Водимед Ашёла

Зря

Полаять

 

Артём Петрович договорился со мной на четверг. Боясь опоздать, я приехал заранее – в среду. Ничего страшного,– сказал мне Артём, предложив подождать оставшийся день в приёмной. Туалета там не было предусмотрено, зато на подоконнике стояли цветы в горшках. Используя цветочные, как ночные, я вышел из неловкого положения. По прошествии суток Петрович впустил меня в конуру и дал полаять. Я взял полаять, поблагодарил, договорился с ним о следующей встрече. За полаять я заплатил ему пять тысяч наручными. Неудобно было нести полаять домой. Несколько раз я едва их не выронил. Полаять всё время выскальзывали из ума. Часть полаять просыпалась по дороге, как милостыня. Подорога с поклоном перекрестился: Спаси, Христос! Но сказав: Бог Простит! – я отобрал у него то, что просыпалось. Дома меня встретили стены, нетерпеливо заплясали в ладоши, загомонили: Хотим, хотим, хотим! Что может быть приятнее, чем дарить стенам полаять. Только смотрите, не закатывайте их в углы, – предупредил я, – Полаять этого не любят. Окно разинуло клевер, самки на ветках завистливо обменялись картинками с видами Клайпеды.

 

 

Клайпеда

 

сиюминутная клайпеда утекала за изгородь

на шторках раскалённо потрескивал вышитый гладью треножник

 

 

– Борхес,– обратился ко мне проводник,– вы блудниц заказывать будете?

– Знаете что? Заверните-ка мне парочку попостнее. Я на диете.

– Блудет сделано.

 

 

Приняв заказ, я тут же развернул их. А так же лицами в пол. По гофрированным спинам захлестали тени придорожных столбов и деревьев. Через 10 минут лопнула обшивка, брызнула первая кровь. Одна капля влетела мне в глаз и ошпарила роговицу. Красно, больно, до слёз ослепительно. Я ничего не видел (плохого), а девицы смотрели под стол, где стояла сумка с продуктами запрещённого им питания. Воспользовавшись моим состоянием, они съели головку козьего сыра. Они были такими ребристыми и худыми, что я бы мог обхватить их грудные клетки, как рукоятки ножей с выемками для пальцев. Но ослепнув на один глаз, я так и не смог их поймать. Улизнули.

 

Проводник почесал мою ногу, убив на ней комара.

– Простите, но этот поезд туда не идёт.

– То есть, как? Вы же видели, что у меня билет до Карлапая.

– У вас билет до Карлапля. Карлапаем он назывался 75 лет назад. Вам нужен не поезд, а машина времени.

Свист и быстрый перестук встречного состава увеличили мою тревогу.

– Но я только три дня назад выехал оттуда в Клайпеду.

– Значит, это были не вы.

– Как такое возможно?

– Возможно всё. Но Карлапай исключается.

 

Во сне я защемил капканом ногу, и проснулся. Девочка лет пяти с нарисованными усами стискивала в зубах мои пальцы.

– Пусти!

Но вместо пальцев, она пустила слюну. Закричать мне помешала забота о спящих.  Попытался спихнуть её свободной ногой. Ещё крепче стиснула зубы. Терпеть уже не было сил. Пришлось встать и надавить ей на горло. Девочка не отпускала.

– Чей это ребёнок? – не выдержал я, вполголоса возмутившись.

– Ваш,– ответил мне проснувшийся слева сосед,– Вы сами вчера говорили, что ваша бывшая супруга умерла. Вы ездили в Клайпеду на похороны и, чтобы забрать дочь.

– Это какой-то розыгрыш? Вы шутите?

– Может, это вы сейчас шутите? Вы мне даже фотографии показывали семейные: вы, эта самая девочка и молодая женщина с татуировкой на подбородке (по вашим словам, знак какой-то там оккультной группировки).

– Где эти фотографии?

– Наверное, там же, откуда вы их доставали. В портмоне во внутреннем кармане вашего пиджака.

Пиджак на крючке был не мой. Портмоне тоже. В нём я нашёл много денег, кредитных карт, три фотографии меня в обнимку с неизвестными мне женщиной и девочкой, и ещё одно письмо без конверта на тетрадной странице в линейку, которое могло быть написано только моей рукой:

 

ужа ужалила оса координат

по колумбарию колумба не ищи

колумба арию аккорды леденят

земля земля где лаптями не щи

 

хлебают нищие а огненную ртуть

и краем носа оба пальца хвать

и вкус что преподносится ко рту

уже заранее дурён и плоховат

 

и препод носится за девочкой в носках

такого цвета что не перенесть

и если похоть кашляет в нас ках

то нехоть тоже непременно есть

 

и если сука кус и буквы в куб

и рыба быр замёрзла в кубе льда

то значит сука та была инкуб

энергетический вампир и скупердяй

 

гребущий на себя до свода рук

на веслах к берегу где золото как сор

исчадье оказавшееся вдруг

твоей женой и треснул кругозор

 

напополам диаметром делясь

с попутчиком что выслушать не прочь

но слышится лишь скрежет стук да лязг

колёс на коих катишься ты прочь

 

– Я пойду, покурю.

– У нас не курят, у нас гладят котов. Вам какого: с короткой или с длинной шерстью? Есть один сфинкс.

– Нет уж, спасибо, мне и без сфинкса загадок хватает. Принесите лучше с короткой. Вислоухого, если есть.

 

У меня на коленях рокочущий кот серо-голубой окраски. Месяц скоблит остриём со стекла твёрдую каплю  краски. Девочка лущит куриные кости, склабится, строит глазки. Девочка склабится, месяц скребёт. Склабится месяц, склабится год. У меня на коленях рокочущий кот серо-голубой окраски. Склабится девочка, склабится кот, склабится месяца скривленный рот. Никогда, никогда месяц не соскребёт, со стекла эту каплю краски. Ни ногами назад, ни вперёд я не выйду из этой сказки.

 

– Желающие в туалет, идите сейчас. Через 10 минут санитарная зона. Подъезжаем к Клайпеде.

 

Как же ты хороша!

 

– Как же ты хороша! Господи, боже мой, как же ты хороша! Как же ты хороша!– без конца повторял Гаруспиков, глядя в дождливую, всполошённую ветром картину в раме окна. Густая, мокрая листва колыхалась на гибких ветвях, напоминая пляску волос под ударами фена. В комнате пустовало два стула, на третьем беспокойно поскрипывал Танечкин, которого все почему-то называли Клайпедой, хотя у него в этом городе даже проездом никто из родственников не останавливался. На его вспотевшие ладони то и дело присаживалась муха с перламутровым брюшком, а он её то и дело стряхивал.

 

– Как же ты хороша! Господи, боже мой, как же ты хороша! Как же ты хороша!–  повторил Гаруспиков опять после короткой паузы. Когда он замолкал, Танечкин отчётливо слышал тиканье своих наручных часов. Часы показывали половину второго.

 

– Ты что, ещё не разделся?

 

Танечкин не слышал, как она вошла.  Очевидно, Мирра Андреевна ходила босиком тише, чем его часы. В тот момент он как раз отвлёкся на них, чтобы узнать время, и не заметил её появления. От неожиданности Танечкин даже вздрогнул. На Мирре Андреевне чернели только узкие, в виде галочки (и только для галочки) трусы и похожий на маскарадную маску, с прорезями для сосков лифчик. Вся остальная часть Мирры Андреевны кроме ногтей, кокетливо спрятанных под серебристо-малиновым лаком, была одинаково голого, то есть, телесного цвета, не исключая головы (волос Мирра Андреевна принципиально не носила ещё с института).

 

– Как же ты хороша! Господи, боже мой, как же ты хороша! Как же ты хороша! –  в который раз напомнил о себе стоящий к ним спиной Гаруспиков.

 

– И чего мы сидим, дожидаемся?

 

– Я н-не д-дум-мал, что т-так с-с-сразу. Я с-сей час,– от волнения Танечкин всегда заикался. Дрожащие пальцы его захромали по пуговицам на рубашке сверху вниз, и снизу вверх, и снова сверху вниз, поскольку он никак не мог расстегнуть ни одной.  Только перебирал их, как чётки, костяшку за костяшкой, а его поминутное «с-сей час, с-сей час» еле слышным неразборчивым шёпотом дополняло сходство с исступлённо молящимся монахом.

 

– Как же ты хороша! Господи, боже мой, как же ты хороша! Как же ты хороша! – Гаруспиков у окна не изменял своей мантре. Мирра Андреевна всё поняла («В первый раз, значит») и сама помогла избавиться бедолаге от неподдающейся, ревниво оберегающей его запоздалую невинность одежды. В её руках все его замки и задвижки разомкнулись и раздвинулись. Ящики стола подверглись вкрадчивому обыску. Сокровенные дневники бесцеремонно перелистывались. Их страницы зашелестели, как зелень тополиных крон под напором дождя и ветра в это самое время на улице. Он трепетал, рассыпался августовским, уже начинающим желтеть листом. И не успел ещё Гаруспиков повторить «Как же ты хороша!», как Танечкин, в последний раз сладостно передёрнувшись, опередил его в этом.

 

«Быстроватенько,– подумала Мирра Андреевана, – но ничего, наверстаем»

 

– Как же ты хороша! Гос…подибо… же… мой… ка…

 

Мирра Андреевна приподнялась на локте, посмотрела в сторону окна и с преувеличенной, комичной жалостью всхлипнула:  Ну вот, теперь и у Гаруспикова гирьку подтягивать надо.

 

Механизм Гаруспикова был сконструирован по образцу часов с кукушкой, с той лишь разницей, что не имел циферблата, и вместо ежечасного «ку-ку» ежеминутно повторял другую, более пространную руладу. Колючий валик в груди вращался и заставлял его говорить.  Чугунные тестикулы на цепочке постепенно опускались у него между расставленных ног обеспечивая вращение валика. Руки простёрты в мольбе восхищения. Глаза распахнуты и затоплены стразами слёз. Мирра Андреевна перед приходом Танечкина развернула Гаруспикова к окну, чтобы он не отпугивал гостя своим подобострастным жестом.

 

– Мирр, а зачем тебе вообще нужна эта кукла?– и сразу же вдруг рассмеялся. Не над её ужимкой, не над своим вопросом, и даже не над Гаруспиковым с гротескно оттянутой до пола мошонкой. А потому что ему никогда ещё не было так хорошо. При одной только мысли, что он трогает женщину там, где её самое женское и чувствительное, и впервые не получает за это пощёчины, ему становилось весело.

 

– Теперь, наверное, не зачем. Теперь у меня есть для этого ты.

 

На слове «ты» она жеманно коснулась указательным пальцем кончика его носа. Танечкин тут же притих, задумался, боязливо спросил:

 

– Для чего, для этого?

 

– Для повторения… Ну? Чего перестал смеяться, глупыш? Повторяй: «Как же ты хороша! Господи, боже мой, как же ты хороша!»

 

– Как же… ты… хороша!– неуверенно, как на чужом языке, но послушно повторил за ней Танечкин.  А потом, словно вернувшись откуда-то из моментального далека, с прежней, только уже не хохочущей, а серьёзной, торжественной радостью довершил,– Господи, боже мой, как же ты хороша! Как же ты хороша!– и утонул своим торжественным лицом в облаках её пышной груди.

 

За окном полыхнуло и вдарило. По комнате зеркальным отголоском стихии побежали раскаты довольного женского смеха.

 

Если бы ты только знал, сколько мне лет!

 

Господи

Боже

Ты мой

 

К списку номеров журнала «ВАСИЛИСК» | К содержанию номера