Главный забор

Мне снится сон, где я в запое. Брожу по опустевшему городу. Сумерки. Я знаю, что это сон: он снится мне не впервые. Помню — во сне, — что скоро встречу Сашу, друга моего, умершего дюжину лет назад. Мы, встретившись, удивимся друг другу — особенно он: будто Город этот пустой и какой-то готический, острый к небесам, серый и мрачноватый, — этот Город — его, а не мой. Мы поздороваемся, и я, как всегда стесняясь и заикаясь, попрошу у него денег, и он незамедлительно даст их мне, будто приготовленные заранее. Я смущусь ещё больше — до слёз. И — вспомню: Саша ведь умер! Где это мы, и что это мы, и как это мы?! Я кладу деньги в карман куртки, как всегда, в левый, внутренний, нагрудный, — и услышу стук. Постукиванье. Молоточком по гвоздикам, когда гвозди входят в мягкое старое дерево досок. — Забор?! — Да, — вспоминаю я во сне: это сосед подправляет наш забор, который скорее соединяет, чем разгораживает нас, добрых, без сомнения, соседей… Саша смотрит в меня и говорит, но не голосом, а жестом: пошли, мол, отсюда, из костёла этого со сводами, открытыми небу. Между нами — колоннада, и Саша показывает, подсказывает: иди по своей стороне, а я — по своей; видишь — выходы: твой и мой… Ты и я выйдем отсюда — и встретимся там, на воле, снаружи… И опять я обманываюсь — спешу по своей стороне к выходу. Выхожу — а Саши нет. Обманул. То ли остался там, внутри, то ли выскочил оттуда раньше меня — и ушёл… А молоточек стучит. И я просыпаюсь. Выхожу во двор и иду к соседу Валентину вдоль забора, и он, увидев меня, идёт ко мне по своей земле, с той стороны. А я — со своей…

Идём вдоль забора среди трав и кустов, под пасмурным, но настоящим небом. Улыбаемся. Идём к дыре, к проёму в заборе — поздороваться, каждый со своей стороны — в заборной пустоте пожать друг другу руки, поулыбаться, поговорить. Спросонья я накинул старую куртку, сую руку во внутренний левый карман, чтобы вынуть пачку сигарет, а её там нет, а есть там что-то иное — бумажки. Достаю — деньги! Мелочь какая-то, сдача из сельпо. Господибожетымой! Смеюсь, смотрю на соседа, а глаза у нас у обоих серьёзные, молодые и чуть настороженные, если не напуганные. — Добрый вечер!..

Валентин — мой южный сосед, точнее — юго-юго-западный. А вот с западным соседом всё не так: между нами нет забора вообще. Сначала была натянута сетка-рабица (я тянул), потом я воздвиг по тыльной стороне дома два навеса — малый и большой, которые обозначили границы наших с западным соседом владений. Восточный забор мой — он дощатый, плотный и достаточно высокий: за ним мой восточный сосед слушает «Beatles» и на 1 — 9 мая вывешивает красный флаг СССР (я как-то осерчал и в честь Северного флота, где служил срочную, поднял на севере моего участка-двора Андреевский флаг). Северный мой сосед — отсутствует: не видал его уже лет 7–8, там всё, к чёрту, заросло, но забор — стоит. Его забор. Вот посыплется — буду ставить свой заборишко. Есть и ещё сосед — чисто южный. Редкий гость. Наша с ним граница — забор длиною метров 12–15 (лень померить). Итак, с живыми я граничу на земле по заборам. И переговариваемся через заборы (реже — заходим, но не в гости, а пожать руку). Южные соседи для меня абсолютно материальны, западный сосед — визуален, восточный — виртуален («Beatles» и красный стяг), а северный — умозрителен. Поскольку я живу в деревне постоянно, а остальные — дачники, то степень «живости», «жизненности», «жизни» вообще этих людей определяется их наличием (спорадическим; самый «живой» сосед — Валентин и его жена Люба) или отсутствием. Степень «живости» живых — категория относительная. Всё равно я их вижу наяву или знаю, что они где-то есть, живут, работают etc. Другое дело — с мёртвыми.

Другое дело — с умершими. Живые и мёртвые. С живыми живёшь и умираешь. С мёртвыми — просто живёшь. Живые знакомцы забываются, исчезают. Мёртвые — родные, близкие, дорогие — всегда с тобой. Они помнятся. Поминаются. Они напоминают о себе. Их лица проступают в лицах живых. (Как лик— в лице). Они встречаются тебе (или не они, но похожие на них) где угодно. И они, наконец, снятся. Мой посталкогольный сон с покойным Сашей (а не пью я полтора десятка лет) — дежавю. Дежавю жизни. Дежавю смерти. Мне часто снится моя покойная мать. Сон типовой: мама возвращается из сада, с рюкзаком на спине, в бордовом плаще и в золотой косынке, накрученной на голову банданой. Видок ещё тот. Я стою на балконе пятого этажа той квартиры, где мы жили ещё с отцом, до бегства от него. Мама останавливается под балконом (она стоит на тротуарчике, ведущем не к подъезду, но — мимо, мимо, мимо). Она машет мне рукой, я жестом зазываю её в дом, к себе, на пятый этаж этой милой, старенькой, родной и проклятой квартиры (отец!). Но мама качает головой и машет рукой: мол, всё — я пошла. Я кричу ей: — Подожди, я — с тобой!.. Но она улыбается, опять машет рукой — уже прощально — и — уходит. Всё. Просыпаюсь… Иногда мне снятся Иван и Володя (Ванька с Вовкой), с которыми мы прошли вместе дисбат и пять командировок (Иван погиб три года назад, а Володя — в прошлом году). Они — живые. Мёртвые живые. Такие дела.

О встречах наяву с покойными Эрой Васильевной Кузнецовой, одним из моих учителей в науке, и с матерью моего товарища тётей Олей я уже писал… Живые мои покойные бабушка и дед ведут себя куда как проще, явленнее и знакомее. Дед и бабка (по матери) воспитали меня. Во всех смыслах. После смерти они почти не снятся мне. Но они — постоянно помогают мне. Словом. Так, дед будит меня, приводя меня в память и в полную превентивно-медицинскую готовность, — перед ночными сердечными приступами. С детства, ещё в жизни, дед будил меня по утрам (очень рано — то на покос, то на огородные работы, то на рыбалку), заходя в мою комнатку и зовя меня полушёпотом-полуголосом: «Юрик!..», «Юрик!..» Всегда — дважды. Иногда я просыпаюсь ночью от его голоса: «Юрик!..», «Юрик!..» — и принимаю экстренные лекарства. Меня не удивляет такое общение с дедом: он всегда заботился о всех нас. И, может быть, так же предупреждал об опасности мою мать. Да. Наверняка.

Бабушка всегда помогает мне в мутные и тяжкие часы бессонницы. Однажды, так вышло, я не спал (или толком не спал) семь недель. Транквилизаторы не помогали. Алкоголь — тоже. И вот как-то ночью (это была белая уральская ночь, точнее — серая), когда отчаянье моё достигло предела, когда, казалось, череп мой и мозг мой выросли до размеров комнаты, в которой я лежал на топчане, — и уже вспучили потолок и начали сдвигать, раздвигать стены, — я вдруг увидел на фоне светлой стены силуэт человека, скорее женщины, который голосом бабушки промолвил: — Юрик, повернись на правый бок — и спи… Я лёг на правый бок — и уснул. Вот и всё. Всё очень просто…

Мы идём с Валентином вдоль забора — каждый по своей земле, по своей жизни, — две жизни идут по общей жизни, разделенной забором. Сколько в этой жизни заборов? Видимых и незримых? Щелястых, с дырами и провалами, и непроницаемых? Видимо, есть в жизни и такой забор — Главный Забор, — через и сквозь который ходят только художники. Туда — сюда. И обратно. Такие дела.

«Жизнь после жизни». «За смертью». «Сквозь смерть». Тот и этот свет. — Всё это эзотерика. Невозможность познать ТО, ЧТО ПОЗНАЁТ ТЕБЯ. Смерть — это непознаваемая, но конститутивная часть жизни. Живые и мёртвые — едины. Они ходят вдоль одного и того же забора, но с разных сторон. Мы заглядываем туда, они — сюда. Вещество жизни — субстанция комплексная, неоднородная. Смерть заглядывает в жизнь через сознание, через душу. Сознание — это проём, щель, дыра в Главном Заборе.

...И дверь впотьмах привычную толкнул —

а там и свет чужой, и странный гул —

куда я? где? — и с дикою догадкой

застолье оглядел невдалеке,

попятился — и щелкнуло в замке.

И вот стою. И ручка под лопаткой.

А рядом шум, и гости за столом.

И подошел отец, сказал: — Пойдем.

Сюда, куда пришел, не опоздаешь.

Здесь все свои. — И место указал.

— Но ты же умер! — я ему сказал.

А он: — Не говори, чего не знаешь.

Он сел, и я окинул стол с вином,

где круглый лук сочился в заливном

и маслянился мозговой горошек,

и мысль пронзила: это скорбный сход,

когда я увидал блины и мед

и холодец из поросячьих ножек.

Они сидели как одна семья,

в одних летах отцы и сыновья,

и я узнал их, внове узнавая,

и вздрогнул, и стакан застыл в руке:

я мать свою увидел в уголке,

она мне улыбнулась как живая.

В углу, с железной миской, как всегда,

она сидела, странно молода,

и улыбалась про себя, но пятна

в подглазьях проступали все ясней,

как будто жить грозило ей — а ей

так не хотелось уходить обратно.

И я сказал: — Не ты со мной сейчас,

не вы со мной, но помысел о вас.

Но я приду — и ты, отец, вернешься

под этот свет, и ты вернешься, мать!

— Не говори, чего не можешь знать, —

услышал я, — узнаешь — содрогнешься.

И встали все, подняв на посошок.

И я хотел подняться, но не мог.

Хотел, хотел — но двери распахнулись,

как в лифте, распахнулись и сошлись,

и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,

быстрей, быстрей — и слезы навернулись.

И всех как смыло. Всех до одного.

Глаза поднял — а рядом никого,

ни матери с отцом, ни поминанья,

лишь я один, да жизнь моя при мне,

да острый холодок на самом дне —

сознанье смерти или смерть сознанья.

И прожитому я подвел черту,

жизнь разделив на эту и на ту,

и полужизни опыт подытожил:

та жизнь была беспечна и легка,

легка, беспечна, молода, горька,

а этой жизни я еще не прожил.

Олег Чухонцев

1975

Великое стихотворение. Сон — не-сон, жизнь — не-жизнь Олега Чухонцева. Главное в нём — наличие двух пространств: место жизни и топос смерти. Но! — Время — одно: время существования двух топосов — едино! И это отрицать невозможно. И живые, и мёртвые существуют в одном времени. И живые, и мёртвые пользуются одним временем — ОДНИМ ВРЕМЕНЕМ. Покойный отец говорит поэту: — Не говори, чего не можешь знать, — //услышал я, — узнаешь — содрогнёшься. — Интенционально эта фраза есть призыв к поэту: говори, говори, говори — и содрогнись!..

Юрий Кузнецов пишет — и содрогается.

Орлиное перо, упавшее с небес,

Однажды мне вручил прохожий или бес.

— Пиши! — он так сказал и подмигнул хитро. —

Да осенит тебя орлиное перо.

Отмеченный случайной высотой,

Мой дух восстал над общей суетой.

Но горний лёд мне сердце тяжелит.

Душа мятется, а рука парит.

1974

Высота — объективная, онтологическая — всегда переходит в Глубину. Координаты вертикали — вот положение топосов жизни и смерти. Единое время позволяет жизни и смерти соседствовать, быть рядом, быть вместе. Смерть познаёт тебя, сознающего жизнь. Когнитивная тавтология ускоряет процесс познания себя как единства жизни и смерти. Жизнь, пронизанная болью, вполне адекватна не-жизни. Но чему? — Отчаянье вводит поэта в состояние трансгрессии и позволяет ему делать загляд из жизни в смерть, из смерти — в жизнь. Вся художественная словесность — двувзглядна. Двойной (и — множественный) взгляд поэзии — очевиден. И объективен. И — онтологичен. Юрий Кузнецов как раз соединил эти два взгляда жизни и смерти — в один, — в стихотворении «Урод».

Женщина, о чем мы говорили!

Заказали скверное вино.

И прижались в этом зимнем мире

Так, что место заняли одно.

Только шли минуты год за годом,

Каждый душу сохранить хотел.

И с одра морщинистым уродом

Встал, как лишний, след от наших тел.

Нацепил пальто и хлопнул дверью,

И открылся перед ним простор.

Род людской, наверно, будет верить,

Что его количество растет.

1968

Жизнь и Смерть обитают в разных местах. Но — повторю — Время у них — одно. Именно Время может являть Сознанию некое Жизнесмертие.

Две недели назад умер Петя Сульженко. Мы дружили с ним с 1977 года. 37 лет. 37 лет — жизнь Пушкина. Огромное количество времени, пространства, книг и словесности — устной, эпистолярной, телефонной, СМСной, а главное — мысленной, внутренней речи, диалогической и монологической. Мы оба писали: сочиняли стишки, рассказы, повести, пьесы, романы, зная, что нас никогда не опубликуют в СССР, а о книгах своих — и не мечтали. Он умер во сне. Остановилось сердце. Он умер наяву. Он умер в жизни оттого, что жизни было мало: её почти не было, потому что не было любви, дружбы и сочинительства. Он родился и мужал в Абхазии (мать — украинка, отец — эстонец, а сам Петя, без сомнения, русский), учился в Свердловске, после распада СССР жил с женой и сыновьями в Вятке (в Кирове); потом, уйдя из семьи, жил в Сочи, в новой семье. Не прижился. Мы часто говорили по телефону, и он постоянно спрашивал меня: — Помнишь, как там у Фолкнера, у Твена, у Хемингуэя, у Чапека?.. Я не был на его похоронах. И он мне пока не снится. Жду. Жду его рукописи, дневники, чтобы как-то разобраться с тем, что было им написано. Жду. Жду, когда его смерть и моя жизнь войдут друг в друга и явят время. Время иное, новое, неизведанное. Время, стремящееся к бесконечности.

ЖАЛОБА С ПРОЩАНИЕМ И ПОСЛЕСЛОВИЕМ

Э. В. и И. Б.

Вылечи, Господи. Вылей глаза, развали.

Жалости нет выхлопное железо раскрасить.

Люди ворчали, включали в семейные страсти.

Год понедельника голубя ловит в пыли.

Видишь ли, Господи, я посмотрел на себя

в щель воровскую,

мне стало обиженно страшно.

Если не врёт теоретик — я жил понаслышке,

избранно нищим на дне поцелуйного дня.

Вылечи, Господи. Нежный огонь в небесах

я разумею, но дай мне остаться с Тобою

облаком бешеным, ниткой, пчелой, пристяжною.

Только не Словом — Смерть приходила в слезах.

(Стихотворение Петра Чейгина)