рассвет.
Вон, как снег, изумленно
блестит под луной
голубой, голубой антрацит.

Очень характерная строфа! В ней свобода поэтического высказывания (чему, видимо, способствует и отрыв от родной языковой стихии: с 1991 года Ирина Машинская живет в США), изумляющая рифмовка (здесь «рассвет» — «антрацит», а далее в стихах — «сруб» — «сугроб», «над замостьем» — «запястье», «вверх — заварух» и так далее в том же духе; «ты, рифма бедная, дороже», пишет автор, «и лихой и небывалой»!) «Что дано — уже дано,/ нам не стоит ждать чудес»? Нет, чудеса есть, то есть — именно чудеса нам и «даны», иначе не написались бы, например, такие строки, воздействующие и на интеллект и на чувство читателя одновременно:

названье индейской реки
это соленое устье
мост
дрожащий на горле залива в ночи
мучительной рыжей цепочкой
<…>
под утро
прилив
тихий бор
подходит прямо к воде
и трогает воду

В одном стихотворении Машинская проговаривается: жизнь, от которой автор будто бы в стороне, в состоянии сонного забытья оборачивается «ребристым гобеленом», а сам поэт — ткачихой.

Спала, как догоняла, как неслась
А жизнь моя невдалеке паслась,
не помня обо мне — и слава Богу.
Спустилась в воду я и перешла дорогу. <…>

Там, за спиною, жизнь моя текла
так быстро-медленно, как будто я ткала
ребристый гобелен ее, с поляной —
ручей, и рощица, и резкий возглас пьяный.

То ангелы — не молния, — сверкнув
крылом, скользнули в тучи — я рукав
недоткала один, недовязала —
и тем крылом я горизонт взяла.

Я жизнь опередила — и за край
земли, склонившись быстро — крой
увидела, и в петельках изнанку —
и удивилась тесноте родной.

Возможно, здесь заповедная тропка и выводит поэта из леса, пусть и ненадолго…

Геннадий Айги: «Расположение счастья»  М.: «Книжное обозрение» («АРГО-РИСК»), 2014

Иван Жданов считал, что верлибр — узаконенная форма графомании. Я почти согласен, поскольку верлибр часто занимается производством текстов, а не стихов. Но если серьезнее подходить к поэзии, включая в нее и свободные стихи, — стихотворение должно звучать, и в этом смысле писать верлибры трудней, чем рифмованные стихи, поскольку ведь и рифма, как писал Айги, может существовать просто для галочки: нужна рифма? — пожалуйста, вот она!
Но многие ли стихи — звучат? Собственно, признак подлинной поэзии — если застрочный мир становится гораздо больше мира, живущего в самих строках, если слово как-то по-новому строит пространство, контактирует с ним, со временем, — здесь все зависит от того, в какие отношения ставится слово с другими словами. Однако в верлибре очень легко скрывать свою неспособность к грамотному стихосложению, — недаром я в последнее время вижу много длинных верлибров: одно стихотворение — на страницу, на две, на три. Если раз мужественно прочтешь, то уж перечитывать — точно не будешь.
Мне всегда был глубинно понятен Геннадий Айги… За много лет чтения я так и не смог уяснить, зачем нужны, в противовес «классическому стиху», ничуть себя не исчерпавшему, «рассказывающие», «повествовательные» верлибры (то есть проза с легким «поэтическим» прикидом); зачем нужны верлибры «интеллектуальные». Такое стихотворчество я всегда считал изменой поэзии, которая в основе своей все же музыкальна; уходит музыка — что остается? Вот этой «антимузыкальной» опасности избежал Айги, законно поселив верлибр в русской поэзии (увы, тем самым породив бесчисленных подражателей). Его поэзия — истинная, поскольку у него есть, действительно, застрочный мир.
Тире здесь — не скачки и не пропуски, а паузы, длящие поэтическую мысль, молчание невыразимого, тишина, сохраняющая  п р а в д у  чувства (поскольку слово — всегда  о к о л о  смысла), его чистоту; оно создает те самые пространственные отношения между словами. Или, пользуясь выражением самого поэта, возможность коснуться каких-то сущностных вещей в мире.
В новой книге — стихотворения из архива Айги, датированные от 1974-го до 2003 года и реконструированные Н. Азаровой и Т. Грауз. Я думаю, она не для тех, кто хочет для себя открыть этого поэта, но для хорошо знающих его, поскольку здесь — скорее, «заметки на полях», записанные «на всякий случай» реплики, мгновенные ассоциативные озарения, зафиксированные в слове, чтоб не «улетучились» и пригодились со временем, — недаром многие проходят под скромным названием «Запись». Однако при всей недосказанности и смысловой неуловимости отдельных стихотворений-малюток — в них столь свойственная письму Айги самодостаточность, законченность. «Спасибо — за доверие: спящему котенку»; «И Будящий утром — как представитель/ Государства-Жизни, Государства-Действия»; «…и такие снега — будто всюду : сердца!»; «где Слово работает совместно/ с Богом»; ну что к этому можно было бы добавить? Слова словно бы еле слышно вышли из тишины — и ушли в тишину, — творящую мир, удерживающую его в гармонии, в чистоте — вопреки всему.

Есть воспоминания, которые
входят в нас — как
белый, ровный, чистый день —
в Мир

Для того, кто с Геннадием Айги на одной волне, поэзия — это, кроме всего прочего, и ощущение рая на земле. Впрочем, последняя «Запись» в книге сама об этом говорит:

и стихи —
                        расположение счастья

Лидия Григорьева, «Поэзия сновидений: стихи, которые приснились» СПб., «Алетейя», 2015

Поэт разворачивает перед нами диковинные картины — пластичные, динамичные, непредсказуемые до холодка по спине; при этом они погружены в странную, неземную, безысходную тишину. В событиях автор не участвует: наблюдая за ними с легким удивлением, все же верит то, что происходящее в момент сна — реально, несмотря на явную фантастическую его абсурдность. Был ли какой-нибудь смысл переносить свои сновидения на бумагу и делиться ими с читателем, или все написанное — бессмыслица?
Ответ на это у меня готов. Во-первых, стихотворения Григорьевой с первых же строк удивляют, завораживают и словно бы сами не знают, куда заведет их речь, ибо она плывет в неизвестном направлении; слова не конфликтуют друг с другом, совсем напротив — друг с другом в ладу, держатся друг за друга¸ поскольку в путешествии, в которое их отправила Лидия Григорьева, иначе нельзя: только спокойствие, только гармония, желательно — бесстрастная монотонность голоса и фатальное подчинение навязанному сном сюрреалистическому сюжету. Здесь годится как традиционный стих, так и верлибр. Пожалуй, единственное, что нарушает пространство сна у поэта, — проявляющийся в некоторых местах юмор (как бы иронизирование над собственным сном), — что, впрочем, вполне органично, ведь сон записывается уже бодрствующим человеком. Если сказать коротко — стихи Григорьевой читать увлекательно, — как в эстетическом плане, так и в попросту сюжетном.

Самолеты идут на посадку.
Мне кажется, они снесут дом под фундамент.
Я испуганно закрываю глаза.
А когда открываю их,
Самолеты — серебряные, теплые, как домашние тапочки,
Мирно стоят у моих ног, почти под креслом.

И во-вторых: а что такое воображение, как не реальность? Все, что создано человеческими руками, прежде существовало лишь в воображении; другими словами, воображение — создатель зримой реальности. Это — уже причина относиться к воображению серьезно. Конечно, нельзя утверждать, что после выхода книги Григорьевой будет сконструирован «трамвай на длинных ногах» или что «самосвал-такса» когда-нибудь прочитает нам стихи. Однако не в том дело: реальны сами сны, реальны видения, реальны ощущения, реален мир во всех его подчас трудноуловимых смыслах и труднообъяснимых явлениях. Реально искусство. Реальна поэзия — вот, в данном случае, поэзия Лидии Григорьевой.

Полночная графика мощного мрака и света:
как точен рисунок, как тени взметнулись мятежно!
Всевышний художник, картину закончивший эту
нечаянно и небрежно,
вписал и меня в эту темь, не случайно, однако,
чтоб было кому наблюдать, восхищаясь и плача,
сплетенье летучего снега, могучего мрака
и робкой своей неудачи.