Всё, друг мой, бесконечно. Стихи

***

Вот взять: Набоков и Булгаков.

Ведь их на рукописи взгляд

отчаянно неодинаков:

горят иль всё же не горят?

Один, приверженный к эскизам,

считал, ценя родную речь,

что если опус недописан,

его ещё возможно сжечь.

Другой, исполненный отваги,

сказал, пусть даже и не сам:

жизнь, явленная на бумаге,

она огню не по зубам…

Да, этот спор – не из последних.

Кто прав, неясно до конца.

Вот сын Набокова, наследник,

был верен принципу отца.

Но не у всех такие дети,

хоть печки есть почти у всех.

Что вызвало сожженья эти?

Каприз? Возможный неуспех?

Иль ощутило ретивое

в идее ложь, в сюжете слизь?

О рукописях эти двое

всё знали. Всё. И не сошлись.

У каждого на то есть право.

Ведь в чаянье грядущих тризн

в одном художнике держава

рождала скорбный оптимизм.

И в то же время на свободе,

где о гоненьях ни гу-гу,

другой невозмутим был, вроде:

ах, не получится – сожгу!

Иная жизнь и разный опыт.

И только та же кочерга,

в огне вздымающая копоть,

летящую от очага.

ЛУЖА

Все снега февраля в этой мартовской сгинули луже.

Может, Ладога глубже немного, но всё-таки уже.

Что за лужа! За ней чуть видна там, на месте сугроба,

цепь огней: казино? пиццерия? – ну, словом, Европа.

Петербург, Нижний Новгород, Миргород – так ли уж важно?

Океанская рябь дышит вольно, загадочно, влажно.

Подгоняем неделю, эпоху – проклятое ралли.

Вся древлянская кровь устремилась к июню, к Ивану Купале.

Для чего, если в каждой эпохе и в каждом пейзаже

и всё та же судьба, да и лужа вот эта всё та же?

Бросьте! Та, да не та. Я нагнулся, и – что в отраженье?

Старый хрыч, для которого новость всегда пораженье.

А ведь в прошлом году отраженье моё мне явило

человека, в котором была невесёлая сила…

Над бескрайней водой снова Путь обозначился Млечный.

Боль потери моей, неужели ты можешь быть вечной?

Всё невечно у нас, кроме нашего вечного гимна.

Я его не люблю, ибо знаю, что это взаимно.

***

На хорошей машине в эту пургу – лафа!

Гастарбайтеры-дворники чисто метут стекло.

И машина летит, как изредка – лишь строфа,

предыдущей строфе и последующей назло.

Снег засыпал волчьи ямы наших дорог.

Это – благо, его не ценят лишь тормоза.

На волне савояр всё твердит, что его сурок

никогда никуда от него ни на полчаса.

Все формации отменила эта пурга.

И машины не ездят. И люди не ходят. Застой…

Эх, такого бы мне, такого бы мне сурка –

чтобы верность считал обязанностью святой.

Потому что неверно всё на этом пути:

старость шин и недальновидность передних фар,

недорезанный день – с двенадцати до пяти,

рознь племён и самоедство гражданских свар.

И этот дорожный знак в световом пятне –

что он значит: конец дороги? Конец всему?

Савояр со своим сурком, побудь на волне,

не спеши от меня в этой темени ни к кому.

***

Ну, вот, в лесу ли, в полюшке

держава собрала

разрозненные пёрышки

имперского орла.

И в мире взбаламученном

иной сосед следит

с тоской за грозным чучелом:

а ну, как и взлетит…

***

Нефть под землёй лежит неравномерно.

Её озёр хватает нам вполне.

Хозяева их: Озем и Сумерла –

беспочвенно щедры к моей стране.

В Европе, ни о чём не беспокоясь,

в кабак заходишь: Крез, ни дать, ни взять.

И в Азии мне кланяются в пояс,

хоть древним духам я ни сват, ни зять.

Но вот – Урал, чья речь проста и внятна.

Здесь трижды за день, хоть кого спроси,

из Азии в Европу и обратно

шныряет оренбургское такси.

Там, под мостом, июньскою, нагою

жизнь предстаёт. Какой-то местный хват,

чуть оттолкнувший Азию ногою,

коснулся лишь Европы и – назад.

Потом в пельменной «У царя Гороха»

нагреет на сто рубчиков меня

лакей, который сразу видит лоха,

хоть мы с ним по Сумерле и родня.

Пускай… Его законная зарплата

законное диктует воровство.

Иконы в тихих домиках Форштата

не возразят на это ничего.

Домашняя ленивая зевота

одолевает что-то, господа.

И никуда отсюда неохота:

ни в Токио, ни в Лондон – никуда.

НОЧЬ ПОСЛЕ КАРТОЧНОГО ПРОИГРЫША

Долги, безденежье, скандалы –

на всё на это просто плюнь.

Июнь вошёл в твои кварталы.

Каталы в отпуске – июнь!

Когда вакханки на Волхонке

летят со смехом босиком,

их ослепительные гонки –

за счет июня целиком.

Покуда лето на подъёме,

у жизни много козырей.

Всё, друг мой, бесконечно, кроме,

ну, разве жизни… Не старей!

Цени изгиб старинной стогны,

бегущей к нам, авось, не зря!

Люби трагические стоны

ревнующего сизаря.

Здесь всё – мираж. И всё здесь – драма.

И даль всего, – пусть ваш, не ваш, –

бассейн, не пожалевший храма,

и храм, встающий на реванш,

и путь по затенённым ямам,

и всхлип, – счастливый, извини, –

осточертевшим этим ямбом,

отговорившим в наши дни.