Сергей Слепухин

Вечная женственность

«Я снова пишу стихи»,?–?первое, что сказал Чуйков, когда «Votka» была откупорена и нетерпеливый холодный напиток протек в стаканы. «От меня ушла Трáва. Это она, она все эти годы не давала мне писать! Баста?–?расстались, разъехались! Неделю назад свалила в Москву, к дочери». Мы сидели на балконе маленькой частной гостиницы в Сиде. На ночном горизонте в лесах парного воздуха синели горы, в мечтательной оплошности громоздили на небо очередную вавилонскую башню. У подножия стройплощадки мерцал расплавленный битум моря.


Новых стихотворений было два. Я попросил прочесть еще раз, автор с удовольствием исполнил. «А почему яр аметист??–?это с моей стороны было непростительной ошибкой,?–?аметист, он же бледный и холодный, "ярый" что-то горячее, в руках не удержать».?– «Я лучше знаю, как, когда и какие расставлять слова!!!»?–?сомнений не было: мой старший товарищ, действительно, знал в ярости толк. Сердитый, злой, лютый, запальчивый, жестокий, резкий, скорый… Убояхся тебе, яко человек яр еси. Муж ярый не благообразен…


И я убоялся. «Спокойной ночи, Семен Евсеич!» Мы расползлись по своим каморкам.


Время на Востоке однороднее, потому обозримее. Наш день начинался с турецкого завтрака?–?хлеб, масло, вареное яйцо, оливки, непременно, чай. Это слово не надо переводить. Общее, пару веков назад перенятое соседями у русских купцов. Слух радовало волшебное?–?самэвар. Правда, турецкие кулибины давным-давно изменили конструкцию важнейшего в жизни предмета. Вместо румяной бабы на втором этаже красовалась объемная кастрюлька, заварка в ней перепаривалась, густела, ядовито бурела. Каждое утро, отпив по паре глотков этого ярого пойла, мы с Чуйковым собирались на море.


За калитку, мимо бензозаправки и помойки, пересекая узкую дорогу, ведущую к храму Аполлона. Обогнуть амфитеатр, протиснуться в дыру римских городских ворот. По левую руку оставить руины библиотеки Веспасиана?–?мраморные облицовочные плиты в песке, культи колонн, настырные колючки, беспризорные панкратиумы…


Интересная парочка. Кудрявый очкарик чуть впереди?–?шорты, застиранная футболка, пляжная сумка. За ним злобного вида старичок?–?охотничья безрукавка неопределенного цвета и возраста с тысячей карманов для тысячи мелочей, необходимых одинокому мужчине на все случаи жизни. Ногу волочит, рукой загребает?–?краб с перебитой клешней. Угловатые поступательные движения, ускорения, выпады.


Мнимые начала, мнимые концы. Никогда нельзя было сказать, когда день начинался, а когда заканчивался. Мокли на пляже, считали «купы», точили лясы. Арбузы, персики, виноград. Солнце в зените?–?назад, баиньки, сиеста. По вечерам выходили на променад, растворялись в разноязычье. Масляные огни магазинов, дискотня в ушах, прибой людских толп. В полночь нас выносило к знакомой калитке Яшá Пансиона. Терраса, террасица, походные пластмассовые стаканы, бурбоны во льду. Все карабкаешься и карабкаешься по скалам, пока, наконец, не вынырнет из глубины средиземноморских чернил незабвенный товарищ Макаренко, не водрузит свои «флаги на башнях», не прогонит спать. По палатам, пацаны, на правый бок! Чок-чок, зубы на крючок!


Говорили много?–?и насухо, и запивая. Он верховодил, меня совсем не слушал. «А это вам пригодится, Сережа, запомните. Как-то мы с Сашей Соколовым поутру, еще не протрезвев, разбудили-таки этих уродов. На речке, на речке, на том бережочке мыла Марусенька белые ножки… Знаете? Песня такая». Я кивал. И еще в том же духе?–?Проффер, Наталья Медведева, о Бродском?–?завистливо… Петлистые разговоры: Совок и Штаты, Ирак и Буш (который спасет мир), Лукьяненко и шельмец Пулман. Ни слова о поэзии… Достопримечательности Чуйкова не интересовали. Bourbon on the Rocks был притягательнее Тауруса в тающем шоколадном креме августа.


На четвертый день вискарь закончился. Не сообразил я вовремя, не заметил нависшей угрозы. Молча, мы тащились на пляж. Полоса непроглядной черноты разделяла нас. Ничего не понимая, я терялся в догадках. У моря Чуйков выбрал шезлонг подальше от меня, уткнулся в электронную книжку.


–?Семен Евсеич, хотите водички?


–?Ннет!


–?Арбузика? Грушку?


–?Ннет!


–?Купаться пойдем?


–?Мне и здесь хорошо!


Злобный фырк. И тут?–?случилось. Перекосило рамку надбровных дуг. Крохотное черное пятнышко появилось в каждом чуйковском глазу. Пятна ширились, расползались, бугрились, выпускали фестоны. Короткое замыкание внутреннего тока. Зашипело, заискрило, задымилось. Человек с обугленной душой враждебно глядел на меня из дальнего угла клетки, которой отгородился от всего живого. И не человек вовсе?–?маленькая человекообразная обезьянка. Лемур?–?хваткий, цепкий, мстительный. Трассирующие пули осами и шмелями вылетали из глазниц, вращались, жужжали, обретали заклинательную власть. Ненависть обжигала, царапала горло, пёрла наружу. Глотка изрыгнула поток ругательств и оскорблений. Не камни?–?липкие, клейкие, грязные комки?–?полетели в мою сторону.


–?Биз-не-смен хренов! Заманил меня в этот вонючий гавнюшник! Бляди! Я этим сволочам плачу аж по десять баксов, а у них теплой воды нет! А ну, иди, разбирайся!


Что-то вроде передышки?–?оценить мою реакцию. Большая черная размороженная медуза изменила форму, что-то похожее на человеческие черты начало медленно проступать: гримаса, но еще не лицо. Гримаса безмолвствовала, но невысказанные убойные слова плодились, как черви, меткие плевки гневных искр шлепались рядом.


Odi et amo, ненавижу и люблю. Я любил этого ничтожного человека, любил его стихи, жалел непутевую жизнь, все прощал. Наскоро собрав манатки, я махнул наверх. Нет, не выяснять отношения с Яшá-беем, который вчера принимал гостей, засиделся допоздна, заигрался на сазе и забыл нагреть воды. Мои ласты были направлены в сторону винного магазина. Там я надеялся повстречать старину Джонни Уокера, который, как мне подсказывало чутье, станет лучшим парламентером в вечерних переговорах с Чуйковым.


–?Да-а, Сергей! За такой номер в Неаполе взяли бы двести евро и еще сто пятьдесят попросили бы доплатить за роскошный вид,?–?как мало, оказывается, надо человеку для счастья. И оно, счастье, сулило быть безграничным и безмерным?–?мы и выпили-то только по первой. Уокер не сплоховал. И опять Марусенька вела задушевные разговоры с домашними птицами, два нетрезвых ухаря беспокоили мирный сон «уродов» вблизи куперовских озер, а Наташка Медведева пела что-то когда-то в каком-то затрапезном шалмане.


Не помню, какой по счету стопарь вынес на поверхность теперь уже довольно мутного разговора известную аксиому, что все бабы суки. Ни одна Ева не была забыта в тот вечер. Семен Евсеевич вспоминал, как жена одного его приятеля заводилась с пол-оборота, устраивая мужу жуткий скандал с мордобоем. Это происходило всякий раз, когда в дверном проеме нарисовывалась кривобокая фигура Чуйкова, готового к постою в гостеприимном доме. К другому, столичному, собутыльнику Евсеич и сам не рвался в гости. Вторая половина друга-поэта промышляла тем, что зашибала неплохую деньгу, фотографировала на свадьбах, юбилеях и прочих увеселительных мероприятиях. Пополнить один из ее толстых альбомов изображениями своих пьяных художеств Чуйкову отнюдь не улыбалось. Добрые люди давно подбивали фотографиню «толкнуть» портретную галерею отдыхающих русских людей за границу. Там бы это пошло «на ура». Никто, конечно, не сомневается, что веселие на Руси питие есть, но чтобы такой цирк, да с такими конями!


–?Ну а Трáва??–?спросил я.


–?Трáва запрещала мне писать!?–?сказал, как отрезал. Я испугался, что его снова закоротит.


–?Что Трáва, Трáва …?–?он произнес домашнее имя жены с какой-то особенной нежностью, с небным, но не раскатистым «р», с открытым, чистым, полным мольбы протяжным «а».


Я мало что знал об этом браке. Приятель воспоминаниями не делился, говорил скупо. Историю их отношений можно было составить по обрывкам фраз, связав их воедино строчками стихов.


Света Травчук, Трáва. В юности Семен был влюблен, посвящал Светлане стихи, просил руки и сердца, она же неизменно отвечала отказом. «Одари меня, Господи, девушкой Трáвой». Просьба услышана не была. Их бросило в разные стороны, но имя молодой поэт навсегда увез с собой.


В Америке, женившись, Чуйков сполна намотал соплей на кулак, а Светлана?–?их же?–?намотала, выйдя замуж в России.


Потом рухнула стена, началась перестройка, Семен Чуйков нагрянул в Союз покорять столицу стихами. Скакал на белом коне, гарцевал, кругом кричали «ура», барышни, как водится, кое-что бросали в воздух. Стихи охотно публиковали «толстые» журналы, даже деньги платили. Но деньги были «деревянные», в наступавшие смутные времена на них невозможно было что-либо купить.


С букетом астр и кульком советских купюр заявился Ромео в семейное общежитие к давней зазнобе. На этот раз Трáва оказалась сговорчивее, уступчивее. Следила собачьими глазами, сама вкладывала в руку поводок. Америкэн бой, уеду с тобой, как без умолку щебетали тогда певчие птички. Собрав нехитрые пожитки, взяв на руки дочку, Светлана собралась на Запад. Чуйков вывез.


В последний вечер мы спустились к морю. «Это было, увы, давно, и не помню, а было ли. Недокрученное кино: тихих ангелов корабли гнули линии, но не могли дотянуться до нас, Ли Аннабель, Аннабель Ли. Говоришь, попытаться? Но…» Стихи, посвященные Трáве. Я все-таки прочитал их вслух. Краем глаза видел, как его лицо меняется изнутри. Любовь и ненависть теперь составляли единое целое, сливались в одно нераздельное чувство. Глаза?–?подземные озера?–?были изранены любовью. Любовью ли? Ненависть оставалась ненавистью, такой, как всегда, – разъедающей ядовитой кислотой. Сквозь плеск и ворчание волн слышалось неровное гудение внутри тела. Топливо жизни занялось яростью, сгорало быстро, как игорный дом.


Трáва стояла перед глазами?–?материк, со всеми его полуостровами, мысами, заливами, непроходимыми зарослями и заливными лугами, пустынями, озерами, холмами и горами. Темная патока целлулоидных губ, ладони, прикрывающие маленькие упругие груди, горячий овраг между… Наваждение, сотканное из запаха пряных морских трав. Достигнутое никогда не оправдывает ожидания?–?рано ли, поздно ли, а придется сожалеть о жертве. Вдали покачивалась на волнах белая точка. Это чайка села на воду и ее понесло течением. И в ту же секунду она поднялась в воздух и полетела на восток через море.


Дома, причалы, склады, корабли, смола и краска, плавающий мусор… Время тлеть темноте. Тени наползали друг на друга, тянулись когтистыми кошачьими лапами. Узкой тропинкой мы вышли в город. Самоварное золото колец и браслетов, одноглазые бациллы мобильников в витринах. Карнавальное похмелье, липнущая слепота, горячая рука удушья. Флейты, букцины и тубы, барабаны, литавры и медь. Дымилось и смердело.


Прощальный ужин. Принесли красное полусухое. Разговор не клеился. В одном из тысячи карманов неожиданно запиликала nokia, жидкокристаллическое окно высветило взгляд далекой придуманной женщины. Почудился ее голос, медовый дух, непереносимый запах плоти.


–?Вспомнила, что ты вроде в отпуск собирался. Все нормально? У нас передали, курды устроили теракт на железной дороге. Ты цел?


Губы запрыгали на побелевшем лице. Щека зарделась. Внутри головы ослепло.


–?Да-да, Светик! Все замечательно. Ты-то как?


В ответ?–?чив-чив-чирик, фьюить-фьюить, и что-то еще, неразборчивое, на птичьем языке. Ewige Weib, идеальная женщина, аллюзия Гёте о вездесущем идеале женского начала, оставалась в нашей мужской компании еще пару минут.


–?Любит! Помнит! Заботится! Волнуется обо мне! Слышите, Сережа!


Притихли песни в саду. Шорох выскользнул из листвы.


Любит! Волнуется! Неожиданно поперхнулся. Споткнулся в себе самом. И тотчас превратился в карикатуру на плод в утробе.


–?Но послушайте… Как же так, Сережа?! Ведь курды взорвали поезд две недели назад! За день до моего отпуска… Я еще думал тогда: лететь?–?не лететь…


Кто-то властным уверенным шагом поравнялся с нашим столиком, прошел мимо, задев мое плечо. Открыл своим ключом. Перешагнул в пустые глазницы. Раздвоился. Совершенство дьявольской, источающей мускус женственности. Ангел-губитель на маленьких изящных ножках. Холодный могильный ветер протиснулся между платьем и крыльями. Щелкнул выключатель, погас свет.

К списку номеров журнала «Слова, слова, слова» | К содержанию номера