В ночь на седьмое ноября. Отрывок из романа

Глава 5

Обком партии

Мне лихо закрутили руки за спину и ударили кулаком под дых. Я скрючился, из глаз потекли слёзы, но плакал я не столько от боли, сколько от досады, от осознания своей глупости, от бессилия изменить, повернуть вспять ситуацию, выбраться из ловушки, в которую я так глупо угодил, и нет пути назад. Меня крепко держат в своих железных лапах, хорошо знаю, кто, даже ещё не видя их, я слышу их знакомые смешки, их утробные животные звуки: Стёпа и Гаврюша – джинны из бутылки шмурдяка, безмозглые зомби, беспрекословно выполняющие любые приказы своих зловещих начальников.

Боль стала утихать, я поднял голову: ночь, безмолвие, ни души, и след старика простыл, аллея царственных голубых елей, за ними обком партии, наш местный Зимний дворец, только размерами меньше, на третьем этаже горят два окна, трудятся народные избранники – кто-то всегда должен быть начеку. Начеку – ЧК, ГПУ, НКВД, КГБ.

Меня больше не били. Подождав, пока я очухаюсь от тумака, меня повели, по-прежнему скукоженного, с заломленными за спину руками – это причиняло боль и дискомфорт. Я стал дёргаться, тогда они заломили руки ещё сильнее и больнее.

– Да отпустите вы меня, гады, – забрыкался я, – вы же знаете, что я не убегу! От вас разве убежишь?!

И, о чудо, они отпустили. Они перестали крутить мне руки и продолжали вести, крепко держа под мышки и прижавшись вплотную с обеих сторон. Всё  равно это было гораздо лучше, чем закрученные за спиной руки.

Вдруг мне в голову пришла шальная мысль, слабая надежда: надо обернуться, а там, в дверях столовой, быть может, стоит Даниловна, а может, и бабушка, и они меня спасут, надо только обернуться, и тогда исчезнут эти твари, конвоирующие меня, надо только обернуться.

И я обернулся. Вернее, я смог только повернуть голову, резко, успев увидеть безучастный псиный профиль Стёпы, никак не прореагировавшего на это, как и его напарник Гаврюша справа. Их хватка не ослабла, но и не усилилась, они продолжали уверенно вести меня к аллее елей и дальше – к распахнутому парадному подъезду обкома, но я успел увидеть диетстоловую – окна её были темны, на двери висел большой замок, этого и следовало ожидать, но втайне я надеялся на чудо, надежда ведь умирает последней.

Я тяжко вздохнул и покорно продолжил свой путь, наш путь, их путь, навязанный мне силой.

Мы вступили в ярко освещённый парадный подъезд обкома партии, святая святых города: снаружи горели прикреплённые к стене старинные фонари; тяжёлые хрустальные люстры, спускающиеся с потолка искусной лепки, освещали широкую мраморную лестницу, покрытую бордовым ковром, а стены украшали портреты членов Политбюро ЦК КПСС, выполненные в мозаике. Они сопровождали поднимающегося по лестнице весь длинный пролёт, а наверху, в конце пролёта, на перпендикулярной стене, иконостас венчал огромный портрет Генерального секретаря ЦК КПСС, отечески взирающего мозаичными глазами со своего высока.

Поднимаясь со своими конвоирами по лестнице и разглядывая искусно выполненные портреты небожителей, я вдруг подумал: ведь они же иногда меняются, ну хотя бы изредка умирают, а появляются другие; в том числе, страшно подумать! – придёт время того, огромного, наверху, и что же тогда – выдолбят эту мозаику и сделают новую?! И так каждый раз? Хотя, если поразмыслить, они ведь всё время те же, и последние много лет, дай Боже памяти, – мне не припоминалось каких-либо перемен в Политбюро.

Я так увлёкся этой мыслью, что не заметил, как мы поднялись и куда шли дальше, и какой интерьер был вокруг, пока не очутился в большой комнате – кабинете, устланном роскошным ковром, с деревянными панелями на стенах, длинным столом, в конце (или начале) которого сидели два человека в костюмах и галстуках, а над ними висел портрет Ф. Дзержинского – не мозаичный, обычный.

Один из них был лет пятидесяти, он восседал во главе стола, другой – лет тридцати пяти – сидел справа от него. Оба молча, пристально смотрели на меня.

Я тоже разглядывал их, а потом посмотрел на свои сапоги, хоть и новые, но сапоги, в которых я стоял на этом идеально вычищенном дорогом ковре, и представил себе, как я вообще выгляжу – наверно, весь взъерошенный, уже не пьяный, но, наверно, бледный или зелёный, как я обычно выгляжу после попойки, в общем, вид безусловно жалкий, и мне стало стыдно.

– Пожалуйста, садитесь, – сказал наконец тот, что постарше, сидящий во главе стола, и указал рукой на ближний к ним стул.

А стульев здесь было много – по обе стороны длинного стола, как обычно бывает в таких кабинетах, где часто заседают. Кто не видел подобных кабинетов в фильмах на производственную тематику?!

Я направился к указанному стулу и почувствовал, что иду свободно, что меня уже никто не ведёт, не держит под руки. Я огляделся по сторонам, обернулся: позади закрытая дубовая дверь, и конвоиры исчезли, в комнате нас только трое – я и они, ожидающие меня в другом конце огромного кабинета, под портретом Ф. Дзержинского.

– Проходите, проходите, не стесняйтесь, – снова заговорил Главный (из них двоих он, бесспорно, был Главным) хорошо поставленным голосом, и я вспомнил этот знакомый голос – именно он звучал этой ночью за дверью моей квартиры и требовал её открыть.

Внешность его соответствовала голосу: он был весь какой-то благопристойно-строгий, аккуратно подстриженная русая голова с чётким косым пробором, высокий блестящий лоб без морщин, ясные глаза, глядящие прямо, честно, вызывающие на откровенность.

Напарник его был худощав, с тяжёлой челюстью и глубоко посаженными серыми глазами. Вообще он весь был серого цвета: серый костюм, серый галстук, серые волосы, серые глаза, серое лицо.

Вот так они и должны выглядеть, – подумал я, – чтобы не запоминаться, не бросаться в глаза, затеряться в толпе, и оттуда следить, шпионить.

А где же тот, другой, со свиным рылом? Ах да, он лежал во дворе застреленный, о Господи!

– Ну-с, вы, конечно, догадываетесь, почему вас сюда привели, – сказал Главный с неожиданной ехидцей в голосе, когда я уселся на предложенный мне стул.

Сейчас, когда я видел его лицо вблизи, оно показалось мне мерзким – своей примазанностью, этим «честным» открытым взглядом, идущим от осознания своей правоты и идейной подкованности, этим гладким выпуклым лбом без морщин.

– Конечно, не догадываюсь,– соврал я, пытаясь унять дрожь в голосе.

– Ну, полно вам, – он вальяжно откинулся на спинку стула и улыбнулся отвратительной ехидной улыбкой. – Всё вы прекрасно понимаете.

– Нет, не понимаю, – сказал я и обрадовался, услышав в своём голосе злинку.

– Ну, хорошо, – он скрестил пальцы рук и хрустнул костяшками, – я вам напомню, вы – аспирант, молодой преподаватель советского вуза, комсомолец, посещаете синагогу, учите иврит и мечтаете эмигрировать в Израиль.

Ну, конечно, так оно и есть. Доходился. Говорили мне родители: «Перестань ходить туда, подумай, в какой стране ты живёшь! Хочешь уехать, иди к этому тихо, осторожно, незаметно». Впрочем, я давно уже догадался, зачем за мной охотятся, что от меня хотят, мне уже сказали во дворе в задушевном разговоре: чтобы я стал стукачом, фискалом, как тот, что застучал меня этим, но кто он, кто он? Ладно, будет время подумать, вычислить.

А кстати, почему меня привели сюда, в обком, а не в КГБ, которое, как я знаю, располагается совсем в другом месте – в длинном сером здании, построенном в сталинские времена, идеально подходящим для такого заведения.

– Ну, теперь вспомнили? – всё тем же издевательским тоном продолжал Главный.

Интересно, в каком он звании? Ему очень подходит – подполковник. Это не майор, но ещё не полковник, иначе не бегал бы за мной по подъездам, чёрным ходам и дворам. Всё, будешь у меня Подполковник.

– А я и не забывал, – ответил я, почти совсем успокоившись и даже входя в какой-то азарт от этого приключения. – Я не отрицаю: и в синагогу хожу, правда, редко, и иврит учу, хоть и нерегулярно, а Израиль… А у нас разве нет свободы передвижения? Разве советская власть запрещает человеку жить, где он хочет? – вконец обнаглел я.

И почувствовал неописуемый восторг от собственной наглости, оттого, что перестал бояться, оттого, что наконец-то могу стать кем-то в этой серой жизни, наполненной страхами и трусливым шушуканьем на кухнях.

Господи! – воскликнул я мысленно. – Я готов умереть за идею, за тебя!

Это был мой миг, когда я вдруг стремительно взлетел на вершину бесстрашия, готовый к героизму и самопожертвованию.

И они это почувствовали. Их лица изменились. Они стали серьёзны, растерянны, ведь они психологи, эти ребята, в силу своей профессии они должны быть психологами.

Подполковник заговорил, тщательно подбирая слова:

– Вы правы, по закону вы имеете право на свободу вероисповедования и на свободу передвижения, в том числе на эмиграцию в Израиль. В рамках воссоединения семей, – ухватился он за спасательный круг.– Если у вас есть в Израиле близкие родственники, вы можете подать прошение об отъезде, и при наличии вызова от них получить разрешение на эмиграцию. Наш закон гуманен, – продолжал он официальным тоном, – а Советский Союз – демократическое государство.

Ну да, конечно. Эту лапшу вы вешаете на уши всему миру, а на самом деле вырваться от вас так же сложно, как моим предкам из древнего Египта. А я залетел особо: мне почти двадцать шесть, возраст ещё призывной, мой хлипкий диагноз «мочекаменная болезнь» очень легко отменить, тем более, что был-то всего один камешек – и тот выскочил несколько лет назад, и маячит сейчас передо мной не переезд на родину предков, а призыв в Советскую армию. А куда они забросят служить, лучше и не думать.

Разумеется, всего этого я не сказал, а заявил, сделав честные глаза:

– А я никуда не собираюсь ехать. Здесь моя родина.

– Ну да, – ухмыльнулся Подполковник, – а у нас совсем другие сведения.

– И откуда у вас эти сведения? – спросил я в лоб.

– От одного вашего знакомого. Источник достоверный.

– Ну, и как зовут этого знакомого? – продолжал я напирать в весёлом бесстрашии.

– А этого вам знать не надо, – его тон посуровел, – не положено. Лучше объясните нам, как вы будете продолжать жить и работать, вы, советский преподаватель, готовящий стране молодую смену?

– А в чём проблема? – сделал я удивлённое лицо. – И как мои убеждения, то есть вера в Бога, посещения синагоги и даже гипотетическое, подчёркиваю, гипотетическое желание уехать противоречат моему статусу?

– О, ещё как противоречат! – воскликнул Подполковник, и его напарник, до сей поры сидевший неподвижно, как изваяние, сделал некие телодвижения и поддерживающе закивал головой.

– Чему вы учите своих студентов? – спросил Подполковник, строго глядя мне в глаза.

– Как чему? Их специальности, – ответил я наивно, прекрасно понимая, какой вопрос последует за этим. И он последовал:

– Но этого ведь недостаточно! Как вы их будете воспитывать идеологически? Какие ценности вы будете им прививать? – напирал Подполковник, подавшись вперёд.

– Общечеловеческие. Гуманные (я воистину был в ударе, видно, сам Господь Бог вложил в мои уста нужные слова). Ведь великие русские писатели, которых мы учили в школе, были верующими людьми и великими гуманистами. Лев Толстой, например.

– Но они жили до революции, – раздражённо отмахнулся Подполковник. – Они ошибались.

– А Польша, братская Польша? – витийствовал я. – Коммунистическая страна, а все – верующие католики.

Подполковник едва сдерживался, чтобы не выйти из себя, и его напарник с тревогой наблюдал за ним, выпрямившись на краешке стула, готовый к выполнению любого приказа. Подполковник зыркнул на него и замахал руками с плохо скрываемой злостью.

– Ладно, ладно. В наши задачи не входит вас переубеждать. У нас есть чёткая идеологическая позиция, отличная от вашей, но вы правы – в нашей стране гарантируется свобода совести и передвижения. Я только подчёркиваю, что ваше мировоззрение идёт вразрез с той должностью, которую вы занимаете, с вашей преподавательской деятельностью.

Я открыл рот, готовый произнести спич о разумном, добром, вечном, о котором говорит религия и коммунизм, и что нет между ними противоречия, но Подполковник предостерегающе поднял руку, пресекая моё словоизлияние, на которое он снова не сможет ответить.

Он взял себя в руки и снова говорил спокойным, хорошо поставленным, уверенным голосом, даже с оттенком дружелюбия.

– Я вижу, вы – человек грамотный, начитанный. Вот вам бумага, – он пододвинул мне стопку белых листов, – вот – ручка, пишите обо всём.

– О чём? – я насторожился.

– О том, о чём вы сейчас говорите. О религии, об Израиле, о своём credo. Короче, доноса мы от вас не требуем, – ухмыльнулся он, угадав мои опасения.

– Хорошо, – сказал я, чувствуя, что настаёт великий момент моей бестолковой и никчемной жизни, – я готов.

Я готов написать своё «я верую», не скрывая ничего. Я готов, наконец, взмыть над кухонным шушуканьем антисоветских анекдотов вполголоса, над псевдобесстрашными спичами под пьяную лавочку; я готов написать здесь, в этом месте, которого все боятся, правдивый трактат о себе, какой я есть, и не чувствовать страха.

Я решительно взял предложенную ручку и приготовился писать.

– А с чего, собственно начинать? – поднял я глаза на Подполковника, как-то смущённо смотревшего в стол.

– Ну, начните с того,– будто бы нехотя начал Подполковник, не поднимая глаз, – когда вы начали посещать синагогу, с кем вы там встречались, – тут он быстро поднял глаза, наши взгляды сошлись, но тут же он отвёл глаза и снова уставился в стол, – то есть изложите ваши взгляды, ваше мировоззрение, – ну, там, вера в Бога, сионизм и тому подобное, изучение иврита, – тут он снова поднял глаза, – нам известно, что у вас дома имеется самоучитель иврита, ну и о том, что вы сейчас говорили, – о том, как «мирно» уживаются, по вашему мнению, – подчеркнул он, – ваши убеждения и преподавание в советском вузе.

Он закончил свою тираду и смотрел на меня с вызовом.

«Ага! Значит, во-первых, ты хочешь, чтобы я уже начал стучать – с кем встречался, хорошо, получишь – со стариками, которые тебе на фиг не нужны, а о паре-тройке моих друзей, ты, мой друг, хрен что от меня услышишь. Но кто, кто же застучал?! Он знает о самоучителе – значит, был у меня дома».

Я думал то об одном, то о другом – у меня многие бывали, я – парень общительный, потом отметал собственные подозрения, но передо мной белела бумага, лежала ручка, время шло, и я, в конце концов, начал писать.

Я писал, слегка привирая, не забывая об элементарном чувстве хоть какого-то самосохранения и о чистоте совести: о том, что синагогу я посещаю изредка (хотя ходил туда достаточно часто), о том, что знаком там с несколькими стариками, имён которых не знаю, не помню (враньё), о том, что в Израиль уезжать не собираюсь (мечта жизни!), хоть и считаю своей исторической родиной, что иврит изучаю как древний язык своего народа, который хочу знать, ну, а дальше изложение credo, также слегка сфальсифицированное согласно моменту. Я писал о том, что вера в Бога никак не противоречит коммунистическим идеалам – та же гуманность, то же равенство, упомянул и Льва Толстого, и братскую Польшу; писал, что наша Тора (именно так) защищает права угнетённых, учит заботиться о пришельце, сироте и вдове, и, наконец, резюмировал, что не вижу никакого противоречия в занимаемой мною должности преподавателя советского вуза и своим вышеуказанным мировоззрением.

Получился целый трактат, на нескольких листах. Писал я быстро, с удовольствием, ручка бегала по бумаге, не поспевая за мыслями; по ходу я попросил сигарету, мне её тут же с готовностью дали и даже зажгли.

Я поставил точку, положил ручку на стол и с наслаждением курил, победоносно пуская дым, забыв о страхе, с чувством героического превосходства взирая на совсем не страшных работников органов безопасности. А они сидели, понурившись, какие-то удручённые и подавленные.

– Пожалуйста, – сказал я и пододвинул стопку исписанных листов Подполковнику, выводя его из оцепенения, как мне показалось.

Он нехотя взял её и стал читать. Я следил за ним с особым ревностным чувством писателя, ожидающим реакции читателя, и реакция наступила.

Поначалу Подполковник равнодушно пробегал строчки глазами, но очень скоро лицо его стало меняться, выражая заинтересованность, взволнованность, в конце концов, оно стало лицом человека, читающего что-то очень увлекательное. Вдруг он остановился, поднял на меня глаза, блестевшие от возбуждения, и спросил:

– Вы понимаете, о чём вы говорите, то есть чем это для вас может кончиться?

О, я прекрасно понимал. Я ведь уже не мальчик и прекрасно осознаю, где я живу и как здесь расправляются с инакомыслящими! Но ему сказал, сделав невинную физиономию:

– Нет, не понимаю. Я перед Богом и людьми – чист.

Он пристально, профессионально, так сказать, разглядывал меня, пытаясь понять, ёрничаю я или действительно я такая наивная овечка, такой вот молодой дурень, герой-идеалист, готовый умереть за идею. Похоже, что он таки склонялся к последнему, ибо теперь уже говорил со мной в другом тоне, без издевательско-насмешливых ноток, а наоборот, даже как-то сочувствующе, по-отечески, пытаясь не дать мне самому утопить себя окончательно, а оставить какое-то жизненное пространство в мышеловке, как это они сами спланировали.

…С Элиной мы были вместе уже год, и надо было что-то решать. Мы сидели у неё в комнате в общежитии, и я завёл этот разговор:

– Я без Израиля не смогу. Даже если сейчас уехать нереально, невозможно, но, как только что-то изменится, приоткроются ворота, я сделаю всё, чтобы уехать.… Не знаю, когда это будет, не от меня зависит. Может быть, через год, а может – через десять. Даже просто приехать туда умирать.

– Я знаю, – сказала Элина.

Что она обо мне не знала? Мы были родные люди, жили друг другом.

– Я тебя люблю, – продолжал я, обнимая её за плечи, – но и от своей мечты не могу отказаться. Эта мечта всей моей жизни, понимаешь?

– Понимаю, – сказала она, кладя голову мне на плечо, – я всё понимаю, можешь не объяснять.

– Ты всё же не до конца понимаешь. Я тебя люблю… больше жизни, я не могу без тебя. Никак… Ты бы уехала со мной?

Сказал, наконец, и как камень с сердца упал. Она повернула голову и серьёзно смотрела на меня своими необыкновенными небесными глазами, на лбу у неё появились две милые поперечные морщинки, как всегда, когда она сосредоточенно что-то обдумывала, и ответила не сразу.

Потом сказала:

– Это серьёзный вопрос. Мне надо подумать. Я дам тебе ответ. Я думаю, завтра.

Она любила смеяться, петь и танцевать, всем с ней было легко и весело, но в то же время она была серьёзной девушкой, основательной, вдумчивой, цельной, и любила, когда мы обсуждали важные темы (так она любила говорить), строили планы, говорили о «высоких материях». Это были чудесные моменты особой близости, одухотворённости, любви.

Я задал ей непростую задачу. У неё были мама и бабушка, которых она горячо любила. Согласиться уехать со мной в Израиль означало навсегда расстаться с ними. Ненавистный Израиль – за железным занавесом, кому-то удаётся вырваться, но занавес остаётся, и нет никаких признаков, что он когда-нибудь рухнет, и поэтому, уезжая туда – ты пропадаешь навсегда, безвозвратно.

На другой день мы снова сидели в этой комнате, ели её бесподобный салат «оливье» (готовила она так же замечательно, как и всё, за что бралась) и молчали.

Мы оба думали об одном и молчали.

Но, оказывается, она ждала, так как ответ у неё уже был готов. Она ждала, пока я поем, потом попью чаю с бесподобным пирогом, испечённым её руками. И только когда я, сытый и довольный, откинулся на спинку стула, она сказала:

– Я много думала. Как-то мы сидели с девчонками и обсуждали такую ситуацию. Помнишь Таньку Арбузову, которая уехала? У неё муж поляк. Когда он за ней ухаживал, они договорились, что когда поженятся, то уедут в Польшу. Мы сидели, спорили. Одни говорили – куда ты поедешь? А мы, твои друзья? А родители? Говорили: «Нельзя предавать Родину!» А я тогда сказала: жена должна ехать за мужем хоть на край света, если она его действительно любит. Я согласна. Я поеду с тобой.

– Но, Элина! – воскликнул я, не веря своему счастью. – Ведь ты расстаёшься с мамой, с бабушкой. Израиль – не Польша, возможно, ты их больше не увидишь.

– Я же сказала, – твёрдо, даже жёстко произнесла она, глядя мне в глаза, – я обо всём подумала, я люблю тебя и согласна уехать с тобой, –  и в её глазах сейчас была сталь, а не небеса.

– Ну, раз так, раз так (ну же, скажи ты ей это, наконец!) – нам надо пожениться!

Она бросилась мне на шею. Она крепко обнимала меня и плакала. И я тоже. Мы целовались и плакали от счастья и осушали поцелуями слёзы друг друга. Мы были абсолютно счастливы.

Закончив читать мою рукопись, Подполковник подвинул её своему Помощнику, и тот вперился в неё бесстрастными, глубоко посаженными глазами.

Подполковник сидел с видом человека, обдумывающего ситуацию, переводя взгляд то на меня, то на своего Помощника, то устремляя его куда-то вдаль, а я разглядывал его гладкий блестящий лоб и завидовал: ведь есть же люди с такими вот лбами, на которых до старости нет морщин, так уж они устроены, эти лбы, и есть в них что- то благородное, возвышенное; обладатели гладких лбов всегда выглядят моложе, а у меня уже сейчас на лбу морщинки, особенно, когда я поднимаю брови.

Наконец Подполковник заговорил, медленно, тщательно подбирая слова, и тон его был уже далеко не такой уверенный, как вначале:

– Хотя мы не разделяем ваших взглядов и стоим на принципиально иных позициях, в мою задачу не входит вас переубеждать. И всё же ответьте мне на такой вопрос, он имеет практическое значение: если начнётся война и Израиль будет воевать на стороне наших противников против нас, вы на чьей стороне будете?

Вот это да! Ай да Подполковник! Ай да сукин сын! Как же ему ответить? И выдумал же! Как они умеют постоянно манипулировать, пугать войной, ядерной угрозой, кровожадными капиталистами, которые обожают войны, так как наживаются на них.

Ну, не могу, не могу я сказать, что буду воевать против Израиля, то есть убивать евреев, даже понарошку сказать не могу, здесь – красная черта.

Подполковник торжествующе взирал на меня, увидев моё замешательство, и ждал ответа.

И тут Господь Бог Всемогущий вложил в мои уста ответ:

– А я покончу с собой!

– Что-о? – Подполковник округлил глаза от неожиданности.

– Если, не дай Бог, случится такая ситуация, – сказал я с расстановкой, – и будет война между нашими странами, я покончу с собой. Потому что равно не смогу предать страну, где родился и вырос, и воевать против неё, но и стрелять в евреев тоже не смогу.

Подполковник кисло ухмыльнулся и не нашёлся, что ответить. К нему на помощь неожиданно пришёл Помощник. Оторвав взгляд от рукописи, он отчеканил голосом робота:

– Так не бывает. Придётся принять чью-то сторону. Хочешь быть беленьким, пушистеньким? Не выйдет!

И он хлопнул ладонью по столу.

– Ну почему же беленьким, пушистеньким, – спокойно ответил я, наслаждаясь своим интеллектуальным превосходством, – мёртвеньким!

Помощник наморщил свой низкий лоб, переваривая сказанное, и, похоже, до него дошла вся нелепость и неуместность его тирады. Он снова упёрся глазами в мои листки, делая вид, что читает их.

– А на Пасху вы мацу едите? – вдруг спросил Подполковник, и я от неожиданности закашлялся дымом, который до этого с наслаждением втянул поглубже в лёгкие.

– А вы, – отпарировал я сквозь кашель, – разве на вашу Пасху не едите куличи?! Вон, их даже в хлебных магазинах продают!

– А на Кущи, небось, едите молочные блюда, – не сдавался Подполковник, демонстрируя свои гастрономические познания еврейских праздничных блюд.

– Молочные блюда едят на Пятидесятницу, а на Кущи сидят в шалашах, – поправил я его, не меняя, однако, русские названия на«Шавуот», «Суккот», дабы не перегибать палку, – кроме того…

– Ну, ладно, ладно, – нервно оборвал он меня, замахав руками, – мы знаем, что вы осведомлены в иудейской религии.

– А можно мне задать вопрос? – спросил я, уже совсем расслабившись.

– Да, конечно, – с готовностью ответил Подполковник.

– Вот я сейчас где нахожусь?

Подполковник удивлённо поднял брови.

– Как где? Вы же сами знаете – в Комитете госбезопасности.

– Но ведь в этом здании всегда был обком партии!

– Что значит «был»?! Он и есть, – возмутился Подполковник.

– А как же… Что же, вы – объединились, перешли к ним сюда из своего здания на улице Энгельса, если я не ошибаюсь?

– Никуда мы не перешли. Мы там же функционируем, как вы правильно сказали, на улице Энгельса, 33. Мы – там, они – здесь.

– Тогда я ничего не понимаю, – растерялся я.

– А вам и не надо понимать, – сказал Подполковник и вдруг подался вперёд всем телом. Он почти лежал животом на столе и отечески заглядывал мне в глаза.

– Всё исключительно ради вас. Ведь как близко! Прямо возле вашего дома, – проговорил он елейным голосом. – А вы говорите – Энгельса! Вышел из подъезда и через две минуты – здесь. Ну, а то, что вы в диетстоловой задержались, – это уж ваша проблема!

Он благодушно развёл руками.

– Ну, а теперь, – Подполковник откинулся назад и сел прямо, оперевшись на спинку стула, – к делу. Мы хотим предложить вам работу, хорошо оплачиваемую.

Угадав причину резкой перемены в моём лице, Подполковник поспешил успокоить:

– Не волнуйтесь, не информатором, не надо ни на кого стучать, доносить (он сказал это просто, без оттенка сарказма). Это – работа ночного сторожа.

Я был настолько удивлён, что не нашёлся, что ответить.

– Да, да, ночным сторожем. Вам же легко ночью не спать. Молодой, здоровый. Да и спать вы там сможете, – махнул он рукой, – мы вам разрешаем. Смотрите, сейчас глубокая ночь, скоро – утро уже, а вы – как огурчик, хотя и выпили немало, и набегались.

В его тоне снова появилась ехидца.

– Ночным сторожем, – пытался я переварить столь неожиданное предложение в столь неподходящем для этого месте, – ночным сторожем… но где?

Подполковник широко улыбался, на физиономии его, да и Помощника появилась некая гримаса, могущая означать улыбку        

– Где? – переспросил Подполковник, выпрямившись на стуле и победоносно положив руки на стол. – Да в вашем любимом месте!

– В институте? – спросил я неуверенно.

– В синагоге! – торжествующе воскликнул он, радуясь произведенному эффекту.

А эффект был, да ещё какой! Я пытался переварить сказанное, а они весело следили за мной.

– А синагоге нужен… ночной сторож? – только и нашёлся я спросить.

– Конечно, нужен, – ответили они в унисон и переглянулись.

– Вы, – продолжал Подполковник, – я так думаю, должны быть рады нашему предложению. Вы ведь действительно любите это место, – он глянул на стопку исписанных мной листов, – вот и ваши письменные признания подтверждают, что оно вам дорого. А ведь это плохой район, бандитский, сколько раз им там окна били, сами небось видели. И дверь там хлипкая с паршивым замком. А тут ещё недавно пивную пристроили, стена к стене, со всеми вытекающими отсюда… Нас, между прочим, не спросили, – сказал он, как бы оправдываясь, и переглянулся с Помощником. – Хотя с пивной днём проблема, не ночью. Ну, ладно, – закончил он, поняв, что мелет явно не то, и чем дальше, тем больше.

– А как я должен работать? То есть сколько часов, когда приходить, когда уходить? И… какова зарплата?

– Вот это деловой разговор! – он хлопнул ладонью по столу, взбодрившись. – Вы должны будете приходить туда каждую ночь в 24.00. Ключи вы получите сейчас. Прямо сейчас.

Он открыл ящичек своего стола и бросил на стол маленький ключик с кольцом.

– Вот, собственно, и весь ключик. Я же вам говорил, дверь там хлипкая и замочек плохой.

– А не легче ли заменить дверь? И замок? – пришло мне в голову.

– И окна? – саркастически пропел Подполковник. – А замок.… Да разве вы не знаете, что на любой замок есть отмычка? Было бы желание!

– Да что там красть-то? – воскликнул я.

– Ну, как что, – Подполковник вдруг как-то растерялся. – Ну, там  книги, фолианты старинные и эти, как их, ну – вы знаете – свитки.

– Свитки Торы?

– Ну да, ну да! Они же имеют ценность?

Да, конечно, имеют. Но что-то я не слышал, чтобы кто-нибудь посягал на имущество нашей несчастной синагоги, ценность которой действительно составляли лишь старые фолианты и свитки Торы.

Да и кто разбирался в их истинной ценности! Алкаши из пивной, забавы ради бьющие в синагоге стёкла и обсыкающие её стены? Бандюги, шныряющие в этом действительно неблагополучном старом районе в поисках реальной наживы, а не ветхих еврейских книг?

– Так какая же зарплата? – переспросил я.

Подполковник взял ручку, написал на листке бумаги число и подвинул её ко мне. Сумма была хорошая, сверх всяких ожиданий. Увидев мою реакцию, эти профессиональные физиономисты снова заулыбались.

– Ну, хорошо. Допустим, я соглашусь. Зарплата-то нормальная, но я ведь в институте работаю и учусь, а вы говорите, что нужно приходить каждую ночь, не спать…

– Вот тут-то не беспокойтесь, – перебил Подполковник, – спать вы можете, когда пожелаете, я вам это уже говорил. Лягте там на лавку, куда хотите, можете даже свой матрац принести.

– В чём же тогда моя работа? – недоумённо спросил я. – Спать я могу, когда захочу, оружия вы, как я догадываюсь, никакого не даёте…

– Не даём, – подтвердил Помощник, до этого в основном молчавший.

– Так зачем я там нужен? – воскликнул я, всей душой чувствуя подвох.

– Да успокойтесь вы! – прикрикнул в свою очередь Подполковник, тоже явно нервничая. – Успокойтесь,– ещё раз повторил он, понизив тон. – Успокойтесь.

Но мне не было спокойно. Шутка ли – каждую ночь проводить в синагоге! Охранять – от чего, от кого?! Небось, за всем этим скрывается что-то гнусное, жуткое, чего от них ещё можно ожидать? А беря в расчёт всю эту безумную ночную охоту за мной, нужно быть готовым к самому худшему.

Помощник потянулся к графину, стоящему на столе, наполнил стакан водой и поставил передо мной.

– Попейте, успокойтесь.

Я послушно выпил.

– Может, закурить желаете? – не в меру разговорился он и услужливо предложил зажигалку.

Что мне оставалось делать? Я закурил и немного успокоился. Да, эти инженеры человеческих душ умеют работать со своими подопечными, как удав с кроликами.

– Послушайте, – заговорил Подполковник, сверля меня немигающим взглядом, – возможно, вам не придётся быть там каждую ночь. Вы сами это определите. Возможно, вам достаточно пойти туда только один раз. Возможно, этот единственный раз будет сегодня, сейчас, ибо именно сейчас вы направитесь туда!

– Что-о?!

– Да-да, – продолжал Подполковник монотонным голосом, не сводя с меня глаз, – вы сейчас пойдёте на выполнение задания.

– Какого задания?! – вскричал я и вскочил со стула.

И тут произошло нечто неожиданное. Помощник также вскочил со своего стула, быстро налил в стакан воду, резко плеснул ею мне в лицо и коротко рявкнул:

– Сидеть!

От неожиданности я так испугался, что рухнул на стул, как подкошенный. Всё  это  произошло стремительно.

– Так-то лучше, – пробормотал Помощник, глядя исподлобья.

Значит, снова меня облили, снова с бороды стекает вода. Господи, как они надоели все! Как хочется, чтобы это был сон, вся эта бесконечная безумная ночь, ущипнуть себя и проснуться в своей постельке!

И я действительно ущипнул себя просто так, созвучно мыслям, за руку, незаметно, ни на что не надеясь. Однако Подполковник заметил это и, кажется, понял (они ведь проницательные) и ухмыльнулся. Но тут же сделал серьёзное лицо и начал высокопарным тоном:

– Гражданин Фельдман, несмотря на ваши ошибочные взгляды, вы ведь являетесь советским человеком? То есть я хочу сказать, ощущаете себя советским человеком?

Я послушно кивнул и подумал: «Облитым советским человеком».

– Вы родились и выросли в этой стране, получили в ней образование, бесплатное, между прочим, теперь вот продолжаете учёбу в аспирантуре, да ещё и преподаёте, зарабатываете, так сказать, деньги.

Он сделал паузу, видимо, давая мне время прочувствовать его слова.

– А если завтра война, – продолжал он, – ну, скажем, не с Израилем – тут вы нам разъяснили, как поступите, – а с другим государством, вы ведь пойдёте защищать нашу страну с оружием в руках, не так ли?

– Ну, само собой, разумеется, – сказал я, не колеблясь.

– И если надо, отдадите за неё жизнь? – напирал Подполковник.

– Ну, разумеется!

– Ну, а если это все само собой разумеется,– набирал обороты Подполковник, – то ведь так же очевидно и разумеется само собой, что вы и в мирное время обязаны служить своей стране, выполняя тем самым свой гражданский долг?

– Что вы имеете в виду? – спросил я дрогнувшим голосом, предвидя, куда он клонит. – Разве я не выполняю свой гражданский долг: работаю на благо родины, учу студентов.

– Но бывают экстренные ситуации, требующие гражданского мужества! – воскликнул Подполковник и стукнул кулаком по столу. – Ну, например, пожар, надо вытащить из огня ребёнка. Или кто-то тонет, надо спасать!

– Ну да, ну конечно, разумеется! – закивал я головой. – Это же очевидные вещи!

– Ну, а если и это само собой разумеется, и всё вам так очевидно, то вы должны бежать сейчас в свою синагогу, потому что ваш ребёнок и ваш утопающий находятся там!

При этих словах Подполковник выбросил вперёд руку с вытянутым указательным пальцем.

– То есть?! – подскочил я на стуле и покосился на Помощника и на графин с водой. Помощник сидел неподвижно, прикрыв глаза. Можно было подумать, что  он дремлет, но нет, они не дремлют, они никогда не дремлют.

– Так слушайте же, что я вам расскажу, – заговорил он неожиданно быстро и взволнованно, подавшись вперёд всем телом, – в вашей синагоге по ночам происходят странные сборища, это происходит не каждую ночь, а когда им заблагорассудится.

– Кому это «им»?

– В том-то и дело, что мы не знаем, – с досадой воскликнул Подполковник, и нельзя было не поверить ему, настолько непривычно растерянным, неуверенным был его вид. – Мы знаем только, что есть ночи, когда что-то происходит, – они там собираются, зажигаются люстры и… что-то делают, о чём-то договариваются, что-то решают… замышляют, а мы не знаем, что!

– Но кто, кто это «они»?! – вскричал я.

– Не знаю, не знаю, я действительно не знаю, – причитал он, и так не вязался его теперешний вид с тем, предыдущим, дежурным – холодным, бесстрастным, самоуверенным.

– Постойте, мне ничего не понятно, – прервал я его спокойно; теперь я был над ним, и мне предстояло его успокаивать, как ребёнка. – Успокойтесь и расскажите мне вразумительно, о чём идёт речь.

Кайфуя от собственной наглости, я налил в стакан воды из графина и подвинул ему. И совершенно не удивился, когда он послушно выпил.

– Кто зажигает люстры? Кто эти люди? Ну, в самом деле, не можете же вы не знать таких простых вещей! Да самый обычный человек, увидев свет в ночной синагоге и желая узнать, что там происходит, просто вошёл бы и посмотрел, если бы не побоялся, конечно.

Ну, а если дверь заперта, то подтянулся бы и заглянул в окно. А если ему и это трудно, окна там действительно начинаются высоко от земли, то при желании можно вскарабкаться, залезть на дерево, притащить стремянку!

– В том-то и дело, что не каждый может войти, – тихо проговорил Подполковник, опустив глаза и, предотвращая мои вопросы, поднял руку. – Не каждый может их видеть. Не каждый может даже видеть горящие люстры. Сказать вам прямо? – он поднял на меня глаза, его тон снова стал твёрдым, а взгляд холодным, – если мы сейчас с вами пойдём туда, а сейчас там сборище, мы это доподлинно знаем, то я увижу тёмное безжизненное здание, а вы, вы увидите совсем другое – вы увидите ярко освещённую синагогу, вы наверняка войдёте в запертую дверь, для вас открытую, вы услышите их голоса, вы узнаете, о чём они говорят, а потом расскажете нам, и мы, наконец, узнаем, что же это такое, и будем знать – что предпринять.

Ага, вот оно! Наконец-то! «Расскáжете нам!» Что от них ещё ожидать? А то – ночной сторож, ночной сторож! Благородная миссия! Гевалт! Ребёнок в огне, бабушка тонет в речке! Только стукачи вам и нужны. Но как изощрённо! Не простой стукач, как тот, кто сдал меня, а мистический, сдающий каких-то пришельцев!

По изменившемуся лицу Подполковника я понял, что он осознал свой прокол и сейчас лихорадочно обдумывал, как исправить ситуацию – его глаза бегали, пальцы постукивали по столу, лицо пошло красными пятнами.

– Мне кажется, вы меня неправильно понимаете, – нервно заговорил он, подбирая слова, – вы ведь думаете, что мы вас просто вербуем…

«А то!» – мысленно возмутился я.

– Но это не так. Мы знаем – вы не тот человек, вы не согласились бы.

«Вот это да! Я, оказывается, у них в героях».

– Вы на самом деле будете сторожить вашу синагогу (опять вашу! Психологи!). Ведь над ней нависла угроза! Возможно, серьёзная угроза. Мы не знаем, кто эти люди, чего они хотят, что они замышляют.

– Так это всё-таки люди?

– Ну, а кто же? – сказал он с досадой. – Не инопланетяне же! Но эти люди… Нам они не знакомы. Мы их никогда не видели, не знаем, откуда они, кто. Так разве не благородно с вашей стороны помочь нам, да и не только нам, а и своим соплеменникам, которые посещают синагогу в нормальное время суток, простым советским людям, ветеранам войны и труда. Мы ведь уважаем их и их религиозные чувства. У нас свобода совести! А из-за всего этого балагана, начавшегося недавно, нам, возможно, придётся закрыть синагогу… для их же безопасности!

– Но объясните же мне, наконец, – почему я?! Почему именно я могу войти, увидеть? Что, у меня глаза какие-то особые?

– Выходит, что особые, – сказал Подполковник задумчиво. – Видите ли, в жизни не всё так просто, как кажется. Сегодня вы сами имели возможность в этом убедиться. Вы много чего видели во дворе, затем в столовой. А раньше бы, небось, и не поверили, что такое возможно! Мы ведь тоже кое-что умеем. А что-то нет. Видите, как я с вами откровенен! Вот, например, в столовую мы не смогли войти. То есть не смогли войти так, как вы. Мы, конечно, открыли бы дверь, зашли, зажгли бы свет – пусто, ни души; вот и пришлось нам выманивать вас оттуда хитростью.

Тут он улыбнулся и подмигнул. Я искоса взглянул на Помощника – тот сидел, как сфинкс, не выражая своим видом ничего.

– Вы не можете понять, почему это  т а к   у   в а с… Вспомните, что с вами произошло позапрошлым летом.

А что со мной произошло позапрошлым летом? Что такого особенного? Лето как лето. В июле съездил на море. Вернулся. Отпуск длинный – в институте каникулы. В городе… Дай Бог памяти, да и вспомнить-то нечего, обычные серые дни, жаркие очень. В августе поехали со студентами в колхоз, в августе…

– 11 августа! – отчеканил Подполковник.

О Господи, конечно же, 11 августа! И это они знают!

– А как же, – откликнулся Подполковник, – мы всё знаем. Мы обо всех знаем! – крикнул он, снова подпрыгнув на стуле. – Выйдя отсюда, вы чётко почувствуете, что все ваши былые представления о свободе, независимости, собственной значимости были блефом, вы – никто и ничто, впрочем, как и все остальные. Вы все у нас под колпаком, мы можем сделать с вами всё, что захотим.

– Я никуда не пойду! – выкрикнул я и вскочил со стула, совершенно позабыв о Помощнике и графине с водой.

– Пойдёте, куда вы денетесь! – пропел Подполковник.

– Не пойду! Что вы сделаете со мной? Убьёте? Убивайте, мне всё равно! Раз вам известно, что со мной произошло 11 августа позапрошлым летом, вы должны понимать, что я не боюсь смерти.

Помощник поднялся со своего места и медленно направился ко мне. Подойдя вплотную, он остановился и несколько мгновений молча смотрел мне в глаза. Потом положил руку на плечо, по-дружески прижал к себе и сказал мягко, задушевно:

– Ну-ну-ну, успокойся, – и крепко обнял меня.

И тут я разрыдался. Я рыдал в голос на его плече, а он успокаивал и гладил меня по голове, всё время приговаривая:

– Ну-ну-ну, успокойся.

Подполковник поднялся с места и поднёс мне стакан воды. Я благодарно выпил, и они с двух сторон, бережно, под белы руки, усадили меня на стул. Потом они вернулись на свои места, и так мы сидели молча, в каком-то тихом умиротворении.

Я разглядывал свои новые сапоги и снова думал о том, как всё-таки длинна, нескончаема эта невообразимая ночь, и как хорошо было бы сейчас заснуть, растянуться у себя на кровати, прямо так, в одежде, в сапогах, – раздеться нету сил, – это так близко, рукой подать, и это так далеко, так бесконечно далеко…. и вдруг до меня дошло, кто меня сдал.