От этого останется точка

Редактор отдела экономики газеты «Земля нижегородская». Член Союза журналистов РФ. Автор сборников стихов «Рай для бездомных собак», «Орнитология воды» и «Африкаснег», участник коллективного сборника «Настоящие» из серии «Нижегородское собрание сочинений». Публиковал поэзию и прозу в газетах и журналах «Нева», «Гвидеон», «Новая газета», «Слово/Word», «Бельские Просторы», «Луч», «Новый свет», «Журнал ПОэтов», «Зарубежные Задворки», «Европейская словесность», «Нижний Новгород» и других.  Лауреат премии имени Бориса Пильника (2010 г.). Шорт-лист XIV Открытого Международного Волошинского конкурса (2016 г.), шорт-лист IV Международного арт-фестиваля «Провинция у моря – 2014», шорт-лист международного интернет-конкурса «Эмигрантская лира-2016/2017», дипломант межрегионального конкурса «Наималы» (2014 г.) и международного конкурса «Мирсконца-2015», проводимых музеем В. Хлебникова в Астрахани, дипломант XVII фестиваля-конкурса «Решетовские встречи» (2017 г.).

 

*   *   *

Говорили умными книгами,

смотрели умными фильмами,

но остались глиняными фигурками времён ига

или эго. Из птиц здесь чаще встречаются филины –

на то и чаща, которая дважды пишется через «а».

Из архитектуры – выделяются статью казармы

и мавзолеи – так закалялась кирза,

дальше – многоэтажные и многоуровневые базары,

но в большей же массе преобладают пчелиные ульи

с набором различных функций.

И вот ты сидишь у окна на стуле

и смотришь, как все эти лопасти гнутся

в бутоне пропеллера

в условиях нашего зябкого севера.

 

Ни тебе книги, ни тебе фильма –

даже хлебная корка весь ум воплотила в мышь

в дырке за плинтусом. «Новый звонок. Вы – в эфире»,

и, вроде, много скопилось слов, а молчишь.

 

*   *   *

 

«Голова садовника –

благоухает грядущими розами», –

записал в блокнотик ровненько,

сделал глоточек чая в задумчивой позе

с ногами крест-накрест, увязший в кресле.

А зима-то всё дуёт в ус ледяным сквозняком,

а война-то всё точит слепое железо

на каждую тонкую жилку, ведь гиблый закон

умножения зла не отменяется с новой твоей строкой.

 

Однако – что-то всё-таки произошло.

То ли воздуха стало больше в расшатанных бронхах,

то ли река посеребрила русло лещом,

то ли в чашке увидел на донце бога…

 

«Эй, садовник, земля будет долгой», –

сделал новую запись и чая налил ещё.

 

*   *   *

 

«От этого – останется точка,

от того – запятая, от третьего – дефис.

А что останется от тебя?», - подумал ночью,

лёжа на топчане, сторож в совхозе «Новая Жизнь».

После – встал, налил вместо чая сурового первача,

выдохнул в пустоту, горлом пустил плеск граммов.

Небо, в которое петухи закричат

ближе к рассвету, остекленело потухшим экраном,

где только что вынесли сор из избы и снова внесли.

На морщинистой коже луч фонаря споткнулся

и скатился вглубь тёмной коморки. Трактор застыл в грязи

перед самым окном – готовый стать грузной музой,

если б первач подвигнул на поиск рифм –

трах-тарарах – и дальше в таком же духе.

Крепкою пробкой молча бутыль прикрыв,

сторож вспомнил о море и нащупал жабры за ухом.

 

*   *   *

 

Это часто спасало.

Вот и сейчас – вообрази рыбу,

а лучше – птицу над скалами –

там, где море – подобие города – но не Рима,

ведь ты там ни разу не был –

со всеми его водоворотами и рифами,

со всей этой пеной дней, которую невод

просеял ещё в сказке Пушкина – не оставив и рифмы,

впрочем, это сейчас так модно.

Вообрази себе что угодно –

хотя бы зелёный поезд, несущийся в степь

или в желток восходящего солнца,

но не в те чёрные дыры, что ловят снег

вместе с твоими стуками сердца, остро

чувствующего в груди

пустоту впереди…

 

Лучше представь себе

воздушного змея, избежавшего плена

в лапах распахнутых крон, успев

довериться ветру. Видишь, в майке с Ленноном

или даже с Лениным – в детстве идолы чище –

мальчик держит тонкую нить

и смотрит на змея, что путь на свободу ищет?

Отпусти – стань тем ребёнком. Жить

с небом в руке можно и без поводьев.

Вообрази себе тележку с мороженным

в советской Москве, куда ты приехал с мамой и тётей,

не представляя, что мороженного может

быть так волшебно много –

прямо, как в журнале «Пионер».

У тележки нет очереди, а продавщица сбоку

похожа на фею из фильма «Золушка». Верь

и дивись тем открытием так же искренне,

и отступит рыскающая тоска

со своим назойливым списком

страхов, что тянет всегда дописать.

 

Представь себе парк –

не тот – прозябающий в рыхлых сугробах

в голом и жалостном виде, где собак

выгуливать – повод толкнуть себя в прорубь,

а тот – шелестящий листвой

и манящий тайными тропами.

Чувствуешь запах густой

зелени? Так пахнет жизнь, освобождённая от картона.

 

Это часто спасало,

когда в необъяснимой тревоге

мёрзли руки и ноги,

и воздуха было мало.

Как сейчас. Закрываешь глаза,

открываешь счёт: раз, два, три…

Открыть бы глаза скорее – да пока что нельзя –

свет придёт изнутри.

 

*   *   *

 

Астрономы нашли новые планеты,

похожие на Землю – вот новость так новость.

Задираешь голову – где-то

есть шанс услышать далёкий голос,

произносящий твоё имя с искренним любопытством.

А здесь – внизу – всё взъерошено,

всё пытается тебя подпустить на выстрел

и отдать дремучему прошлому.

 

В магазинах – новые акции,

на обывательском валуне         

сидишь – будто ящерка, которой некуда, знать, деваться

от ловчего промысла. По волне

целлофановой памяти плывёт бумажный кораблик

с осознанием, что где-то – в ворохе звёзд

держат жемчужины в клешнях крабы,

чтоб ты сувенир из полёта привёз

всем случайным соседям

по нашей лестничной клетке,

с которыми хоть и встречаешься редко,

но вместе бытуешь на свете.

 

Там – на планете,

похожей на Землю – звонит телефон.

Играют с отцовским мобильником дети –

в космос дозваниваясь легко.

 

*   *   *

 

Джазовым музыкантам не предлагать

лететь в выхлопную трубу с отблеском меди –

это каста брахманов. Тигру налив молока,

они идут на священную реку, несущую пепел смерти

с ритуальных костров. Вот и Пётр Ильич –

нет, не Чайковский, а Чацкий – представьте, Чацкий –

в Ганг кладёт саксофон – а, может, в Волгу – лишь

всплеск возвещает о том. Рыбы быстрые мчатся

над подводным вместилищем звука.

Так субмарины ложатся на грунт, когда на поверхности – враг.

Пётр Ильич пишет об этом сухо

в маленький тощий блокнотик, борясь с соблазном приврать

в интересах музыки и концертного смокинга.

Сегодня вечером – в баре возле центральной площади

он будет импровизировать – говорить о высоком

на языке нот спонтанных, так – будто скачет на лошади

мимо развалин старинного замка,

некогда знавшего роскошь и славу побед.

Кто-то будет пить в уголке кофе с сахаром,

кто-то виски, стакан задерживая на губе.

 

Пётр Ильич выйдет в чёрную непогоду

к вызванному такси, на ходу на шею бросая шарф,

а тигр у миски положит пёструю морду

и станет урчать – как обычный домашний кот, ни шиша 

не смыслящий в человеческих отношениях,

но ведающий, где в комнате самое тёплое место.

По Гангу – что-то вновь поплывёт, по Волге тоже – неужели

это прах того, что завтра с утра воскреснет.

 

*   *   *

 

«Поживи, поживи, поживи», –

то ли собачка на молнии кожаной куртки

ходит в дрожащих пальцах, то ли в лесной глуши

воет ручная пила, вгрызаясь в кору и волокна – как будто

дерево –  кровная пища, то ли птичка в сухих камышах

жалобно кличет птенцов, оперившихся слишком рано…

«Поживи, поживи, поживи», –  ботинки по грязи спешат,

издавая подобие хруста подкожного или хлюпанья раны

при поступательном токе артерии. А что слышишь ты?

Почти наступила весна. Теперь уже ясно, что снег – конечен.

Скоро будет много земной и небесной воды.

«Поживи, поживи, поживи», –  словно точит косу под вечер

утомлённая память у кромки луга. Детский калейдоскоп –

ободрит возможностью всё повернуть и поправить.

«Поживи, поживи, поживи», – тряпкой протрёшь стекло

утром в оконной раме…

 

*   *   *

 

«Вот меня и накрыло, накрыло», -

шепчет Бендер, а где-то белеет Рио

в душном шорохе белых штанин

среди пальм – настоящих или почти,

среди чахлых кварталов, вползающих в тесный миф,

что за жарким экватором камни стали людьми.

 

Здесь же – в распутице русских вёсен –

автопробеги  опять под вопросом –

хоть памятен Гоголь и Салтыков-Щедрин,

ответ на вопрос этот зреет изжогой внутри,

как после обильного выпаса на хлебосольном лугу,

где водка даст фору напыщенному коньяку,

где клевер застрял меж зубов и щекочет нежное нёбо

минотавра, что пару бутылок назад был дядей Вовой

или дядей Серёжей. Сгонял бы в Одессу Остап –

но и там вихрастый малец новый год проспал.

 

Милиция стала полицией –

в остальном всё по-прежнему. Блещут спицы

в колесе почтальона, на велосипедной цепи

сквозь частный сектор, что тихий район нацедил, 

бегущего между улиц в границах участка.

Бендер писем не ждёт, он у пригородной кассы

ищет глазами в густом расписании

то ли утреннюю электричку, то ли вечерние сани

до Петушков – впрочем, это уже совсем другой текст,

который не выпьешь в один присест.

 

Бендеру снится Рио, но во сне и этого мало –

хорошо, что, узрев контролёров, разбудил Балаганов.

 

*   *   *

 

Наскальная живопись схематично

говорит о том, что люди – наборы чисел,

линий и знаков, что, если вдруг чиркнешь спичкой

в забытой пещере, то станет понятен смысл

сложного тела в яростном танце природы,

длящегося столетия под дудочку неких сфер.

Это не грубая графика – это первые коды

для выхода в мир, где пронзённый дротиком зверь –

рычит в каждом зримом контексте.

Вот взял бы – сам распалил костёр,

чтобы плясать вкруг огня, ощущая, что мы с ним вместе –

хотя бы в вопросах времени – сырости грота наперекор.

 

*   *   *

 

Выудили пескаря –

встревожили воду

резиновым сапогом. Заря

уже полыхала, вытолкнув на свободу

спелое солнце. В розовом кулаке

пахло сырой чешуёй и сорванною травою.

Чайка – на ещё холодном песке –

морскою походкой обхаживала территорию.

В сумраке леса – хвоя дышала в лицо

гостю, в чащу вошедшему в поисках дров и ягод.

Много на нашей планете таких укромных лесов,

но этот – только для нас, хотя априори – для всякого.

 

Танцы воды – стали белыми –

манят тебя и ждут,

в круг вовлекают – с руслом по эллипсу следуя

за поворот крутой, где не провести баржу,

а лишь пирогу индейскую с хворостом стрел на днище.

Долгое эхо – будто бы диалог

с воздухом и пространством, дающими разуму пищу –

и это, возможно, бог…

 

Вспомнились песни – дикие песни –

с воем да с клёкотом. Пение у костра –

шанс языка дать самому себе версию

происхождения. На мелководье коса –

словно тропа пологая,

шаг – но на ней не отпечатать след –

только останется пена – как за лодкою,

несущей себя на весле.

 

*   *   *

 

Не будет никаких бесплатных пирожков
с чаем, а уж тем более коньяков и бутербродов с икрой.
В этом холодном зале перегорели лампы, и хорошо,
что ещё целы стёкла в оконной раме. В трико
с оттянутыми коленками ходит по коридору твой закадычный страх
остаться здесь одному. Скрипят половицы
в такт нервного сердца. Не будет никакой рассаженной по местам
публики с обработанными на компьютере лицами
и одетой согласно сезону. Не будет никого, ничего –
только чувство того, что поймали ком воздуха стены,
чтоб хватило хотя бы на вдох. Лопата со сломанным черенком
сгребает на улице в кучу открытия грязи весенней…

 

*   *   *

 

Овцебык, овцекот,

овцекрот, овцелошадь –

у генетики широк оборот

золотого руна, но вновь огорошен –

мир подшивкой овечьих её партитур.

Доктор Ниточкин – вызвал такси

и стоит в чёрном холоде улицы на ветру

возле плотно закрытых дверей под ливнем косым.

В голове – отголосок Бетховена. Это вчера

филармония грела озябшую душу.

А сейчас кто согреет? Реалии – как очаг –

заливает туманами, в которых опять ловят уши

нервный шаг смоделированной пустоты.

Кто-то блеет во тьме, ловко скрещенный с кем-то

или с чем-то. Перед домом – забор, за забором – пустырь

А такси всё не едет за озябшим клиентом.

 

Тот, в ком промысел – метод,

кто в каждой строке вечной формулы точит иглу

и сшивает материи – в этом

видит, явно, не просто игру

изощрённого разума – видит продрогшего сына

на крылечке подъезда и включает там свет фонаря,

чтобы сын не вылепливал зря

в темноте злых волков из овечьего сыра…

 

Вот – две фары в ночи –

будто пара плывущих на берег медуз,

фосфорическим блеском доступный объём изучив,

возвестили, что в хитросплетениях курс

проложил-таки автомобиль.

Доктор Ниточкин выпрямился словно костыль,

предвкушая приятную мякоть сидения.

Дверца хлопнула. Адрес водителю процедив

сквозь дрожащие зубы, в зеркале через липкие тени

генетик увидел: овцекрот, овцебык,

овцелошадь, а, может быть, овцекот –

крутит руль и копытом педаль уверенно достаёт.

 

*   *   *

 

Ползёт улитка

Лидка

и по склону горы Фудзи,

и по улице имени Фрунзе,

и по лестнице на родной этаж,

где сосед-алкаш

всё бормочет: стольник взаймы не дашь?

 

У улитки

Лидки

нет золотых слитков,

да и пенсия – не ахти.

Катись, колесо, катись

отсюда – ободом приминай

весь этот ласковый май.

Раковина-катушка –

тесна, но гораздо лучше 

ваших заплёванных тамбуров,

ваших маршруток с утра

и до вечера. Когда отцветает сакура,

Лидка спускается с Фудзи

вдоль по улице Фрунзе

прямо на свой этаж,

где и сосед-алкаш

видит с балкона, что цвет

сходит на нет…

 

Для улитки

Лидки

вдета в иголку нитка

не так уж и медленно,

как говорят, путая с пятницей среду,

любители швейных машин.

Сшит за аршином аршин

пыльной материи мира.

Раковина-квартира –

где-то всегда за спиной.

Так что есть тогда путь домой?

 

*   *   *

 

Кофе за бруствером

с чёрной дырой в голове –

это искусство,

с которым лечь на лафет

хочет всякий воитель.

Метеосводка – скучна:

снег, пасмурно, лёд. Вердикт врача –

звучит убедительнее на санскрите.

 

Выйди во двор –

покинь многоэтажный футляр.

Здесь с давних пор

лопнувший капилляр

на голубом глазу

делает красной нить,

которой можно перетянуть слезу

и перестать ныть…

 

Холодно. Стынет щека.

Кофе за бруствером – горек.

В белой дали длится смерть ямщика

песней любви и горя.

 

*   *   *

 

Выучился на режиссёра – не став драматургом –

взялся за Уильяма нашего, так сказать, Шекспира –

вложил череп Гамлету в руку

и заставил вести диалог о бренности мира

с этой пустою костью, выкопанной из пепла

прожитых дней. Что наша жизнь? Игра.

А за окном – будто бы всё ослепло –

то ли яркие фары грузовика

на перекрёстке, то ли владычество снега

переросло в амнезию пространства.

И играет всё это какой-то актёр-калека,

прерываясь на приступы астмы…

 

Старая гардеробщица

мнёт в руке номерок

последнего посетителя и тихо ропщет:

в каком же ты из миров?

Молча висит пальто,

изображая труд виселицы.

В кармане паспорт, где хозяин не то

Юрик, не то Йорик – позже всё выяснится…

 

*   *   *

 

Не выходи из комнаты,

а также из кухни,

где эстетика  происходит от чувства голода,

из воды – даже, если на берегу сухо,

а в воде – неуютно и сыро,

из рыцарской цитадели –

несмотря на то, что осада снята и цифры

статистики убитых драконов успели

заметно вырасти в окрестностях замка,

из партии, в которой уже уплачены взносы,

из полицейского автозака,

потому что давно ночь и осень…

 

Считай, что тебя продуло,

что ты оставлен на второй год

в школе злословия, что невозможно со стула

встать и уйти, если он электрический – вот,

кстати, счёт за энергоносители, что ты – ослеп

и видишь пространство лишь чёрным кубом,

что ты живёшь верхом на осле,

которому в душных теснинах любо.

 

Поймай босанову,

поймай, в конце концов, моль

у шкафа, что снова и снова

забаррикадировал расу, и антресоль

пусть символизирует планку,

поднятую тобою.

В общем, не выходи, гуляка –

останься сливаться с обоями…

 

*   *   *

 

Когда земля

стояла на трёх китах,

и словом «зима»

хотелось себя огибать

звонче и крепче –

росли в высоту города

на костях человечьих,

но так была молода

матерь богов –

белила и пудрила щёки,

красила губы, с которых легко

слетала воздушным шёлком

небесная речь –

прозрачная на свету.

Всё лишнее решили отсечь –

по нынешний день секут…

 

Сидишь с чашкой кофе

в утренней простоте –

без мыслей о катастрофе,

без пламени на хвосте –

а в дальнем углу пространства,

где сбилась в остатке тень –

уже тридевятое царство

бросает себя на плетень.

 

Но тройка китов – эпична,

и булка земли – свежа,

пока не чиркнули спичкой,

крича «пожар!».

 

*   *   *

 

Когда мы говорим друг о друге –

слова похожи на рыбок в стеклянной банке –

они плывут на свет, тычутся в стенки от трепетного испуга,

что не успеют вернуться в свой океан, где такой ритуал, как рыбалка –

просто попытка добыть хоть несколько слов, уловив их смысл

в холодном движении вод – незаметном на берегу.

Говоря друг о друге, мы обращаемся к мистике,

и вот – в каком-то бреду

речь ищет связующих фабул,

а находит – причудливый мир отражений,

где легко потеряться и рыбкам, идущим на свет этот слабый,

в котором всяк говорящий уже по шею –

и скоро обрыв. Но мы – говорим, говорим –

изучаем границы возможного, вглядываемся в черты

друг друга, что столь размыты водой изнутри –

а рыбы в воде порой не свободней чем мы…

 

*   *   *

 

Из городских сумасшедших –

в деревенские философы – и наоборот.

Дорога соединяет центр и периферию. Шерстью

покрывается этот остриженный наголо бок

несимметричного мира, в шерсти – брызги искр

вездесущего снега, выпавшего на долю

здесь живущих статистов. Ветер – разящ и быстр,

но и он оступится за высокий порог и упадёт в белое поле,

где чернеют избушки и больные деревья. Всё это – навеял чай

в озябшей руке, коснувшейся тёплой кружки,

как куска остывающей лавы, что вышла на волю сейчас

из потаённых глубин и одомашнилась, выйдя наружу…

 

Снег – продолжение снега – того, что – до,

он уже формирует понятие «после» – кристаллизует.

Умываешься из-под крана живой водой,

не поминая об этом статусе всуе,

а в телевизоре кто-то танцует,

мотивируя тем, что пока молодой.

 

*   *   *

 

На твоём самолёте, на твоём пароходе, на твоём поезде –

музыка, детский смех, прохладительные напитки 

и бутерброды. Вокруг часового пояса

движется стрелка по карте. Лошади бьют копытами

сонную землю – рвёт темноту экипаж,

на рессорах – будто на скрипках – играя концерт Паганини

хвойному залу, где каждый, кто сдал багаж –

ворох опилок. Сидишь у окна, точишь спину

о жёсткое кресло – сходит пернатый пух

не пророщенных крыльев. За окном – строчку за строчкой

время читает себя – и кажется, будто вслух –

само же себя бранит за неразборчивый почерк…