Повелитель ос

Бинго мы завели совершенно случайно. Собак почти всегда заводят случайно. Ведь как только начинают думать заранее, сразу находится множество причин этого не делать, а еще потому, что ответственность обременительна. Другое дело, когда вдруг попавшийся на глаза, грязный, голодный, несчастный щенок…

Тут-то она и произнесла:

– Говорят, что собаку надо брать не тогда, когда хочется, а когда не можешь этого не сделать. Невозможно оставить его здесь. Значит – придется взять.

Еще через минуту от щенка остались только кончик черного кожаного носа и одно ухо. Остальное оказалось укутанным в ее пушистый вязаный шарф.

– Ко мне нельзя, – сказала она. – Придется – к нам.

Это означало – ко мне.

– Назовем его Бэмби. Ты не против?

– Не знаю... По-моему, лучше Бинго. И вообще, может, это девочка?

– Это мальчик. Ладно, пусть будет Бинго.

В общем, она меня перехитрила. Как всегда.

Собственно, нас, как «нас», и не было. Был я – не слишком успешный, но вполне самодостаточный. Все-таки, какой-никакой, но свой дом, сад, правда, совершенно дикий и заброшенный, в котором стоял мой старый, самый первый автомобиль, заросший по самую крышу всем, чем угодно, и больше похожий на диковинную клумбу. Еще у меня с недавнего времени появилась Бусинка, а теперь вот и Бинго. Ну, про него вы уже знаете. Дома, более-менее приведя его в порядок, мы убедились, что это самый что ни на есть французский бульдог – белый, с черными пятнами. Маленький, невероятно живучий, по-детски упрямый. Такой же, как Бусинка…Так я называл ее – свою любимую. Почему называл и почему – именно так? Вот об этом и речь…

Как все началось…

Бусинка, она тоже нашлась случайно. А остального я просто не помню. Точно знаю, чем закончилось, но это потом. А вот остальное… Может, как раз потому, что самые счастливые моменты человек проживает быстрее всего, стремительно, как бы насквозь. Поэтому и не помнит ничего, да и привыкнуть-то к нему, к счастью, по-настоящему не успевает тоже. Моргнул, и нет его. Как сквозь одинокое облако на сверхзвуке – чик, и все. И объяснить невозможно. Если что и остается, то послевкусие, что ли, некое неясное ощущение всеобщего блаженства. А еще – как ветер поет, и – птицы. Сколько же птиц вокруг и у каждой, у каждой – доброе лицо… Значит – было, было. И так долго, что я успел запомнить даже это.

То есть – почти все.

К тому моменту, когда мы встретились, я уже лет пятнадцать считался сугубо богемной личностью. Зарабатывал, сидя дома, в основном переводами с французского и немного с подстрочников. Так, чтобы хватало на жизнь – не более того. А в остальное время писал стихи. Они роились во мне, как осы, кружились, жужжали, садились на цветок или травинку и снова взлетали. Но в конце концов я усаживал их, каждую на свое место, и они застывали, словно залитые янтарем – навечно. Я был Повелителем ос – ну что тут непонятного?

Своим французским я был обязан старушке-соседке по коммунальной квартире, в которой я жил когда-то со своими родителями, то ли из бывших, то ли нет – но именно благодаря ей я могу сегодня напрямую разговаривать с Верленом или Ростаном. По крайней мере, с нее это как раз и началось. А стихами… За них благодарить некого, да и неизвестно, стоит ли вообще благодарить. Они ведь наркотик, зависимость, и если уж в тебе это есть – пиши пропало. В каком угодно смысле.

Да и моя поэтическая известность была какой-то… кривобокой, что ли. За все эти годы – одна единственная книжка, правда, почти мгновенно раскупленная и, в силу этого, уже давно ставшая раритетной. Еще, конечно, периодические полуподпольные выступления, потому что проходили они в основном в полуподвалах – две-три сотни человек в душном зале, аплодисменты в конце, и томные барышни, падающие в обморок от моего чуть придушенного «р-р-р-р». В общем, этакий современный Северянин, знающий себе цену и вполне циник.

А – Бусинка… Она не пришла, не появилась, она – вернулась. Словно была здесь всегда и только вышла на минутку – за молоком или сигаретами. Вернулась и сразу стала умничать. Не понимаю, почему я так на нее повелся – поэтому или из-за моего, стремительно приближающегося к переходному, возраста. А может, я все это просто выдумал – не знаю, но она сидела передо мной и пыталась задавать умные вопросы. В общем, косила под взрослую, опытную журналистку.

Выглядела лет на двадцать с небольшим. Как сейчас помню ее нежную, перламутровую щечку – мне была видна только правая. Сидит, чуть отвернувшись и наклонив голову, словно не решаясь смотреть на меня открыто. Завитки коротких, пепельных волос на тонкой шее, вроде бы зеленые глаза. Или, может, серые? Яркие, молодые, будто нарисованные губы. Кто я для нее? Поэт? Бог? Скучная сорокалетняя субстанция?

– А можно теперь мне задать вам вопрос?

Поднимает голову, смотрит в упор, в глазах – удивление. Никакой нерешительности и пиетета нет и в помине. Она... Ей все равно.

– Конечно, почему же нет? Задавайте. Только мне кажется, я знаю, что вы хотите спросить.

– Да? Ну тогда спросите себя сами, а я послушаю – угадаете вы или нет.

– Скорее всего, вы хотели узнать, почему, с какой стати я выбрала именно вас. Да? Угадала?

– Если честно, то в общем... Да.

– Вот видите. Только все очень просто. Больше всего на свете я не терплю банальных заданий и банальных ситуаций. Достаточно того, что вся наша жизнь – одна долгоиграющая и всеобъемлющая банальность. И мне захотелось выбрать что–нибудь... этакое. У меня так все время. Последнее интервью, например, было в тюрьме, с охранником.

– И на какую тему?

– Гуманизм отдельно взятой личности.

– Хм…И все-таки почему вы выбрали именно меня?

– Потому, что главным образом говорят о ваших стихах, а не о вас. Про большинство – как раз наоборот. А еще – по фотографиям. Вы выглядели веселее других.

– А – теперь?

– И теперь. Именно то, чего я хотела. Контингенту понравится.

– Контингенту?

– Я имею в виду – читателям нашего журнала.

– Как-то вы о них… не слишком.

– Ну, а как вы хотите? Это ведь ненастоящие ответы на ненастоящие вопросы для ненастоящих людей. Ведь если бы мы с вами в самом деле говорили о том, что важно и интересно для нас, кто бы стал это читать? А мне совсем ни к чему терять работу.

– Допустим. Но можно и просто поговорить – для себя.

– Зачем?

Она спросила это таким ледяным тоном, что стало очевидно – глаза у нее могут быть только голубые.

– Вы мне симпатичны и любопытны, а такое нечасто бывает. Обычно я отношусь к журналистам несколько по-иному. И было бы жаль упустить такую возможность. Разве нет?

– А разве – да? Ну, поговорим, а дальше что?

– Я скажу, чего точно не будет – стихи я не буду читать. А вот кофе могу предложить прямо сейчас. Согласны?

– На кофе – да. А в остальном… Понимаете, мы с вами настолько… разнополюсные, что ли, нам не то что разговаривать серьезно, нам по одной стороне улицы ходить – и то опасно. Искрить будет. Точно. У меня интуиция – звериная.

– Ваш голос звучит так уверенно, что волей-неволей начинаешь сомневаться…

– Тогда… Давайте я задам вам пару вопросов, и если мы не подеремся сразу же, то… – она вдруг сбрасывает зеленые бархатные башмачки, забирается в кресло с ногами, и я вижу ее нежные, белые ступни и тонкие щиколотки. И отпадают два главных вопроса: во-первых – зачем, во-вторых – а что дальше?

– Вы верите в Бога?

– Да, верю.

– И что же он такое – в вашем понимании?

– Я думаю – прощение.

– Вот как…Значит, вы из добреньких?

– Ну уж – нет. А вы разве про меня?

– Вы… У вас хорошая реакция.

– Значит, теперь вы это знаете. Дальше…

– Пожалуйста. Если так, почему он допускает смерть?

– А почему же нет? Смерть – это не наказание, это – избавление, пропуск в рай.

– Для всех?

– Разумеется, а как же?

– Но тогда, а что же такое – ад? Кто попадет туда?

– Ад – это наша жизнь.Через нее проходят наши тела и души. И последним намного сложнее.Но в конце – всегда избавление.

– Может быть… Логично. Во всяком случае, насчет нашей жизни я, пожалуй, соглашусь.

– Ну вот, а говорили – подеремся…

– Погодите, еще не вечер. Выходит, прощены, в конце концов, будут все и убийцы, самые ужасные – тоже?

Я смотрю на нее и киваю.

– Вы страшный человек, еще хуже, чем адвокат.

– А адвокаты-то чем вам не угодили?

– Неважно. Мы не про них, а про вас.

– Правда? А я думал – про Бога…

– Хм… Вам и на самом деле палец в рот не клади.

– Ну, почему же? Попробуйте. Не исключено, что вам понравится.

Молчит. Смотрит и молчит. Потом набирает в грудь воздуха и…

– А как вы относитесь к женщинам? И чем мы, по-вашему, отличаемся от мужчин? И главное – как понять… как найти?

– Вы утверждали, что избегаете банальности, а задаете самые банальные вопросы на свете. Но вы не огорчайтесь, банальность ведь бывает разная. Такая – простительна.

– Какая – такая?

– Как вам сказать… Бывают вещи, банальные по своей природе. Как супружеская измена, например. То, что случается сплошь и рядом и не вызывает удивления, потому и считается банальным. А в ваших вопросах банально не то, о чем вы спрашиваете, а то, что вы это делаете. То, что задаете вопросы. Они и банальными стали именно потому, что задают их все и во все времена. И будут.

– И пусть. Но вы – мне и сейчас – можете ответить?

– Конечно. Иначе вы бы не стали спрашивать.

– И?

– Пожалуйста. Мое отношение к женщинам определяется исключительно тем, что я – мужчина. Иногда, редко, бывают оттенки, нюансы. В зависимости от… Достаточно? Или детали – тоже?

– Нет, дальше, вот – как найти?..

– А это – самое простое и потому необъяснимое. Не подлежащее объяснению.

– Потому что – Бог?

– Именно. Вы ведь и сами знаете, правда? Ты сама знаешь. Ведь ты – женщина.

– А ты – поэт.

– Иногда. Это не главное мое занятие.

– То есть – как? – от удивления она широко раскрывает глаза, и я вижу, что они синие, все-таки – синие. – Ты же – поэт, поэт…

– Я – Повелитель ос. Но это только тебе и по секрету. Никому не рассказывай, ладно? Просто – Повелитель ос.

И когда она, наконец, улыбается, я вижу – Бусинку.

Настоящую.

…Сначала я проводил ее до метро. Потом до ее остановки, до ее улицы и ее дома. И уже стоя у дверей ее квартиры, мы решили вернуться назад – она захотела посмотреть тот самый автомобиль-клумбу, а я… не возражал его показать. Мы приехали в сумерках, над машиной уже вовсю носились светлячки.

Все еще не переставая улыбаться и закрыв глаза, она сказала:

– Гляди-ка… Эти светлячки – они как бусинки. Даже с закрытыми глазами я вижу, как они дрожат и переливаются.

…Впервые в жизни я не решался дотронуться до женщины. Она мне казалась ребенком. Более того – совершенно дикое чувство – моим ребенком.

Потом я заварил чай, и мы пили его в саду. Она хрустела сухарями, беззаботно прихлебывала и болтала без умолку.

– Когда я шла к тебе, я ужасно боялась. А ты оказался такой… Не важничал и не воображал, и не строил из себя. Понимаешь, от страха я обычно совершенно наглею, и кажется, что я провоцирую и нарываюсь. Я хочу тебя кое о чем попросить, можно?

– Конечно, только давай, теперь я попробую угадать. Ты хотела, чтобы я почитал, верно?

И я – читал. Долго. Она сидела, обняв колени, иногда вышептывая вслед за мной отдельные слова, строчки, строфы, впитывая ритм и звук, и все. Она умела слушать.

…Ночь все–таки настала. И обнимая ее – уже сонную, голую, шелковую и вдруг ужасно родную, я шепнул ей в волосы:

– Ты будешь моей бусинкой, ладно?

Она кивнула, засыпая, и мне вдруг показалось, что жить – не такое уж бессмысленное занятие.

– Ты – смешной…

Заснули вместе просто мужчина и женщина, а проснулись…

Мы не знали друг о друге ничего, ни привычек, ни пристрастий, ни прошлого, и даже не собирались задумываться о будущем, но – расцепить руки, отвести глаза, просто отстраниться казалось абсолютно невозможным.

Я сказал ей, что со мной такое впервые.

В ответ она бросила, смеясь:

– Привыкай.

Проделась в мою футболку и убежала в сад.

На завтрак мы пили кофе с малиной, крыжовником и ее особым запахом. И я почему-то совсем не удивился, что счастье, оказывается, пахнет ею – Бусинкой.

Бинго был на ее стороне всегда и во всем. Он просто ложился у ее ног и смотрел на меня так... Бусинка стала и его божеством тоже.

Произошло это как-то сразу: оказавшись у нас дома, он стал изо всех сил делать вид, что несчастней его нет существа на свете. Мы его вымыли, вытерли и накормили, но этого ему, очевидно, показалось мало. Он лежал, положив голову на лапы, и время от времени громко вздыхал и поскуливал. Глаза его следили за нами неотрывно. Бусинка время от времени почесывала ему за ухом, гладила или просто брала на руки и целовала в морду, давая понять, что все неприятности позади, теперь у него есть еда, крыша над головой, а еще она – Бусинка. Поэтому, когда она было засобиралась уходить, он сначала поднял голову, потом сел, посмотрел на нее и сказал:

– Куда же ты? А я?

И она осталась.

Та осень была сумасшедшей. Снег никак не хотел выпадать, а может быть, он просто таял высоко-высоко над землей, и из него получался беспросветный, тягучий дождь.

Она была – Бусинкой, и что было с этим было поделать. Уходила, приходила, я не знал заранее, когда увижу ее снова. Единственным верным признаком ее появления был Бинго. Уже за час он усаживался напротив двери и застывал, а вслед за ним застывал и я.

Ко мне он относился довольно снисходительно, думаю, я был для него кем-то вроде дворецкого или домохранителя при Бусинке. Но было и то, что нас объединяло, – нас обоим остро не хватало ее.

Когда она приезжала, я не мог писать.

Когда ее не было, я сходил с ума.

Поначалу она пыталась уговорить меня жить вместе.

– Ты не понимаешь, – говорила она, – Такого ведь не бывает. Нам удалось дотронуться друг до друга не только глазами, руками, губами. У нас вышло дотронуться – жизнями. Вспомни, как мы проснулись тогда,  в первое утро, и это длится до сих пор, каждый раз, каждый день, прожитый нами вместе. Мы открыли для себя рай на земле, и даже не надо умирать, просто быть рядом, и все. 

– Да. Но ты забываешь, ведь я – Повелитель ос.

– И что? Что из того?

– Понимаешь, рай – такое место… Там мои осы будут сыты. У них все будет, цветочный и – какой там еще – нектар. Им не нужно будет его собирать, перелетать с цветка на цветок, кружить, жужжать, умываться росой. Им ничего не будет нужно. А значит, и они тоже никому не будут нужны. И что же тогда остается мне? Писать стихи, это ведь не на работу ходить. Каждый день – к девяти...

…Она все понимала, моя девочка. Только вздыхала и снова исчезала в свою обычную и такую далекую от меня жизнь. Зато – возвращались стихи. Их было столько, что Бусинка как–то сказала:

– Потомки назовут эту нашу осень – Болдинской.

– Потомки?

– Да. Ты и сам не понимаешь, какие стихи ты пишешь. Ты – поэт, милый мой. Это объясняет все, даже то, что объяснить невозможно. И прощает – тоже…

– Не надо ничего объяснять. И прощать – тоже. Не надо. Просто – будь…

Однажды она появилась только через месяц. Загоревшая и веселая, чуть-чуть чужая.. Бинго от счастья описался. А она бросилась мне на шею.

– Я ужасно скучала! По тебе, по твоим осам...

– Ты – моя Бусинка. Наконец-то...

Страсть может иссякнуть, нежность – никогда.

Я водил губами по ее коже и изо всех сил старался не думать. Ни о чем. И вдруг сказал:

– Не уходи больше, а? Совсем. Черт с ними, с осами. Ну, зачем они мне? Зачем они мне – без тебя?

Все-таки она перехитрила меня – снова.

… С тех пор я не написал ни строчки. Повелевать было некем, разве что – Бусинкой. Но скажите, как можно повелевать ветром? И – зачем?

Как-то за завтраком, держа в  руке чашку с кофе, она замерла на секунду, подняла на меня глаза и сказала:

– Знаешь, по-моему, ты ужасно похож на Маяковского. Такой же беззащитный…

Она меня – жалела.

Труднее всего понять, что счастье кончилось. Особенно – если оно еще длится.

Однажды ночью, еще не придя в себя, еще тяжело дыша, она проговорила:

– Я поняла, что такое твои стихи. Почему они ушли и когда вернутся.

– Расскажи. Может, я соглашусь...

– Это выходит твоя любовь и твоя тоска. Когда уже нет сил удержать их внутри. А сейчас...

– А сейчас...

– Любовь забрала я.

– А тоска?

– А тоска осталась. Но твои осы – они прилетят обратно.

– Когда?

Она поворачивает ко мне свое лицо и говорит – одними губами:

– Поцелуй меня...

В день рождения я подарил ей ожерелье черного жемчуга.

Она долго стояла перед зеркалом, трогала его, потом произнесла – почти неслышно:

– Бусики для Бусинки… – и заплакала.

Зима уходила мучительно, как и Бусинка.

Она собирала свои вещи, а мы с Бинго молчали. Это было недолго.

– А что с ним? – я кивнул на Бинго. – Он же без тебя не сможет. Его божество – ты…

– Да, я знаю. – Она взяла поводок и присела. – Иди сюда. Иди сюда, малыш…

Они ушли вместе – Бинго и Бусинка, и я не смотрел им вслед.

Она позвонила дней через десять.

– Понимаешь, – сказала она, – он ничего не ест. Бинго ничего не ест – вообще. И почти не пьет. Я не знаю, что делать. Мне кажется, он скучает, тоскует по тебе. Что, если я его привезу?

... Я не взял его на поводок. Он мог побежать за ней, он видел, как она уходила. Он не побежал.

Собачьей еды у меня не было. Я размочил в бульоне немного сухарей, размял, положил в его миску, поставил – он даже не посмотрел в ее сторону.  

А ночью вернулись осы. Не помню, как я оказался у компьютера. Я быстро писал, зная, уже зная, что вот оно – первое стихотворение моей новой книги.

Это пришел «Повелитель ос».

Было так хорошо, что в отчаянье врос

По макушку. Прощенья не чая,

Назначаю себя Повелителем ос,

Утешителем слез назначаю.

Не тревожу – прости. Не шепчу: – Позабудь.

Все проходит – и страсть, и истома.

Осы высосут сердце, захлопнется грудь –

Вот теперь ты не вырвешься. Дома.

...Я оторвался от экрана и клавиатуры лишь под утро. Было тихо – птицы еще спали. Небо словно залили серым молоком.

– Ну вот, малыш, – сказал я, потянувшись. – Видишь, они вернулись, они жужжат, они живы. Ну, скажи мне что-нибудь. Ты же умеешь, я знаю.

Я повернулся вместе с креслом и посмотрел на него.

Бинго по-прежнему лежал на своей подстилке.

И не дышал.