Книжная полка

Сева Гуревич, «Глубокий воздух»
СПб.: Лимбус пресс, 2012

Сева Гуревич жаждет говорить в рифму, его трудно представить сидящим за столом и сочиняющим; строки словно бы настигают его везде — только успевай записывать. В стихах — нет ничего ничего легковесного, маловажного, в них — судьба. И не только вчерашнее и сегодняшнее — но и будущее автора: грустно-задумчивого, шутливо-ироничного, саркастичного, даже циничного; и никогда — ворчливого, раздраженного, злого. Лишнего не скажет, косноязычием и многословием мысль не замутит, ритм не собьет. Как сказано в предисловии — стихи Гуревича классичны, как Колизей.
Можно ли назвать его стихи поэзией, если в них встречаются не вполне ладные конструкции и трудно, не всегда точно подобранные слова? Да, можно — коль выбрать наилучшие. Ну кто, как не поэт, может так метафорично мыслить? —

Запечатай обрывки минувшего в черный конверт,
Схорони в дальней комнате… Выверни лампочку к черту!
Пусть покрутит минувшее снова свой сольный концерт —
Допоет и ко мне не вернется уже ни на йоту.

Или — вот, пожалуй, наиболее характерное:

Провалившись по грудь, по горло —
В город, в годы, в чужую память,
Прорастаешь травой покорной —
В невозможность судьбу исправить:
Суток сутолоку — пряжу —
Распустил… Пустота в ладонях!
Сбросил грусть, как с коня поклажу,
Пьяный — в стельку… Сапожник! Конюх…
Мне бы проще и лучше — в стойло!..
А душа, поостывши сутки,
Жалась — жалилась непристойно,
Неприглядней побитой суки <…>

Ритм, энергия, образность — и никакой расслабухи!

Денис Датешидзе, «В течение»
СПб.: Изд-во «Журнал “Звезда”», 2012

Несмотря на фамилию, поэт сугубо петербургский; можно сказать — что-то на пересечении Ходасевича и Кушнера, но, пожалуй, это оценка не совсем точная: в стихах Датешидзе явственно слышатся и элегические ноты… Едва управляемый поток мыслей, впечатлений, проговариваемых без особой заботы о словесной отшлифованности, — ибо записывается о происходящем словно сейчас, сию минуту. Кто-то из питерских критиков сказал что-то вроде того: основной мотив стихов Датешидзе — все хреново, безрадостно; да, «проснувшись медленно, устало, тяжело,/как бы карабкаясь наверх по склону», поэт подходит к окну, смотрит и — нет, нет, что-то такое непонятное там брезжит, жить, кажется, можно, и даже, глядишь, чему-то и обрадуешься вдруг... А что может обрадовать? — да скорее всего ничего — разве пустяк какой-нибудь, просто хорошая погода, прогулка, воспоминание, случайная беседа… И так поэт и движется — от пустяка к пустяку, с подчас беспредметными мыслями, неясными надеждами. Точно по Кушнеру: «Поэзия, следи за пустяком,/ Сперва за пустяком, потом за смыслом»! И если мы в одном месте читаем, например:

Ситуаций — нет. И событий — нет.
Только дней непрерывный ряд.
Никакой не зыблется в них сюжет,
Кроме разве что, роста затрат, —

то в другом — бесхитростное опровержение:

Боже мой, как сегодня красиво!
Облака, облака, облака…

Но кончается стихотворение — кончается и радость, поэт снова погружается в меланхолию. Однако читать не скучно: Датешидзе ее обыгрывает с неистощимой самоиронией.

Валерий Прокошин, «Ворованный воздух»
М.: Арт Хаус Медиа, 2012

Есть книги, которые страшно читать: словно в бездну заглядываешь. Название «Ворованный воздух» — не более чем отсылка к известной мандельштамовской цитате. Поэт ощущает каждый свой вздох как ворованный по причине смертельной болезни, и собранные в книге стихи (написанные, в основном, традиционным размером, с соблюдением точных рифм) воспринимаются способом его существования. Все время хочется выскользнуть из «больничного» духа прокошинских строк. И автор, не скрывая того, что смотрит в глаза своему несчастью, сам словно бы стремится уйти от мрачных мыслей — однако радоваться не под силу, остается вспоминать; мысли уносят в те дни, когда он был совсем молод. Воспоминания медлительны, кратки, щемящи, бесконечно грустны, как сон об утраченном рае, в этот сон-рай невозможно вернуться; в них жизнь, которая «течет, перетекает через край»; а «душа летит на свет» с ощущением, что рай — все-таки «где-то рядом»:

Утро: плывут облака — полусонные все,
Воздух прозрачен — настоян на детской слезе.
Если вглядеться, тогда далеко-далеко
Можно увидеть, как ангелы пьют молоко.

Ярослав Пичугин, «Древо лет»
М.: Линор, 2013

Ярослава Пичугина можно причислить к продолжателям традиции «тихой лирики». Стихи спокойны, негромки, неторопливы. О чем бы он ни говорил — о любви, о природе, об увиденном в поездках-путешествиях, — голос ровен, взгляд вдумчив. Много пейзажных зарисовок, но по сути — разговор ведется только о человеке и выводит только на человека. Это типично традиционная поэзия; автор не стремится удивлять техническими приемами и необычным «углом зрения», его задача — проговорить то, что осело, устоялось в душе, И порой он будто не заботится о единственно незаменимом, емком слове, в ход пуская слова случайные, книжные, оттого случаются неясности (например: «Век двадцатый впечатан в память, / от него не уйти совсем, / он приходит одетым в камень, / выбирая одну из тем», — здесь «совсем» — только для рифмы, а о каком камне, о какой теме речь — непонятно). Однако недостатки рифмованных стихов исчезают в пичугинских верлибрах, — здесь поэт экономен в словах, предельно собран, не допускает лишнего, необязательного; они веют тишиной, это стихи молчания, в чем близки поэтике Айги. Есть мнение: верлибрами любят писать те, кто не умеет в рифму. А тут хочется сказать иначе: Ярослав Пичугин умеет писать именно верлибром…

туманным дождливым днем в городе
чувствую себя как в сосновом лесу
Прибалтики
когда птица заденет ветку крылом
обдаст каплями влаги
и улетит

Леонид Сорока, «Стихляшки»
Иерусалим: Библиотека «Иерусалимского журнала», 2013

Сорока печатался и в детских, и во «взрослых» журналах (например, в «Юности», в «Неве»). Живя с 1991 года в Израиле, продолжает публиковаться и сейчас. «Стихляшки» — им придуманный жанр, который трудно в точности охарактеризовать. Как бы там ни было, это небольшие стихотворения, в которых нет места серьезности — что, пожалуй, и является для Сороки самой что ни на есть настоящей серьезностью. Здесь автор будто бы остается одновременно и детским поэтом, и очень даже взрослым — поскольку смотрит на мир с добрым юмором, подчас с иронией, — смотрит глазами много пожившего и много испытавшего человека. Причем умеет иронически относиться прежде всего к самому себе. Стихи читаются легко, точные, подчас неожиданные рифмы веселят, без труда запоминаются не только строки, но и стихотворения целиком, — что неудивительно: самые короткие уложены в две-четыре строки, остальные — редко когда длиннее шестнадцати (то есть четырех строф). А запомнить кое-что из Сороки очень даже полезно.
Вот одно из самых лаконичных:

не предаемся ли мы слишком
пессимистическим мыслишкам?

Требуется ли продолжение? — все сказано!

Саша Либуркин, «Жениться на англичанке»
СПб.: Красный матрос, 2013

Откуда взялся Саша Либуркин? Не было такого имени в литературе. И вдруг — одна публикация, другая, третья… Молодой писатель?
Как писатель — да. Начал в пятьдесят — и так складно речь полилась, что прочитавшие подбодрили: давай дальше!
Либуркин понял: жизнь, которая идет все быстрей и быстрей, — ускользает, пропадает, просыпается как песок сквозь пальцы; где она? Где события, случившиеся год назад? Где вчерашний день — с его впечатлениями, ощущениями? Прошли, как и не было их? А вот они, — сказал себе Саша и взялся за письмо.
Его бесхитростные короткие рассказы, почти миниатюры, — большей частью картинки из литературной и окололитературной жизни Петербурга. Жизненный опыт, наблюдательность у писателя есть. А воображение, столь необходимое творцу «второй реальности»? Согласно насмешливой формуле — что вижу, то и пою?
Эта формула давно мне кажется сомнительной. Дело не в передаче того, «что было», а в видении пишущего, в интонации, в творческом преображении происходившего — своим и только своим словом. А все то, о чем пишет Саша Либуркин, мы воспринимаем через его индивидуальную оптику.
Речь Либуркина незамысловата. «Лет пять назад, поздно вечером…» — обычное начало для его рассказов. Минимум выразительности, — что более подходило бы для стенографического отчета, если бы не теплота изложения, тихий, доверчивый тон, легкая, слегка наигранная вдохновенность. Любая пустячная встреча, беглый разговор бережно наводятся на фокус; творческая встреча ли, тусовка, презентация, — автор всегда тут как тут: не жалея внимания и сил, он сохраняет для истории живую речь своих знакомцев-литераторов, сообщая каждой мелочи, ими произнесенной, каждому их жесту значительность и неотменимость.

Лео Бутнару, «Отсутствие негатива»
М.: Вест-Консалтинг, 2014

Такое впечатление, будто Бутнару пишет все время — а потом для нас наугад извлекает из своей памяти то одну, то другую миниатюру. Его восприятие всегда остро, ум чутко улавливает и фиксирует любой импульс, из которого рождается мгновенная «заметка на полях», образная ассоциация. Бутнару присущи юмор, ирония, даже сарказм. То, что он пишет, авангардом сегодня уже не назвать, но что несомненно — автор индивидуален, узнаваем, современен, любит образы, метафоры, мысль его склонна к неожиданным поворотам — и никогда к тупиковому скепсису. Сергей Бирюков настаивает: это высокая поэзия, — я же отмечу, что, при всех достоинствах сочинений Бутнару, в нем больше рассудочности, нежели непосредственности и полета вдохновения, — недаром его стих предельно прозаизирован (некоторые краткостишия кажутся дословными переводами с родного автору румынского), исключения — стихотворения-настроения, лирические реплики, идущие от чувственного восприятия мира. Пример — «Под снегом»:

в этом году
зима пришла так внезапно
что
час или два еще
сверчки продолжали петь (или
может быть плакать)
под снегом

Инна Иохвидович, «После СССР»
М.: Вест-Консалтинг, 2014

Рассказы Инны Иохвидович — сплошь житейские, в основном женские, истории; за небольшим исключением — короткие. Они — не для желающего «отдохнуть мозгами», развлечься: сюжеты часто драматичны, герои и персонажи счастливы редко и недолго. Балансирование на грани счастья и горя, жизни и смерти — обычная тема писательницы, — причем с каждым рассказом надежд на благополучную развязку почти не остается. Откровенность подчас удивляет и даже смущает: кажется, в обрисовывании интимных подробностей жизни действующих лиц Иохвидович не знает запретной грани. Одним словом, перед нами на фоне постсоветского времени разворачивается нелегкая человеческая жизнь без прикрас. Язык динамичен, в литературную речь вплетаются разговорные интонации, — что, правда, иногда идет не на пользу, — так, например, речь авторская временами не отличается от речи персонажей, едва ли оправданы канцеляризмы и наивности стиля, например: «За четверть века мало что изменилось, — констатировала она», «Ольге этот стиль жизни импонировал» (рассказ «Встреча»), «наверное, только души разойтись друг от друга, отлипнуть не могли» («Анти-Венера»),
«поведенчески он часто казался и младше двадцатичетырехлетней Нины» («После любви, или Однажды в Свингер-клубе»). Пожалуй, рассказы Иохвидович лучше всего читать не по отдельности, а небольшими порциями, воспринимая каждую как цельное произведение, — и делая небольшие паузы: так меньше заметна некоторая сюжетная одноплановость, ну и во-вторых, чтобы столько раз смотреть в глаза людским бедам, переполняющим книгу, требуется мужество.

Таня Скарынкина, «Португальские трехстишия»
New York: Ailuros Publishing, 2014.

Почему португальские? Автор проживает в Португалии. Но «португальского» в них, пожалуй, ничего, — по всей книжке, как обычно у Скарынкиной, разбросаны обрывки воспоминаний о родном белорусском городке, переплетенные с сюжетами из причудливых сновидений и с фантазиями, которые впору считать плодами измененного сознания.
Эти трехстишия, пожалуй, правильней назвать стихотворениями-репликами, подчас спотыкающимися на ровном месте для усиления «разговорности». Произносятся они энергично — и вместе с тем выдержаны в более или менее ровном тоне. Мыслит автор мгновениями, на вдохе (выдох оставляя читателю). Как необыкновенное, так обычное происходит в странной, непредсказуемой трактовке; другими словами, сама неожиданность — норма повседневной жизни автора. Индивидуальность взгляда, не поддающаяся копированию интонация — серьезная и одновременно шутливая, спокойное, слегка насмешливое поэтическое освоение реального-ирреального — вызывает любопытство. Каждое стихотворение неотделимо от своего названия, единое с ним целое.

Ступаю в ночи
на парочку дальних фонарных лучей опираясь
это мои костыли, —

называется — «Вспомогательное освещение». А где может происходить такое? —

За мной следят и в книжном магазине на полках шепот
страшно оставаться
еще страшнее развернуться к ним спиной уходя

Не просто, как сказано, в магазине; название уточняет: в «Книгарнии» — то есть на родине автора. Вот тебе и «Португалия».

Саша Ирбе, «Излом»
М.: Время, 2014.

Стихи Ирбе — это одиночество, которому, кажется, нет и не может быть конца, это внутренняя неприкаянность, невозможность прочных семейых отношений, необжитость домашнего пространства, глухое непонимание со стороны тех, кого хотелось бы воспринимать как близких, это город, в котором автор себя чувствует чужой всему, и это — преданность самому важному — писать и писать; пожалуй, все перечисленное выше, кажется, только тому и способствует. «Зачем им счастье? Им не нужно счастья!» — говорит автор о своих стихах; значит, отсутствие счастья — и есть источник вдохновения? Как сказать; вместе с болью поэзия несет с собой и обезболивающее, а именно — вдохновенность; и в этом случае о чем бы ни говорилось в стихах — они сами по себе есть преодоление уныния и горя. И даже в отчаянных строках «Мое измученное сердце/ могу любому подарить!» — звучит зов жизни. Конечно, стихи очень женские; в них болит невозможность подняться над силой внешних обстоятельств — когда остается лишь подчиниться им, покориться темным силам, ценой немалых трудов сохраняя себя в себе. Пожалуй, автор недопустимо часто выходит за рамки строгих правил в стилистические вольности, упорно тяготея к предельно возможному опрощению речи, что иногда удивляет и подчас смущает («между мной и тобой/ все сильнее разводишь мосты», «Мои неоспоримые аспекты/ отныне спорны. И со всех сторон», «В руке ее — мельчайшая ручонка» и так далее). Но, возможно, здесь мы имеем дело с художественным методом, усиливающим подлинность высказываемых чувств.