За последним поворотом. Рассказ

Сергей Алексеевич закрыл книжку, быстро положил ее на  край кровати (понятно было: читал без интереса, или только  пролистывал), встал, поздоровался. Представились.
— Да, будем пока вдвоем, — он с бодрой предупредительностью глянул по  сторонам, словно стараясь угадать, какое место вошедшему больше по душе.  — Кроватей много, устраивайтесь хоть где. А завтра меня уже не будет.
— Уезжаете? — приветливо ответил Виктор, подлаживая сумку под кровать,  которая спинкой упиралась в большую беленую печь (можно было устроиться и  у окна, напротив Сергея Алексеевича, но Виктор из деликатности не стал  тесниться).
— Двух дней мне хватило, — Сергей Алексеевич снова занял полулежачее  положение, машинально взял книжку («Как терпеть недостатки ближних»,  прочел Виктор) и примостил ее на животе. — Больше и не нужно. Для меня,  по крайней мере. А вы какими судьбами? Паломник?
Виктор неуверенно повел плечом.
— В некотором роде…
Сергей Алексеевич улыбнулся, под глазами проступила сеть добрых  морщинок, он сразу стал уютно-домашним и свойским, хоть легкая бородка и  отдаляла его от Виктора: человек из другого мира, из другой эпохи.  Впрочем, в монастыре — все другие.
— Понятно, сюда приезжают по разным надобностям. Кто по вере, кто  пожить-поработать, заслужить угол, питание... А я потому как стыдно:  самый главный у нас в области монастырь, а вот не был, хоть и газетчик,  должен бы.
— Решились?
— Мой приятель — хозяин иконной лавки. Давно звал: отдохни, надышись воздухом, напитайся благодатью.
Виктор присел на кровать, положив локти на колени и сцепив пальцы.
— А я вот сам, без приглашения… Учился на архитектурном, и церкви так  захватили, что стал верующим. Пожил в трех монастырях, и, вы правы,  такую благодать испытал, переродился, понял: жить, как раньше жил,  нельзя. Боялся в город вернуться: там все это так легко растерять.  Попробуй в людской толчее не раздражаться, не злиться, не осуждать… В  церковь пойдешь — восстановишься, но ненадолго, а монастырь… он держит  крепко, тишина, свет в душе на много дней сохраняются… Я тоже на  чуть-чуть — послезавтра обратно.
— Счастливый вы человек, — Сергей Алексеевич произнес то ли  сочувственно, то ли иронично: он уже не улыбался, но глаза по-прежнему  щурил. — Я не потому обратно, что напитался благодатью. Виноват,  грешный, но вера за шестьдесят лет ко мне не пришла. Что поделать, склад  мышления рациональный, и воспитали не в том духе… Теперь ведь столько  верующих, трудно поверить, что все искренние… Я не о вас, — Сергей  Алексеевич снова по-домашнему улыбнулся.
— Что вы, я и не думал… — Виктор смущенно приподнял локти и снова опустил.
— Саша ехал сюда на машине с книгами и меня забрал. Дома сейчас тарарам,  приехали внуки: неуправляемые, носятся, шумят, кричат, жена терпит, а я  за две недели, честно сказать, от них устал. Вот тишину и получил.  Представьте, устал и от тишины — угнетает! Мирской я человек, эта жизнь  совсем не по мне…
Виктор с вежливым пониманием смотрел на Сергея Алексеевича, потом повел  плечом, говоря глазами: ничего страшного, есть верующие, есть  неверующие; и совсем по-мирски, как бы извиняя, заинтересованно спросил:
— Но не напрасно съездили? Отдохнули? Природа, воздух…
— Конечно, конечно! — уверенно и даже с настроением согласно махнул  рукой Сергей Алексеевич. — Как же напрасно. Все так необычно: озеро с  трех сторон, леса. Впечатляет. Но только поначалу. Обошел церкви,  корпуса, на озеро посмотрел — простор! величие! А вечером подходить к  берегу, знаете, жутковато, я два раза перед сном набирал воды в  рукомойник, потому что за день всю расходую. К озеру — и скорее обратно.  А после восьми тут все вымирает: глухая тишина, и я один на всем свете.  В девять крестный ход, трижды идут вокруг церквей, молчание полное.  Этот фонарь со свечой… для меня, конечно, бутафория… не проникся, нет,  не проникся.
— А на Святое озеро ходили?
— Не дошел, — Сергей Алексеевич сожалеюще развел руками и  шутливо-воинственно тряхнул головой: — Но ходил!.. Саша мне давно про  него рассказывал: знаете, да? — там святому Антонию крестьянин  посоветовал пройти на это место, где мы сейчас, самое красивое в округе,  основать обитель. Я, конечно, захотел найти озеро. А поди ж ты, без  благословения нельзя. Как послушный гость, иду к настоятелю, он чего-то  сомневается, колеблется, потом разрешает, но сказал так: если через  полчаса озера не будет, сразу возвращайтесь. В лесу темнеет быстро,  можно и пропасть…
— Не нашли? — Виктор произнес скорее утвердительно.
— Саша говорил мне, что там, у озера, стоят кресты, и на них много  завязок. С языческих времен поверье: завяжешь платок или полотенце —  чаяния сбудутся. Увижу кресты с завязками — значит, я на месте. Так вот,  иду-иду, а ни завязок, ни озера.
— Может быть, сбились? Что там хоть за путь? — Виктор придвинулся к кровати Сергея Алексеевича, словно удваивая внимание.
— Да все как будто просто: отсюда, с полуострова, сразу налево. Две  деревни — и лес. Прямо, прямо. Ни влево, ни вправо, прямо… По крайней  мере, так мне объяснили, так я и шел. Разве что-то забыли уточнить…
— А дорога интересная? — Виктор хотел сказать «красивая», но в голосе могли проступить романтические нотки — постеснялся.
— Да так, ничего, — как бы удивляясь задним числом, ответил Сергей  Алексеевич. — Хотите сходить? Угор за угором, по сторонам — озера.  Первое — справа, к берегу не подойти, затоплен. К другим, если не лень,  можно и спуститься. Но спускаться далеко, угоры высокие, да и вода не  всегда видна из-за леса. Воздух чудо, ничего не скажу, а так все  однообразно. Ну что — лес он и есть лес. — Сергей Алексеевич провел  пальцами по лбу и обратил глаза в пространство, замедляясь в кратком  воспоминании. — Обратно шел — солнце светило, потом поднялся ветрище,  сразу холод, темно, как перед ливнем. Погода у нас на севере может  меняться каждые пять минут! Завтра, говорят, будет то же самое. Так вот —  обошлось без ливня, снова солнце и снова ветер, хорошо — успел перед  дождем, и как раз к ужину, а его жаль пропускать, кормят вкусно. И  часто: кроме завтрака-обеда-ужина еще и полдник. Отец Трифон считает  полдник обязательным: пища постная, все должны быть сыты, мыслями на еду  не отвлекаться. Я тут монаха спросил: а как же стоять на вечерней  службе с полным животом, ведь священный текст не воспринимается? А он  отвечает: наш батюшка говорит — с пустым желудком любой воспримет, а вот  потрудитесь-ка вникать с полным!
Вечером, на службе в храме, древние плиты которого устилала солома  (чтобы не стыли ноги, как-никак осень), Виктор вспомнил справедливые  слова Сергея Алексеевича и не сдержал улыбки.
Странное впечатление у него осталось от разговора… Оно как-то нарушало  возвышенно-романтический настрой, казалось лишним в уже подступившей  вплотную, столь ожидаемой им глубокой радости, сдерживало до дна  очищающий душу тихий восторг, который, не оставляя места ничему другому,  всегда охватывал его в монастырях… Виктор испытывал легкую досаду при  мысли о том, что, попав сюда, в эту обитель, чуждую машинальных  повседневных забот и постыдной социальной зависимости, кто-то не  принимает всерьез ни благоговейного соблюдения вековых обрядов, ни  кроткого безмолвия немногословной, спокойной, предупредительной братии,  ни благодати, растворенной здесь в самом воздухе, в озерно-лесной  тишине, нарушаемой лишь звоном колоколов, непреклонно-вечным,  переливчатым, летящим, — как не замереть при этом звоне, не поднять  глаза к небу, не перекреститься с порывистой благодарностью Всевышнему  за чудо земного существования, за дар смирения, который дается верой!..
Смирение Виктор сначала понимал только как умение прощать, не отвечать  злом на зло, не реагировать на грубость и несправедливость. Но если  варишься в котле мирской жизни? Не получалось по-христиански, хоть убей.  На помощь пришел старый добрый священник одной из церквушек  вологодского захолустья, куда Виктора занесло во время его  архитектурно-исследовательских поисков. «Заметьте, как легко мы даем  оценки другим людям, — слегка наклонившись к Виктору, мягким баритоном  внушал батюшка. — Тот напился, другой не исполнил обещания, третий  схитрил. Ну а мы-то сами молодцы, — а как же, конечно! А вот возьмем и  поставим себе утром задачу: сегодня — никого не будем осуждать! Но ведь  приходим на работу, с кем-нибудь слово за слово — и не сдержимся,  кольнем чье-нибудь имя! Так что же получается? Мы настолько слабы, что и  ничтожную страстишку не можем в себе побороть? А других-то осуждать  горазды!» Вот оно в чем дело, понял тогда Виктор: с осознания того, что  мы слабы и нам еще трудиться и трудиться над собой, и начинается  смирение. Мы никто и ничто — пока не победим собственных бесов.
Скорее, Виктор сейчас больше досадовал на себя: за то, что в городе так и  не сумел прийти к тому смирению, которым проникался в монастырях.  Невелика заслуга: просветляться и очищаться там, где ничто не мешает  очищению и просветлению; стоит же покинуть обитель, и очень скоро все  идет по-прежнему. И вот к этой досаде и примешивалась досада поменьше,  правильнее сказать — смутное чувство неудовлетворенности от встречи с  милым, приветливым человеком — должно быть, опытным, внимательным  журналистом, — но почему-то не «проникшимся», тяготящимся тишиной,  равнодушным к высокому покою монастырского житья; да и Святое озеро для  него оказалось всего лишь историческим объектом, поводом для  туристической прогулки. Лес как лес, вода как вода… Виктору втайне  хотелось, чтобы сосед уехал уже сейчас; слушая почти безэмоциональный  рассказ, он невольно прожил с Сергеем Алексеевичем его вечер, его  дневную прогулку на озеро (до которого тот, вероятно, не очень-то и  хотел дойти); рассказ Сергея Алексеевича Виктор воспринял, что ли, как  впечатления среднестатистического паломника, странника, пусть туриста,  наконец, и ему хотелось переписать этот рассказ на свой лад от начала до  конца, заменив, отменив старый!
До крестного хода оставалось меньше часа. В комнату возвращаться было  неохота, а идти больше некуда: темнота наступала стремительно, словно  кто-то ответственный в монастыре следил за тем, чтобы вовремя убирать  свет. Виктор задержал взгляд на озере (оно стало черным и густым, как  жижа), и, решив подойти поближе, осторожно, почти боязливо, ступил на  мосток, будто с наступлением мрака тот мог опасно уменьшиться в  размерах. В холодном лунном свете куда-то стремительно утекала нервная  рябь; казалось, озеро спешило за ночь выполнить какую-то беззвучную  тайную работу, и то, что оно кое-где расслабленно поплескивает у  тростника, Виктор услышал позже, когда, нащупав теряющуюся в комковатой  вязкой земле тропинку, необъятными, непроницаемо черными огородами  пробрался из своего паломнического жилища к пугающе пустому водному  пространству, чтобы наполнить рукомойник.
Приближалось время крестного хода; Виктор подошел к собору на пять минут  раньше. Стояла такая тишина, словно все вокруг сознавало, что даже  случайный звук в эти мгновения недопустим; березы, сосны и высокомерно  одинокая ель едва покачивались, словно сдерживая поднявшийся к вечеру  ветер.
С десятком человек Виктор трижды обошел скорбно темневшие храмы; шли  молча, понуро, и только уверенный, дружный стук каблуков придавал  священному обряду странный, до неуместности деловитый характер. «В  монастыре много кошек, — вспомнил Виктор слова Сергея Алексеевича, — они  иногда участвуют в крестном ходе», непроизвольно улыбнулся и тут же,  устыдившись, преувеличенно нахмурился — вернул лицу серьезность.
Рябь на озере не улеглась; две серебристые дорожки, отбрасываемые  скудной цепочкой домиков противоположного берега (которые Виктор из-за  красоты окружающего пейзажа сначала принял за дачи), перемигивались  засыпающими бликами.
«Хождение по двору после девяти не благословляется», — покорно прошептал  Виктор один из пунктов монастырских правил и медленно направился к  дому. У входа задержался, недовольно всматриваясь в небо, обложенное  слоистыми тучами: в лучшем случае будет такая же погода, какая  сопровождала Сергея Алексеевича в его неудачном путешествии на Святое  озеро. Виктора настоятель тоже предупредил: если озера долго не будет —  немедля возвращайтесь…
Монотонные всхлипы дождя, будто не имевшего ни начала, ни конца,  уверенно прорывались сквозь сон… В пять утра в комнату зашел высокий, в  черном, привратник (в его фигуре было что-то будничное, бесстрастное,  непреклонное): ему полагалось будить трудников и паломников к службе.
К полудню дождь успокаивался, однотонно-бледное небо едва заметно  серело, а после и расчистилось. Четче обозначились озеро и лесистые  берега с короткой линией «дачных» домиков. Самое время в путь!
Быстро остались позади две невзрачные, безлюдные деревни, а с ними — и  глубокие, доверху налитые мутной, тщательно взбаламученной водой ухабы.  Дорога пошла наезженная, травянистая, упругая. Погода разъяснялась; на  короткое время повсюду разлилось и сразу повеяло теплом такое мягкое  солнце, словно оно не верило своему появлению, и тут же с запоздалой  торопливостью, в сопровождении порывистого ветра, его сменил пасмурный  свет.
Озеро справа, о котором говорил Сергей Алексеевич, появилось быстро.  Сходящий к нему березово-сосновый лес, казалось, не сумел вовремя  остановиться: ринулся в воду, где и застыл.
Дорога забиралась все выше на угоры; одно за другим протягивались с двух  сторон широкие и длинные, похожие друг на друга озера в желто-оранжевой  оправе прибрежных болот. К ним вплотную подходили березы; за березами,  как по приказу, строились сосны, а позади, уже чуждые берегу, мрачно  темнели остроконечные ели. Когда листва надолго смыкалась, Виктор  угадывал озера по голубоватой, как небо, пустоте, — настолько высоко  поднялась усыпанная иголками дорога. Изредка по склону, влажно пахнущему  грибами, пятнистому от грязно-белого, похожего на плесень, ягеля к ним  сбегали мшистые тропки.
Уже и полтора часа пролетело, а Святое озеро не показывалось — не было  тех самых крестов с ритуальными завязками! На каждом повороте Виктор  напряженно всматривался вперед, но видел лишь тесный коридор глинистой  дороги, гордо-прямые сосны, простоватый, взлохмаченный орешник,  праздничные ели да веселые рябины (они кланялись потемневше-красными  гроздями). С тревогой Виктор подумал не о том, что, пройди он дальше,  его застигнет непроглядная тьма, а о том, что Святое озеро и для него,  пожалуй, оказывается недоступным.
Виктор дошел до очередного, уже бессчетного поворота («последний — и  назад...»); дальше дорога поспешила под уклон, и... там, на исходе  спуска, на ветках берез, забелели завязки: одна, другая, третья!..
«Вот они, вот они...», шептал восторженно Виктор, спеша к цели, еще  мгновение назад столь неявной, ускользающей, почти недостижимой;  теперь-то он был уверен, что иначе и не могло случиться, что радость  движения к этой цели была залогом того, что награда воспоследует, —  может быть, не столько непревзойденная красота (ее, этой красоты,  достаточно!), сколько глубокая душевная радость от того, что прошел со  святым Антонием его путь, мысленно постоял с ним в молчаливом  созерцании...
Да, озеро почти не отличалось от всех других озер; просто дорога сошла с  угора, деревья расступились — и вот оно, во всю ширь, светлое,  спокойное, чистое, на три метра от берега виден каждый камушек; дальний  берег длился крутым овражком, угадывался залив — а может быть, пролив, и  за сосновой гущей, обсадившей мыс, другое озеро?
Радость Виктора стала спокойней, осмысленней, и он не сразу осознал, что  никаких завязок на самом деле над дорогой не было: за платки ли,  косынки он принял просветы светло-серого неба, сквозившего среди  редеющей листвы берез. Завязки над дорогой были ему видением, знаком: не  возвращайся, иди вперед, осталось чуть-чуть! Вот оно, чудо, которое  является только восторженному сердцу!.. Может быть, до этого поворота  дошел и Сергей Алексеевич — да вернулся, потому что… «не проникся»…
Виктор поднялся на горку, к подножию которой съехала дорога, и в  небольшом углублении увидел несколько старых, почерневших деревянных  крестов, полускрытых редким соснячком. С крестов свисали, как тряпки,  вылинявшие, блеклые завязки разных оттенков... А по другую стороны горки  открылось еще одно озеро: скромное, неброское, уютное.
Виктор спешил назад, опасаясь дождя: снова стало пасмурно, разгонялся  ветер. Он шелестел, шуршал деревьями, шумел мчащимся поездом, и опавшие  листья зарывались в траву, будто бы там пробегал какой-то суетливый  зверек. Опять, как в начале пути, все вокруг насквозь пронизало солнце,  веселя, расцвечивая, преображая лес, и проглядывавшие за ним озера  покоились в наполненном, осмысленно-напряженном, возвышенном молчании.
Невесть откуда наплыли грязно-кисельные тучи, стало холодно. Так же  внезапно вернулось солнце — теперь смело-яркое, хоть и по-вечернему  слабеющее, — будто для того, чтобы напоследок зажечь озера, — и они  горели нестерпимо для глаз.
И снова похолодало... В диковатом озере с подтопленными деревьями вода  почернела, потяжелела, стала вязкой, особенно неприветливой. А озеро,  обнимавшее монастырь, густо подсинило небо, которое, чувствовал Виктор,  готовило какую-то очередную перемену.
Однако Виктор поспел в монастырь вовремя — тогда и разбушевался ветер.  Близко подступавший дождь все плотнее штриховал противоположный берег.
…После ужина Виктор снова вышел к пристани. Дождь ушел. Ветер трепал  листву деревьев и направлял течение куда-то влево, будто выгонял из него  воду, стараясь перелить озеро в другое место.