Каждый день. Стихотворения

Вспышка

В тот лунный час, когда Шахерезада
закончит все дозволенные речи,
и небо белой шалью снегопада
укроет кленов зябнущие плечи,
когда мороз забудет чувство меры,
паучьей нитью окна устилая,
и шалые соседские терьеры
устанут от бессмысленности лая,
и ночи всеохватное цунами
войдет в наш дом, желая вечно длиться,
все то, что стало с нами, станет снами —
короткими, как будто вспышка блица.

Синема

Каждый день — словно явь, только чем ты себя ни тешь,
но циничный вопрос возникает в мозгу опять:
ну, а вдруг это просто кино, голливудский трэш,
и слышны отголоски выкрика: «Дубль пять!»?
Вдруг ты сам лишь мираж, одинокая тень в раю,
пустотелый сосуд, зависнувший в пустоте?
Ты сценарий учил, ну а значит, не жил свою,
заменяя ее на прописанную в скрипте.
Дни летят и летят бездушною чередой —
так сквозь сумрачный космос мчатся кусочки льда...
И невидимый Спилберг выцветшей бородой
по привычке трясет, решая, кому куда.
Спецэффекты вполне на уровне, звук и цвет,
и трехмерна надпавильонная синева...
Жизнь прекрасна всегда, даже если ее и нет.
А взамен ее, недопрожитой —
синема.

Не сезон

Слезы от ветра шалого вытри
в сумрачной мороси дней...
Как ни смешай ты краски в палитре —
серое снова сильней.
Серые зданья, сжатые губы,
мокрого снега напев...
День безнадежно катит на убыль,
еле родиться успев.
Туч невысоких мерзлые гривы —
словно бактерии тьмы.
Осень на грани нервного срыва.
Осень на грани зимы.
И черно-белым кажется фото,
лужи вдыхают озон...
Эх, полюбил бы кто-то кого-то...

Но — не сезон. Не сезон.

Кроссворд

Я с ней не был знаком, даже имени я не знал.
Чуть припухшие губы, легкие босоножки...
Был в руках у нее на кроссворде раскрыт журнал
с молодою еще Андрейченко на обложке.

Я лишился привычной легкости Фигаро;
я слагал варианты, но не сходилась сумма...
До чего ж малолюдно было в тот день в метро
в два часа пополудни, в субботу, в районе ГУМа.

Эта встреча казалась даром от Бога Встреч,
даже воздух вокруг стал пьянящим, нездешним, горним...
Но куда-то, не зародившись, пропала речь,
встав задышливым комом, дамбой в иссохшем горле.

А когда она вышла, досрочно сыграв финал,
что осталось во мне —
ощущенье беды, тоска ли?
И глядел в потолок незакрытый ее журнал
с неразгаданным номером двадцать по вертикали.

*   *   *

Присесть на лавочку. Прищуриться
и наблюдать, как зло и рьяно
заката осьминожьи щупальца
вцепились в кожу океана,
как чайки, попрощавшись с войнами
за хлебный мякиш, терпеливо
следят глазами беспокойными
за тихим таинством отлива,
и как, отяжелев, молчание
с небес свечным стекает воском,
и все сонливей и печальнее
окрестный делается воздух.
Вглядеться в этот мрак, в невидное...
От ночи не ища подвохов,
найти на судорожном выдохе
резон для следующих вдохов.
Но даже с ночью темнолицею
сроднившись по любым приметам —
остаться явственной границею
меж тьмой и утомленным светом.

В старом доме

Мир еще сохраняет и цвет, и объем;
вдалеке  — океана седой окоем...
И покуда мы дышим, покуда живем —
эта жизнь сохраняет интригу.
Хочешь — смейся, а хочешь — качай головой:
мы однажды окажемся вместе с тобой
в старом доме, засыпанном легкой листвой,
не входящей в Плющевую Лигу.

Даже если не веришь — придумай, пригрезь.
Это будет не завтра и будет не здесь:
Только быстрого ливня искристая взвесь,
дом и комнат его обветшалость...
Будет вечер — улыбчив, хитер, сероглаз.
Мы придумаем вместе Олимп и Парнас,
и, возможно, случится у нас и для нас
то, что прежде ни с кем не случалось.

Хоть в реальности мир — неприветлив, не наш,
ноют руки и плечи от тяжких поклаж,
да и сам я — бегун, растерявший кураж
на тревожных бескрылых фальстартах,
но никак не могу я не думать о том,
как мне дорог волнующий этот фантом:
твой непойманный взгляд, тот заброшенный дом,
что не сыщешь на гугловских картах.

*   *   *

Предугадай-ка: осознáешь, нет ли,
бесстрастный, словно камни пирамид,
когда в последний раз дверные петли
земного скрипа истощат лимит.
Невидная окончится эпоха,
и в пригоршне едва звучащих нот
прозрачный иероглиф полувдоха
незримый нотный стан перечеркнет.
Твой путь земной — не шаткий и не валкий —
на этой гулкой точке завершив,
взлетят куда-то к потолочной балке
растерянные двадцать грамм души,
где и замрут, как мир окрестный замер,
и где, платки в ладонях теребя,
глядятся в ночь опухшими глазами
немногие любившие тебя.