1. Каждый пишет, как он дышит

Время от времени перед участниками Яснополянских писательских встреч в той или иной форме встает тревожный вопрос – в чем общий смысл нашего сентиментального паломничества? Много ли толку от наших прений вокруг да около Толстого? Ясное дело, что для каждого из нас быть здесь – великая честь и сердечная радость. Но что проку от того родной литературе? Не говоря уже о пользе Отечеству…

Я полагаю, что цель этих встреч – создание экспериментальной коммуникативной ситуации, которая должна служить катализатором процесса консолидации культурной среды. Интенция яснополянского предприятия – направленность на преодоление внутреннего раскола российского общества. Конечно, масштаб встреч для этого явно недостаточен, но, как говорила Ахматова Бродскому, главное – величие замысла.

Сакральный раскол, древняя травма русской духовности, в наши дни проходит невидимой линией незримого фронта через единую и неделимую сферу культуры. Культурные ресурсы страны распределяются по враждующим лагерям. Поводы к раздорам разнообразятся, а причины все те же: внутренний конфликт центробежных и центростремительных сил создает напряжение, нарушающее целостность смыслового ядра национальной идеи. Как и в прежние смуты, брожение в духе нашего времени выражается в прениях о букве. Злоба дня особо злобится в сфере словесности. И литературная среда особенно сильно подвержена соблазну разделить сферы влияния.

В ослабленной раздорами, потерявшей нравственной иммунитет российской интеллигенции находят благоприятную среду вирусы коррупции, разъедающей структуру государства и систему общества. Актуальная задача всех культурных институций – вакцинация общественного сознания от вирулентного нигилизма. Для этого должны быть мобилизованы все возможные средства. В опыте Яснополянских встреч вырабатывается материал для вакцины. Российское литературное собрание (21 ноября 2013) было первой попыткой призвать писателей к единению – не принуждая к единомыслию.

Служенье муз не терпит суеты и не подвластно корысти. Муза не дворовая девка и не девушка по вызову. Первое условие творчества – свобода. Об этом Окуджава, -

Каждый пишет, как он слышит,

Каждый слышит, как он дышит.

Как он дышит, так и пишет,

Не стараясь угодить… Б.Окуджава

Вряд ли поэт имел в виду философский смысл данного тождества, но – как это часто бывает с поэтами – он выразил суть идеи, имеющей глубокие корни в истории мышления. Эта идея предполагает, что дыхание и дух связаны нераздельно и неслиянно. В античном гнозисе общее понятие пневма обозначает как эфирную субстанцию, так и жизненную энергию, формируя образ незримой среды, переходной от материального к духовному. В христианской теологии пневма становится псевдонимом Святого Духа. Псалтирь заключается призывом: Всякое дыхание да хвалит Господа!

Сергей Аверинцев в эссе о раннем христианстве отмечает ощущение радости, свойственное умонастроению тех, кто услышал благую весть. Это было в воздухе эпохи, - хотя бы только на вершинах. Этой метафорой передается идейная неоднородность исторической реальности. В низинах жизни собирается тяжелый смрад, который циники полагают социальной средой, - но те, кто смогут подняться в моральном плане над этосом своего времени, обнаруживают открытую возможность жить в духе. Позитивное значение эпохи определяется соотношением в составе общества тех, кто поднимается, и тех, кто опускается. По слову Иоанна Златоуста, народ представляют не толпы народа, а его святые. Ибо они сосредотачивают в себе высший смысл происходящего со всеми.

Участь писателей – словесность, а не святость. Однако долг писателя в том, чтобы различать святое и грешное в понятиях своего времени, и писать так, как дух эпохи ложится на душу – не стараясь угодить ни народу, ни церкви, ни государству. Трезвая атмосфера – выдержанная пропорция пафоса и скепсиса; нарушение этого баланса опасно для духовной жизни так же, как одурманивание эфиром или отравление угаром.

Мы собираемся в Ясной Поляне, чтобы дышать одним воздухом и насыщаться единым духом, сверяя свое время с непреходящим временем Толстого. Дни нашей жизни – время думать и время говорить. Чтобы лучше понимать, зачем мы тратим жизнь на то, чтобы писать о ней. Переосмысление вечных вопросов в режиме душевного переживания есть идеальный механизм регенерации духа, выдохшегося в борениях с судьбой.

2. Коррупция в символической сфере

Главный вопрос философии, если понимать философию как мудрость – на чем мир держится? Ответ обескураживает и обнадеживает одновременно: в виртуальном пространстве сознания мир держится на честном слове. Всякое суждение о сущем зиждется на слове, являющемся залогом смысла. Язык распознает вкус действительности, а речь строит структуру реальности. Мир как умозрительная сфера создается волшебством слов, и держится тем крепче, чем больше им веры. Ибо реальность есть соглашение о том, что считать реальностью. Согласие достигается путем интеграции в речи множества смыслов, значения которых выражены в символах. Лаконичное определение Михаила Ямпольского выражает эмпирическое значение символического:Символ стоит между логосом и хаосом, и в этом его интегрирующая сила. Судьба этносов решается элитами, отвечающими за надежность символического механизма.

Историческая и социальная успешность этносов зависит от расширенного воспроизводства смыслов, вовлеченных в символический обмен. Античность, как она отложилась в истории, идейная разработка мифологического ресурса до его полного истощения. Западная цивилизация – результат попытки переложить нагорную проповедь в понятия римского права. Алгоритм русской истории предзадан «Словом о законе и благодати» митрополита Илариона; от него и далее национальная идея критерием истины полагала не пользу, а правду. От Пушкина до Бродского литература была словесным выражением общего смысла нашей жизни. От Толстого до Пастернака божий мир держался верой и правдой. От Гоголя до Булгакова подлунный мир спасался надеждой на чудо. От Достоевского до Платонова действительность оправдывалась нравственным страданием. Какова теперь ментальная парадигма русского мира? Бог весть…

Символическая структура нашего общества настолько ослаблена злоупотреблениями, что уже не держит внутренний образ реального мира. Если судить нашу действительность по понятиям, то все ее содержание можно покрыть одной саркастической строкой Владимира Кострова – жизнь такова, какова она есть, и больше никакова. Эта никаковость проявляется в срезе изящной словесности как идейное зияние. Если исходить из практики рынка, литературный мейнстрим всего лишь красноречивое вранье. Если исходить из теории постмодернизма, все литературное творчество после смерти автора не что иное как записки покойника.

Если жизнь такова, какова она есть, то в ней нет никаких оснований меняться к лучшему. Конъюнктура в качестве символической структуры общества все равно, что коррупционная схема в основе экономического расчета. Паразиты пожирают сакральные ресурсы, оставляя опасные пустоты, в которых сосредотачивается кромешный мрак – символическая закваска грядущего мракобесия. Обустроить Россию можно только преодолев разруху в головах. То есть поборов коррупцию в сфере символического.

В каждом обществе жрецы и мудрецы, мыслители и писатели профессионально заняты расширенным воспроизводством актуальных смыслов, восполняя историческую растрату символического ресурса. В слое национальной интеллигенции сосредотачивается креативный потенциал этноса. Это о них, властителях дум, сказано в Евангелии: Вы – соль земли. Если же соль потеряет свою силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон, на попрание людям. Застой духа столь же опасен для общества, как застой крови для организма. Беда, когда в базисную парадигму социального устройства положена догма; горе, когда в ядро парадигмы кладется идеологема. Свято место пусто не бывает, но когда власть берет духовное делание в свои руки, в центре социума вместо общественного идеала водружается державный идол.

Внедрение единомыслия предполагает идеологическое программирование общественного сознания. Происходит упрощение картины мира до оперативной программы: вместо символов – знаки, вместо икон – иконки; поставил курсор в нужном месте, щелкнул мышкой, - и вот тебе мировоззрение, разложенное по лозунгам. Все настолько просто, что и дураку ясно. Потому что программа манипуляции общественным мнением рассчитана на одурачивание. Самые главные вопросы бытия, завязанные на узлы символов, обходятся молчанием.

Как рытвины на дороге заливаются грязью, так умолчания в речи заполняются ложью. Замороченная мысль утрачивает критерии действительности. Вот как определяет это состояние Мераб Мамардашвили: Мы живем в пространстве, в котором накоплена чудовищная масса отходов производства мысли и языка. Пространство это предельно замусорено побочными, вторичными продуктами нормальной мыслительной и духовной деятельности, мифологизированными их осколками. Это высказывание с течением времени становится все актуальнее. Семиосфера загрязняется в той же мере, что и биосфера, причем в угрожающей прогрессии. Коррупция в символической сфере построена на злоупотреблении духовной властью: под видом производства духовных ценностей налажена утилизация идеологических отходов. В буквальном переводе с латыни в понятии коррупции проявляется мистическая коннотация: corruptio значит порча. Коррумпированность в сфере нашей ответственности означает, что чудо словотворчества становится злокозненным чародейством.

Все, что можно и нужно делать писателю, выполняющему социальный заказ на изображение картины мира – хранить верность слову. В свое работе писатель должен избегать коррупционных схем, встроенных в прагматику карьерного продвижения. Успех любой ценой обходится слишком дорого. Коммерческий спрос обусловлен отказом от поэтики, а официальный статус – откатом политике. Чтобы успешно противостоять искушению успеха, писателю нужно иметь поддержку в независимой критике и корпоративной этике. Идея общей ответственности должна утвердиться в умах всех, кто имеет право на слово, - хотя бы в модусе долженствования.

3. Хождение музы по мукам

Политическая ситуация в стране и в мире вынуждает всех и каждого к гражданскому самоопределению. Что само по себе непросто, а художнику сложно вдвойне. Усердием идеологов обостряется сакраментальный вопрос: с кем вы, мастера культуры? С точки зрения творца это не что иное, как социальная провокация. Ибо выбор художника между искусством и государством есть заведомо ложный выбор.

Сергей Аверинцев в интервью 2001 года обозначил одно необходимое и достаточное условие интеллектуальной честности. Тот, кто занят мыслью, должен хотя бы в моменты мышления ощущать себя вне игры. Ему нельзя быть конформистом, и лучше, если возможно, не быть мятежником… Это не означает бесчувственности, это означает обязанность распознавать собственные эмоции и отличать их от мыслей. (Аверинцев говорил об интеллигенции, но русская интеллигенция – это, прежде всего, духовная эманация русской литературы). И далее: Интеллигенция имеет право и обязанность критиковать себя. Но аффект ненависти против своей гильдии – это психическая патология, если в основе лежит надрывная ненависть к самому себе, и гораздо более вульгарная низость, если в основе лежит ненависть к коллегам и конкурентам, к тем, кого все время приходится встречать и дышать с ними одним воздухом. ⁵⁾ На выводе из суждения возникает вопрос о чистоте духовной атмосферы, в которой происходит ежедневное рождение современности. Увы, очень злободневный.

Взаимная ненависть идеологических антагонистов уже не сдерживается правилами приличия. Нынешнее деление на продавшихся и проворовавшихся – ноу-хау полемической демагогии: взаимные претензии либералов и державников выражаются в форме грубой брани. Никто из ангажированных не хочет признать своей предвзятости. Культурный фактор становится идейным вектором. Либералы превращают культуру в перформанс, державники в ритуал. И то, и другое является отступничеством.

Это отступничество имеет свою традицию. В начало словотворчества в нашей логоцентрической отчизне положено «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона – декларация тождества словесности и державности. Однако уже Даниил Заточник, едва ли не первый профессиональный литератор, подвергнувшись репрессиям, сетует князю на свой подневольный удел, – всего лишен, ибо огражден страхом гнева твоего, как оградой прочной. От него и далее все строптивые авторы были так или иначе утеснены от власти, а прочие в разной степени урезонены.

От Тредиаковского до Державина положение поэта в обществе было обусловлено лояльностью его музы. Однако самоопределение словесности входило в противоречие с самодержавием власти: чем сложнее становилась система государства и крепче утверждалась основа общества, тем сильнее чувствовалось напряжение. В периоды возрастания влияния литературы на умы современников активизировались купля и травля литераторов. Свободное слово или заключалось в кавычки, или затворялось в скобки. Так или иначе, словесность отстранялась от власти над действительностью. В этой отстраненности писатель надеялся обрести покой и волю. Как положил для себя Пушкин –

Зависеть от царя, зависеть от народа –

Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…

В высшей точке влияния литературы на общество зиждется образ Льва Толстого. Вот уж кто не прогнулся под мирскую власть, прогибаясь под тяжестью мира! Это едва ли не единственный случай в нашей истории, когда сила слова возобладала над словом силы. За это чудо яснополянский гений был возведен в праведники – и произведен в еретики.

Для властителей дум соблазн славы был соразмерен третьему искушению Христа: обрести авторитет за счет утраты суверенитета. Кто шел на соглашение, убеждался, что чудеса дьявола суть ловушки на человека, ибо слава без чести хуже, чем срам без греха.

Благие намерения, как известно, ведут в ад. Зная об этом, подвижники слова, тем не менее, в избранном большинстве своем руководствуются лучшими побуждениями. Что редко дает им душевное удовлетворение. Не говоря уже о материальном благополучии. Обыкновенная история родной литературы в плане агиографии читается как апокриф – хождение русской камены по мукам творчества. И все же те, кто следует своему призванию, идут тем же путем. Стараясь попасть в нужное место в нужное время.

Но где место поэта в мире, разодранном враждой между неправыми и недобрыми? Каким должен быть его неторный путь между крайностями рабства и бунта? Судорожные попытки найти консенсус, чтобы удержаться в жизни и остаться в литературе, характерные для литературных биографий новых российских классиков, обусловлены обстоятельствами места и времени. Вот поэтические выражения искомого компромисса, предложенные великими современниками.

? Цветаева: двух станов не боец: судья – истец – заложник…

? Ахматова: я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был…

? Мандельштам: я должен жить, дыша и большевея…

? Пастернак: хотеть, в отличье от хлыща в его существованье кратком, труда со всеми сообща и заодно с правопорядком…

Так или иначе, режимная власть репрессировала каждого из великих современников. Однако их самопожертвование выкупило словесность из идеологического заточения.

Выводы из экстремального опыта советской жизни со временем отформатировались в поведенческие стандарты. На последнем этапе советской действительности система отношений поэт и власть как-то устаканилась. Если персонифицировать модусы взаимодействия, можно обозначить их знаковыми именами.

1. Соглашение – Рождественский

2. Отрешение – Ахмадулина

3. Отчуждение – Бродский

4. Сопротивление – Галич

Варианты 1 и 4 представляют ангажированность; варианты 2 и 3 – изолированность. Каждый был вынужден искать свое место в литературе, руководствуясь одним из этих направлений. Конечно, в жизни все сложнее, чем выходит по схеме. Соглашение допускало две тактических возможности: адаптация или мимикрия;сопротивление могло проявляться как вольнодумство или диссидентство. В повседневной действительности оставалось пространство для маневрирования. Стратегия Евтушенко – менять позиции в зависимости от конфигурации событий. Стратегия Вознесенского – не занимать позиции.

Конец социализма, помимо развала государства, ознаменовался распадом общества. Новая форма социума поражала воображение зияющим отсутствием символической структуры. В литературе это проявилось особенно наглядно. В разрыв действительности, обнаруженный и обговоренный словесностью, хлынула грязная реальность. И тот, кто оказался в этом бурном потоке, позже поименованном мейнстримом, мог бы сказать о себе словами библейского персонажа, пытавшегося уклониться от исполнения своей миссии: объяли меня воды до души моей… (кн. Пророка)

4. Усердие, превозмогающее рассудок

Там, где нарушаются условия хранения органических вещей, заводится плесень. Плесень в сыре может придавать пикантность, ценимую гурманами. Плесень в хлебе делает его непригодным для еды. Когда, говоря высокопарно, плесенью заражается пища духовная, национальному организму грозит нравственное отравление. Идеология нигилизма, подобно идейной плесени, распространяется вширь и проникает вглубь современного культурного пространства, отравляя дух времени миазмами цинизма. Модным трендом российского постмодернизма становятся провокационные акции, связанные с пародированием ритуалов и поруганием символов. Примеров тому тьма.

Все, что есть в стране живого, как может, противится смертельному мороку. Значительная часть национальной элиты в ожидании державного возрождения рассчитывает на интенсификацию религиозного сознания. Что вызывает большие сомнения. Возможность возобновления символического ресурса вне культурного ренессанса не более чем благочестивая иллюзия. То есть попытка переложить ответственность за судьбу страны на божий промысл.

Надежда на чудо не может быть парадигмой национального единства. На Бога надейся, а сам не плошай. Как говорил Толстой, делай что должно, и пусть будет что будет. Именно так, в должном направлении, вопреки рынку и наперекор конъюнктуре, продолжается великое делание русской литературы. В творчестве Ольги Седаковой, Валентина Курбатова, Алексея Варламова, Евгения Водолазкина чистая струя христианской традиции входит в течение современности родниковой жилкой живой воды. (Конечно же, есть и другие, - но меня, закоснелого агностика, берут за душу эти авторы).

Однако в широком культурном пространстве идейная перезагрузка словесности сопровождается откровенной профанацией сакрального и циничной фальсификацией символического. Особенно откровенно фарисейство процветает по окраинам литературы. Каким образом проявляется коррупция в духовном смысле? Когда ангажированный автор, руководствуясь собственным интересом, меркантильные побуждения позиционирует как высшие соображения. Не стесняя своего рвения ни этическими нормами, ни эпистемологическими понятиями, ни эстетическими критериями.

В первой главе культового романа Михаила Булгакова, в знаменитой сцене на Патриарших прудах, обсуждается поэма об Иисусе Христе, написанная расторопным литератором Иваном Бездомным в рамках атеистической конъюнктуры. Такое время было на дворе – безбожное… Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками. Трудно сказать, что именно подвело автора – изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он писал… – но работа была забракована редактором. Ибо была произведена с усердием, превозмогающим рассудок. К сожалению или к счастью, поэма до нас не дошла. Поэтика, однако, сохранилась. Рвение литераторов, рвущихся к успеху, переменило вектор, но не поменяло фактор. Поэты снова пишут о Христе, - с тем же невежеством и с тем же бесстыдством. Следуя актуальной конъюнктуре. Вот характерный пример. Один из орловских литераторов, успешный при всех режимах, нимало не сомневаясь в себе, взялся за поэтический переклад Евангелия. Имя его неважно; для аллегории дадим ему псевдоним Иван Бездарный. Вот как он описывает чудо с воскрешением сына вдовы.

Это было в городе Наине,

Плач стоял – вспухала голова.

Безутешно плакала о сыне

Возле гроба свежего вдова.

У бедного читателя, конечно, тоже вспухает голова от таких художественных изысков. Но это только цветочки красноречия. Главное – мораль!

Сын воскрес, как заново родился.

Лица всех улыбками цвели.

Какая прелесть! Правда, у Луки сказано, что всех объял страх, - что, конечно, достовернее, - но с улыбками умилительнее. А далее случилось вот что –

 «Господи», - народ перекрестился,

Поклонился низко до земли.

Как же, прости, Господи, народ мог перекреститься, то есть совершить крестное знамение, являющееся ритуальным жестом христианского благочестия, до распятия Христа – до того, как крест стал сакральным символом вероисповедания! Самое скверное, что это бездарное безобразие никого нимало не смущает. Более того, вызывает одобрение. Автор данного опуса удостоен главной областной книжной премии «За литературное мастерство». Что совсем нехорошо, эта благочестивая белиберда была благословлена епархиальными властями, издана массовым тиражом и роздана по приходам.

Этот казус не стоил бы особого внимания, если бы он не выражал опасной тенденции. Литература в провинции, оставленная без критического надзора, становится провинциальной литературой, перенасыщенной банальной лирикой и патриотической риторикой, нарочитой задушевностью и натужной духовностью. В этом словесном производстве довлеет злосчастное сочетание паразитизма и фарисейства, которое, претендуя на идеологическое лидерство, разъедает цинизмом духовные скрепы нашего общества, о необходимости которых говорят власти предержащие. Никакие кощунства и провокации не разрушают так структуру общества, как фальсификация ценностей. Пока услужливые дураки и ушлые умники занимаются духовным окормлением народа и нравственным воспитанием населения, ничего хорошего, увы, ожидать не приходится.

Ручейки пустосвятия и суесловия, сами по себе ничего не значащие, множатся и вливаются в господствующий дискурс, и бурный поток мертвой воды растекается по каналам массовой коммуникации, промывая слабые мозги нищих духом.

5. Писатель в смутное время

Быть писателем всегда непросто. Особенно нелегко устоять в себе в кризисные времена. В нашей стране сегодня смутное время. Утрата литературой авторитета – общая беда литераторов. Тем более тяжкая, что общности в писательской среде не стало. И непонятно, как объединиться заново. Чувство локтя нельзя изобрести, его можно только обрести. В виде хорошо темперированной традиции корпоративной солидарности. Что сделать сложно. Старый опыт может быть применим лишь ограничено. Писатели XIX, XX и XXI века – это разные формы разумной жизни. Условия литературного существования совершенно переменились. В общем и целом сегодня писателю легче написать книгу, чем издать, а читателю проще купить ее, чем прочесть. В общественной иерархии наших дней статус писателя возвращен к маргинальному положению странной эпохи, которую Йохан Хёйзинга назвал осенью Средневековья. Кажется, что знаменитая баллада Франсуа Вийона написана нашим современником:

От жажды умираю над ручьем,

Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя,

Куда бы ни пошел, везде мой дом,

Чужбина мне – страна моя родная.

Я знаю все, я ничего не знаю.

И особенно актуальны заключительные строки:

Отчаянье мне веру придает.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Потеря внутренних ориентиров порождает потребность в рефлексии. Мировая скорбь евреев, утративших святую землю, стала камертоном знаменитого 136 псалма: На реках вавилонских, там сидели мы и плакали, вспоминая далекий Сион. Сохранив верность Книге, народ обрел Родину. Для этого понадобилось довольно много времени. Но у тех, кто не утратит заветное, сбывается обетованное. В верности обретается решимость, решимость порождает надежду, а надежда побуждает к действию.

Всему, имеющему общую суть, свойственна тяга к объединению. Есть даже особое учение об этом свойстве сущего: холизм (греч. holos – целый) – воззрение, в соответствии с которым все формы существования стремятся к цельности как цели. Русская литература – матрица российской целостности. А если это так, началом национального возрождения должно стать исцеление словесности. Быть литератором – быть лекарем больного слова.

Подбирая аргументацию к недоказуемым положениям предложенного текста, я наткнулся на высказывание Джозефа Хеллера, автора знаменитой «Уловки 22». Русским писателям по жизни вообще не везло, – еще меньше, чем просто русским. Откуда бы, кажется, ему это знать, – а вот ведь, знает! Порою кажется, что литературы как искусства у нас больше нет. Литературное ремесло – да, оно осталось и даже процветает, судя по несчетному числу книг, издающихся ежегодно. Но к чему годны эти книги, большей частью остающиеся непрочитанными – трудно сказать.

Течение речи разделилось на отдельные рукава: беллетристику, публицистику и риторику. Беллетристика – всего лишь игра словами: будь то игра на публику, увлечение нищих духом, будь то игра на деньги, занятие алчных сердцем, будь то игра на интерес, утешение скорбных умом. Публицистика – спекуляция на вечных ценностях: игра на повышение или понижение курса слов. Риторика – напрасная растрата ресурсов речи: ветряная мельница, мелющая словесные плевелы.

Не в том беда, что в России не осталось настоящих писателей. Писатели есть, и они занимаются своим делом – без всяких скидок и вне дешевых распродаж. Но общество не берет их всерьез, и главные слова, ставшие пустыми символами или, в лучшем случае, оперативными знаками, утрачивают креативность. Перепроизводство словесной продукции настолько сбило цену слова, что в перенасыщенном текстами информационном пространстве принимается к сведению только то, что вынесено в новости или выделено жирным шрифтом. Все остальное в лучшем случае откладывается в долгий ящик. Наше время – это несбывшееся сегодня, в котором все, не успевшее прежде, откладывается на потом. Мне кажется, этот парадокс – парадигма информационного общества: в нем нераздельно и неслиянно сосуществуют утверждение и отрицание скрытого абсурда человеческого существования. Понимание и преодоление встроенного в структуру действительности основного противоречия – необходимое и достаточное условие творчества как такового.

Перефразируя Аверинцева, можно сказать, – как все ценное, творчество – опасно. В замкнутом пространстве внутреннего мира мыслящему существу легко отравиться отходами духовной деятельности, обладающими наркотической вкрадчивостью. Засидевшись в творческом карантине, самодостаточный автор, натворивший от души, начинает испытывать тихое восхищение собой: ай да я! пусть не Пушкин, но тот еще сукин сын! Жена, конечно же, поддерживает его в этом убеждении. (Чем бы не тешился, лишь бы не вешался). Ну и всегда найдется несколько читателей, которым может доставить удовольствие все, что угодно. Что дает право автору не обращать внимания на критиков, которые третируют автора, или, что еще хуже, игнорируют его. И автор, обещавший многое, вступает на торный путь, ведущий в тупик. Чтобы этого не случилось, литература должна быть не только словесностью, но и действительностью.

Нынешняя генерация российских литераторов, разнородная и разрозненная как никогда, плывет по течению времени и умирает от духовной жажды. Но, как сказано у Матфея, – блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Наверное, это произойдет не в нашем поколении. Но непременно произойдет. Сомнения писателей в себе не могут умалить их веры в силу слова. В начале нашей логоцентрической традиции лежит твердое убеждение, высказанное летописцем: книги есть реки, напояющие вселенную. Поскольку до конца вселенной есть еще несколько миллиардов лет, миссия слова в мире продолжается. Поскольку конечная цель словесности неясна, течение литературного процесса не может быть целенаправленным. Но литературная деятельность, имеющая целью утверждение человечности, должна быть целесообразной.