Вадим Гройсман

Лабиринты. Стихотворения

PISCISAUSTRINUS


 


В бесконечной провинции ночи, везде и нигде


Правит осень невидимыми облаками,


И, как южная рыба в холодной воде,


Я с трудом шевелю плавниками.


 


И небесная стая, видна-не-видна,


Ледяными глазами моргает.


То и дело всплывает с туманного дна


Серебристый малёк, Фомальгаут.


 


Так сияет мне слово в созвездии языка,


Прошивает вселенную светом,


И промозглая ночь высока


Этим тонким и острым предметом.


 


 


ПОСЛЕ ПОТОПА


 


Квартирка ночью протекла,
Сдержать не в силах непогоду,
И скользкой тряпкой из угла
Тянул я ледяную воду.
А утром старые дома
На тусклом солнышке сияли.
Ещё немного, и зима
Восторжествует, как селянин.
Холодный дух коснётся нас
Своим невидимым металлом.
Мы превратимся в кокон глаз,
В тугой клубок под одеялом.
И будет бедный наш ночлег,
Сухой остаток от квадрата,
Как переполненный ковчег
На влажных склонах Арарата.


 


 


*   *   *


 


Счастья детские секреты,


Гром военной кутерьмы –


Будто вид ночной планеты:


Кольца света, кольца тьмы.


 


Не понять сквозь дым, когда там


В небе звёздочка видна,


И неведомо солдатам,


Что закончилась война.


 


Засыпающий диспетчер


Погасил пустой экран.


На один короткий вечер


Стало меньше у землян.


 


Помогай глазам бесслёзным,


Детям головы морочь


И стели под небом поздним,


Наступающая ночь.


 


Чёрный воздух густ и вязок,


Праздник замер, бой затих.


Больше мы ни снов, ни сказок


Не увидим никаких.


 


 


*   *   *


 


Торговый воздух, жаркие скандалы,


Солдаты, бабы, дети, старики.


Кричат на пёстром рынке зазывалы,


Начальствуют сирены и гудки.


 


Он вертится в копеечной вселенной,


Не в силах разорвать кипящий круг.


Весь этот город временный, мгновенный –


Хватай сейчас, а то уйдёт из рук!


 


Но изредка запретную шкатулку


Мы открываем, сыростью дыша.


Там тишина развешивает куртку


В потёках от московского дождя.


 


И очутиться в вечности сиротской,


Скрести её холодную золу –


Как будто на пустой «Новослободской»


Стать пешками на шахматном полу.


 


 


*   *   *


 


И кажется мне, что я книзу расту,


Хожу и дышу по-другому,


И трудно взобраться на каждый уступ


Людьми начинённого дома.


 


Туда, где под ветром подняться смогли


Травинки, зелёные скобки,


Приду ненароком коснуться земли,


Чтоб силы набраться – и скорби.


 


Я был человеком и сам не пойму,


Каким говорил языком я.


Земля прижимает к лицу моему


Тяжёлые бурые комья.


 


 


ЕВРЕЙ-ПЕРЕВОДЧИК


 


еврей переводчик Гомера Шекспира


звучит как родная заёмная лира


украшенный мифами щит


от смерти тебя заслонит


 


еврей переводчик Бодлера Верлена


пускай у шампанского горькая пена


издёрганный старый больной


задумчиво пробуй напиток хмельной


 


купайся не слыша своих же рыданий


в чужих языках как в родном Иордане


голодная пайка ползучий погром


Эдгар Федерико Гийом


 


еврей-переводчик ты вроде бы где-то


на зоне в концлагере в гетто


конвой душегубка тифозная вошь


пока переводишь живёшь


 


 


ВИРСАВИЯ


 


Завтра он вернётся с поля брани,


Как всегда, суров и деловит,


Ничего не ведая о ране,


Что тайком нанёс ему Давид.


 


Будто цепью, связанная ложью,


Путаюсь и толком не пойму:


В жаркой тьме кого я жду на ложе,


Кто мой господин и где мой муж?


 


Двум героям, мальчикам, мужчинам


Я утеха, верная жена.


Я кажусь себе пустым кувшином,


Ждущим, кто нальёт в него вина.


 


Я –земля, цветущая, сырая,


Что лежит под небом без стыда,


И во мне томятся, созревая,


Соки долгожданного плода.


 


И пускай прознает муж ревнивый


Тайну о сопернике-царе, –


Он воюет за чужую ниву,


Но не пашет на своём дворе.


 


А когда придёт он из похода,


Встану перед ним, едва дыша:


«Полюбуйся, храбрый воевода,


Как твоя добыча хороша!»


 


 


ФАМАРЬ


 


Быть женщиной мне суждено в отместку


Закону рода –древнему жерлу:


Прикрыв лицо, чтоб не узнал невестку,


Раскрыться, чтобы ты узнал жену.


 


Для моего костра готовы ветви –


В других объятьях биться и кричать.


Но почему же господин мой медлит


Забрать свой посох и свою печать?


 


Позволь произнести твоей рабыне,


Что перед жаркой гибелью стоит:


Пускай твой посох зацветёт в пустыне,


Древесным соком землю напоит.


 


Я припаду к позорному несчастью,


С которым разлучить меня нельзя,


Твоею запечатана печатью


И самого тебя в себе неся.


 


В пещерах тел свои пути у крови,


И по земле передаётся слух


О том, как пробуждаются в утробе


Два мальчика –взамен погибших двух.


 


 


НЕФТИДА


 


Гони меня, хлещи меня, тоска,


Сильнее, чем любовь гнала когда-то!


Чтобы успеть на погребенье брата,


Бегу я по сухим глазам песка.


 


Теперь от смерти никуда не денусь.


Напрасно из неё подняться силясь,


Лежит в гробу божественный Осирис,


Как сёстрами спелёнутый младенец.


 


И плачу я, неверная жена,


Над мёртвым братом. Господи, кому же,


Кому ещё среди живых нужна


Моя душа, покинувшая мужа?


 


Осирис, ты вступил в свои права


Над миром сна, вратами подземелья.


Я принесла тебе сухие зелья.


Как ты, любовь, и я теперь мертва.


 


В бесплодный жар, в родимую пустыню


Уйду из чистых комнат фараона.


Там, не издав ни возгласа, ни стона,


Я сяду охранять мою святыню.


 


Ладья богов и музыка планет –


Во власти хаоса, песка и мрака.


Не потому ль, мой повелитель Сет,


Наш сын Анубис – чёрная собака?


 


 


ПРОРОК


 


Тогда я открыл уста мои, и Он дал мне съесть этот свиток… (Иез. 3:2)


 


На берегах сухой реки,


На лестнице, ведущей в гору,


Господь кормил меня с руки,


И жрал я каменную Тору.


 


Как сон, оберегал язык


Переселённого народа,


И стали горе, стон и крик


Во рту пророка слаще мёда.


 


Огонь, сжигающий траву,


И зверь о четырёх личинах,


Я в тихом времени живу


Среди микробов и личинок.


 


Как лишний день в чужом году,


Я самому себе перечу


И, обессилев, упаду


На землю, сдобренную речью.


 


Лежать останусь на спине,


Без голоса и без вопроса,


Когда прокатятся по мне


Многоочитые колёса.


 


 


САМБАТИОН


 


С Адамовых, эдемских пор,


В словах исчезнувших навеки,


Текут среди зелёных гор


Людьми покинутые реки.


 


Там –небывалая страна


Во власти чуда и закона,


Размеренное царство сна


На берегах Самбатиона.


 


В гранёном воздухе дубрав,


В сосновой сумрачной аллее,


Ногами не касаясь трав,


Танцуют мёртвые евреи.


 


И призраки лесных зверей


Стоят вокруг, не понимая,


Как я, ещё не умерев,


Добрался до земного края.


 


Там соблюдают вечный ритм


Все камни Господа, все воды,


А над горой закат горит–


Светильник в храмине Субботы.


 


Жизнь, ты последний бастион,


Сопротивляющийся чуду!


Накинул мрак Самбатион


На ассирийскую кольчугу.


 


 


АЗАЗЕЛЬ


 


Сердце высушить могли бы
Эти жаркие просторы:
Слева – каменные глыбы,
Справа – выжженные горы.
Неприглядная окрестность:
Ни деревья, ни кусты не...
А зовётся эта местность –
Иудейская пустыня.
На тропу шакалы вышли,
Воют резко и тягуче,
Но невидно и неслышно
Азазель живет на круче.
В оголённых скалах лунных
Мирный сон ему неведом,
Это он в камнях и дюнах
За тобой крадётся следом.
Пишет надписи по-волчьи,
Дни считает на латыни,
Будто спрашивает молча:
«Каково тебе в пустыне?»
Отвечай легко и твёрдо,
Время не тяни напрасно:
«Мне в пустыне этой мёртвой
Одиноко и прекрасно».


 


 


КИТАЙСКАЯ ШИРМА


 


Разгадал я правила игры,


Тайну встречи с горними умами:


Ширма, разделившая миры,


Сделана из рисовой бумаги.


 


Кто-нибудь, ребёнок или бог,


Разорвёт послушную завесу


И меня, бесформенный комок,


Подготовит к новому замесу.


 


А пока иного дела нет –


В хаосе бамбука и пионов,


Процедившем заоконный свет,


Различать павлинов и драконов.


 


 


*   *   *


 


Круг любви, войны, охоты,


Кубки пенные в руках,


Парсифали, Ланцелоты,


Погребённые в веках...


 


Мы с тобой перелистали


Толстый рыцарский роман,


Блики золота и стали


Разглядели сквозь туман.


 


На потешном льве – ошейник,


Хлеб металла тяжелей,


И в лесной глуши отшельник


Знает больше королей.


 


Для фасонных слуг и свиты


В замке длинная скамья,


И на мраморные плиты


Капля капает с копья.


 


А в готической нирване


Вечно смерти ждёт Артур,


Как поведал нам в романе


Искушённый трубадур.


 


Взяв игрушечную шпагу,


Мне он сердце проколол,


И ступить не в силах шагу


Я, как раненый король.


 


 


ТРИСТАН


 


...А когда на поиски дальних стран


Поспешишь от родины мимолётной,


Дорогие гости твои придут,


 


Над собой поднимут тебя, Тристан,


Принесут на берег с последней лодкой


И лишь арфу в руки тебе дадут.


 


...Спал в ладье, проснулся на берегу:


Фонари, неон и асфальт нагретый,


И печальных сказок в помине нет.


 


В декольте по самое не могу


Озорная девушка с сигаретой


Переходит город на красный свет.


 


Каково тебе на земле богов,


В эту явь заброшенному из долгой,


Кружевной истории о страстях?


 


Нет ни слуг, ни стражников, ни врагов,


Ты теперь один со своей Изольдой.


Можно плыть, о вечности не грустя.


 


Будут сниться шествие и турнир


И скакать олени по коридорам


В неуютном здании городском.


 


А в окне, распахнутом в новый мир,


Неизменно будет кружить над морем


Золотая ласточка с волоском.


 


 


АЗБУКА


 


Мы растём из бумажных корней


И легко попадаем в неволю


Там, где армия тонких червей


Наступает по белому полю.


 


Меч Тристана – зеркальная сталь,


Смех богов, оживление куклы.


Всюду кажут неровный оскал


Зубы азбуки, чёрные буквы.


 


Человек из морщин и седин,


Из движений и мыслей покорных


Остаётся один на один


С вечным шорохом камешков чёрных.


 


Не хочу ваших вычурных снов,


Со зрачков моих цепи снимите,


Бесконечная линия слов,


Чёрный ряд на невидимой нити!


 


Вышли рыбы из гулкой воды


И зверьё из молчанья лесного


Поглядеть, остановит ли слово


Наваждение дробной орды.


 


 


*   *   *


 


Если бы в глухом и тесном веке
Мне родиться выпала судьба,
Я не стал бы состязаться в беге
За кусок зелёного сукна.
В кожаные ножны меч задвинув,
Разлюбив шататься под луной,
Тайные собранья гибеллинов
Обходил бы дальней стороной.
Улетели из родного сада
Стихотворцы – глупые птенцы.
Я бы не хотел уступы ада
Оживлять биением терцин.
Не подняться нашей доле птичьей
Над шипами римского креста.
На пустой могиле Беатриче–
Съеденная временем плита.
В круге смерти, у публичной плахи
Сгрудился беспомощный народ,
Буйствуют солдаты и монахи,
И тяжёлый колокол ревёт.


 


 


РЕКА


 


Голос эха, слетевшего с губ,


Отпирает зелёные гроты.


Шелестят земляничник и дуб,


И дрожат соловьиные ноты.


 


Чтобы сделать студёный глоток,


Высыпают из рощицы нимфы,


И струится, и пляшет поток


Ради правды своей, ради рифмы.


 


Но дорога его далека.


Нет ни снов, ни чудесных гаданий


Там, куда убегает река


Из певучего леса преданий.


 


Что ж, не пряча от капель лица,


Я на крошечном острове лягу,


Будто греческий бог или царь,


Обнимающий лёгкую влагу.


 


Гулкой ночью, под звёздной рудой


Не уйду от реки и не дрогну,


Чтобы речью, как чёрной водой,


Напоить Филомелу и Прокну.


 


 


*   *   *


 


В наше время никто не пророк,


А тем более этот, опухший,


Ясный полдень проспавший сурок.


 


Что за фокус проделать он смог,


Чтобы стал на секунду отпущен


Ход времён ради нескольких строк?


 


Дело просто. Пока я храпел,


Предавался отлучке и лени


И не знал повседневных оков,


 


Кто-то сильный меня одолел,


Кто-то шёл на меня в наступленье


Сзади, спереди, сверху, с боков.


 


И лежал я, раздетый дотла, –


Сердце труса и тело поэта,


Заглянувшего в Дантов провал.


 


А когда эта ночь умерла,


Прежде шума земного и света


В темноте проступили слова.


 


В этом наша почётная роль –


В сопряжении смерти и слова, –


Для потомков открытый тайник.


 


Смерть, стоящая чёрной горой,


Вся её ненасытная злоба –


Только слово среди остальных.


 


Все мы тонущие островки,


И когда я умру, отслуживши,


Может, вспомнят меня остряки:


 


Лез в бутылку, ценил пустяки,


Глупый, маленький, толстый, оплывший,


Троеточие после строки...


 


 


МУЗЫКАНТ


 


Порядок делений смещён,


Из хаоса ночь налетела.


Комарик свой тонкий смычок


Вонзает в безмерное тело.


 


И пьёт переполненным ртом


Пьянящую кровь человека,


А скрипки прохладная дека,


А музыка будет потом.


 


 


ВОЙНА


 


В бесконечном свете, под вольным небесным сводом


Нам пора забыть, чьё мы племя, откуда родом.


Видно, боги в нас говорят, свои рты сужая,


Видно, в нашей крови свободно течёт чужая.


 


Поломав свой дом, целый мир мы принять сумели.


Мы рабы фараона Пта, муравьи-шумеры.


В нашу дверь незваные гости проникли сразу


В узких масках войны и тряпках с персидской вязью.


 


Мы впустили врага, не прикрыли ни глаз, ни сердца,


Опустили мечи, лишили детей наследства.


Подступает орда, клубится пыль боевая,


И звучит над жаркой землёй обет Иеффая.


 


 


ДЖАННА


 


Вроде все мы вылеплены Богом


Из того же глиняного теста,


Но встречает праведных за гробом


Джанна– зачарованное место.


 


Там, как молчаливые машины,


Винтики отлаженного чуда,


Носят слуги полные кувшины,


Расставляют золотые блюда.


 


Там Аллах, от детской крови бурый,


Истина, надежда и награда,


Ровным строем посылает гурий


Беззаветным воинам джихада.


 


Мальчик из разрушенного дома,


Хочешь оказаться в самом деле


Далеко от пламени и грома,


В этом нескончаемом борделе?


 


Будь мужчиной, отомсти неверным,


Кровью утоли свою обиду –


Купишь вечность подвигом мгновенным,


Смертью, подобающей шахиду.


 


И когда ты станешь чёрной пылью,


Превратишься в огненную точку,


Ангелы к тебе протянут крылья,


Соберут и слепят по кусочку...


 


 


МАШИНА ВРЕМЕНИ


 


Кажется, под конец я разглядел тебя,


закомплексованный мальчик, мнящий себя мудрецом,


в перекошенном зеркале при выходе на мороз,


в гулком провале памяти, в яме небытия.


Вроде рисунок, энигма. Смотря под каким углом


и из какого угла смотреть на него.


И ещё там какая-то женщина. Кто она?


 


Дует ветер шумных времён. Встречаемся на мосту.


Нас хотят познакомить, но ясно, что ничего


между нами не будет. Она –


она безмерная тумба, грустная, как цеппелин,


в балахоне до пят.


Я в летней рубашке, а холодно, как в ноябре.


Видно, я ещё молод – я грею себя изнутри


напряжением воли. Ведь номер надо отбыть.


(И конечно, еврейка.) Мы гуляем в хмурой толпе.


Я говорю ей о Бахе. Она музыкант.


 


Липкий Мёбиус времени с мелкими лапками мух.


Мама жжёт в уборной газету и бросает огонь в унитаз.


Брага в огромном бидоне, варварский чайный гриб,


самодельный творог, топлёное молоко,


снег, придавивший балконную дверь.


Странная жизнь прошла. Налепить шелуху на лоб.


Я возвращаюсь домой на другой планете, с другим лицом.


Только музыка та же: бах, бах, бах у меня в ушах.


На улице выбило свет, и все окна черны.


Мимо слепых домов я иду, как мимо закрытых глаз


Аргуса или Варуны. Никто на меня не смотрит.


Надо прийти к себе, в тёмные стены, и стать


этой тысячью глаз, что сейчас не видит меня.


 


 


**   *


 

Ненужные родине дети, мы вечно должны
Молчать и терпеть, ничего не иметь и не мочь.
И кто нас утешит, когда налетают дожди,
Горячим вином напоит в непроглядную ночь?
Всего человека – и мыслящий стебель, и плод –
Качает тяжёлой водой, пригибает к земле.
Он машет руками, как бабочка крыльями бьёт,
На кончике времени, длинной и тонкой игле.
Унылая осень с порядком её и нуждой
Маячит за тёмным окошком, стучится к жильцу.
Как ветви ломает неистовой бурей ночной,
Как длинными каплями с крыльев сбивает пыльцу!
Я всем побывал, прорастая из грунта зерном,
Скуля под забором, меся подступившую грязь,
За пыльными шторами, в добром жилище земном
Неверному страху служа и беззвучно молясь.


 


ЙОРЦАЙТ


 


Памяти Игоря Меламеда


 


Нельзя отдохнуть от страданий, пока
Не выпита чаша земная,
Пока не насытится болью строка,
Бессонную ночь отнимая.
Понуро стоят, как на Страшном суде,
Крылатых полков полководцы,
И тело на остром и ржавом гвозде,
Как толстая бабочка, бьётся.
А после, тяжёлые мышцы разжав,
Душа остаётся на воле,
Хоть кажется древний космический жар
Прямым продолжением боли.
И вроде открывшийся берег знаком,
Прочитаны тайные свитки:
В раю – ностальгический чай с пирогом,
В аду – медицинские пытки.
Лишь грозные вестники входят в пике
Да слышится вой непрерывный
Той ангельской дудки в холёной руке,
Той медной трубы заунывной.
Но лишний билетик в небесный чертог
Тебе с верхотуры бросает
Хранитель печатей, неведомый Бог,
Что милует нас и спасает.


 


 


ДВИДЖА


 


Виктору Голкову
Над сонной землёй - розоватый туман.
Собаки и люди ушли по домам.
Ни мамы, ни Рамы, ни Кришны.
Не сдамся судьбе, не куплюсь на обман:
Как истинный кшатрий и мудрый брахман,
Я дважды рождённый и трижды.
...Коробка больницы до верха полна,
Все дети равны и похожи.
Из тёмных глубин, с бессловесного дна
На твёрдую сушу выносит волна
Младенца с морщинистой кожей.
А томные музы и сам Аполлон
Взирают на смертного: бросит ли он
Ничтожному имени вызов -
Сумеет родиться из плоти колонн,
Из трещин аттических фризов?
Там юноша может, нигде и ничей,
Несчётное множество дней и ночей
Блуждать в лабиринте культуры,
Там боль забывает седой книгочей,
Над бытом встаёт на котурны.
Но мнится - я сброшу накопленный груз
И яркому сборищу рыб и медуз
Две створки ненужные кину,
И в диком лесу, как волчонок, найдусь,
И буду до смерти, как мальчик-индус,
Играть золотой пуповиной.
А здесь я чужак с непристойным клеймом,
Зелёный и выжатый, будто лимон,
Нелепой борьбой измождённый,
Рождённый когда-то из мрака времён,
И дважды, и трижды рождённый.

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера