Владимир Коркунов

Литобоз

По закону записных книжек

 


В ряде номеров «Зинзивера» второй половины 2014 года —  «Записные книжки писателя» Эмиля Сокольского, нечто среднее между  традиционным писательским дневником и фейсбуковскими постами, куда,  собственно, дневники постепенно и перетекают (достаточно вспомнить — из  последнего — цепочку воспоминаний Сергея Чупринина). Лаконичные заметки о  литературной жизни, высказывание мнения по спорным литературным  ситуациям — дело не только приятное, но и ответственное. Поскольку, как и  в случае с литературной критикой — а «Записные книжки писателя» в  некотором смысле критика, поданная в виде коротких заметок — дневник  обнажает эстетические и профессиональные качества автора; их не  заретушировать за извивами верлибра или изгибами авангардной прозы. Либо  есть мысль, либо ее нет. Либо есть позиция, либо она размыта в  абстрактные словоформы.
Интересы Сокольского разнообразны. Классические фигуры (братья де  Гонкур, Рубцов, Пришвин) перемежаются с современниками (Кушнер,  Прилепин, Тавров). Разумеется, эти тексты не претендуют на  объективность. Поскольку, как и в любой дневниковой прозе, отражают лишь  собственное видение того или иного явления. Вот Сокольский пишет об  Айги: «Всегда понимал Геннадия Айги. Его тире воспринимаю как паузы  вместо еще несотворенных — да и не н у ж н ы х слов, которые повредили  бы тишине и глубине, нарушили бы тайну невыразимого, его потаенную  красоту». Фраза правдива — для Эмиля Сокольского, но дискуссионна для  остальных, пытающихся отыскать истину в поэзии человека, «шевелившего  словами Вселенную». Что значат его тире, что скрывается за скупостью  слов — возможно ли верное толкование пустоты или каждый наполняет ее  собственным смыслом?
Вот, например, пассаж об Ахматовой: «Блок похвалил Ахматову,  оговорившись: “несмотря на то, что я никогда не перейду через Ваши  “вовсе не знала”, “у самого моря”, “самый нежный, самый кроткий”,  постоянные “совсем” (это вообще не Ваше, общеженское, всем женщинам  этого не прощу)”. А я не могу простить Ахматовой ее пышности… (далее  идут примеры стихов)». Первая реакция (а, может, и вторая-третья): да  какое Вы право имеете так судить об Ахматовой? Осуждать гениев под стать  лишь самим гениям! Но потом приходит понимание, что в рамках дневника,  записной книжки, каждый автор сам себе и Бог, и гений. И законы в ней —  свои. И правда — своя.

 

 

Между Петербургом и Ленинградом

 


Главный герой новой книги Натальи Гранцевой «Золотое  решето» — Петербург. Он пронизывает страницы, наполняет их своеобразной  атмосферой дождей и туманов, разводных мостов и уникальной архитектуры.  Даже если не выведено явно, при самом появлении слова «Петербург»  возникает ряд сильнейших ассоциаций. Неслучайным было и создание  Виктором Топоровым Петербургского текста — первого в ряду локальных  текстов, охватывающих все больше регионов, городов и весей. Потому и  рассматривать «Золотое решето» следует через призму истории и голоса  города, места памяти, сплетенного со временем.
Пройдемся по страницам (как по санкт-петербургским улочкам!) и выделим  те отметы Северной Пальмиры, которые бросятся в глаза. «Государыня  Севера, нимфа Невы», «Пей рассвет петербургский», «Любя его туманы и  загадки», «В Москве сирень, а в Петербурге — нет/ в Москве уже весна, а в  Петербурге пусто». И это только в самом начале книги, не принимая в  расчет развернутые описания города! Последняя оппозиция, к слову, не  случайна. Москва и Петербург — как аверс и реверс нашей жизни; монетка  крутится в воздухе — что выпадет, орел или решка, чья возьмет? Это  извечное противостояние, и в поэзии можно без труда уловить  петербургские мотивы — не только на уровне отдельных синтагм, но и  посредством звукописи, неспешно-патриархального образного ряда, какой-то  особой интеллигентности и восхищенности миром.
Метафоры объемны и вневременны: «Обнимая шампанский (это одно из любимых  слов Натальи Гранцевой, — оно еще встретится в книге. — В. К.) обман  темноты/ Я пойду посмотреть, как разводят мосты <…> Я пойду, чтоб  увидеть в полуночный час/ Атмосферы сгущенной жемчужный алмаз, /  Отсветивший июня державу». Некая бравурность, восхищенность вкупе с  благородством просматриваются в этом стихотворении. Гордости за город и  счастья от возможности быть частью его.
Книга построена как некое законченное произведение, в котором могут  происходить и временные метаморфозы. Такова осознанная перекличка между  стихотворениями «В этом городе больше Петербург не живет» и «В этом  городе больше не живет Ленинград». «Призрак призрака» в первом из них —  это еще и плач по уходящему прошлому, той неповторимой атмосфере,  которую усиленно сглаживает глобализация и трет наждаком  мультикультурализм.

 


В этом городе больше Петербург не живет —
Он ушел под воду погибших дней,
Он увел с собой неживой народ,
Кочевые души камней.
<…>
Петербург обратился в золоченый туман.

 


Неслучайно именно такой порядок стихотворений —  Петербург перед Ленинградом. Автор ностальгирует по дореволюционному  городу («Петербург эмигрировал»), но если императорский Петербург — это  тот образ, который отливается золотом в памяти русской, то Ленинград —  более приближенный, но и более живой — он все еще стоит перед глазами,  хотя «испарился, и теперь он нигде…»
Не концентрируясь только на петербургской тематике, отметим уверенный  словарь, метафорично-торжественный стиль, но и — философское осмысление  мира, в том числе и природы творчества — поданные ненавязчиво, чаще  всего не напрямую, а через образную систему. Движимая сила поэтики  Натальи Гранцевой — красота. Не красивости, самоцельные в своей  бесполезности, а красота осмысленная, когда сюжетная линия стихотворения  переплетается с запоминающимися словами «в правильном порядке».

 


Ужас безвременья — гость ночной,
Его единственный бог —
На ощупь схваченный воск свечной
И спичечный коробок.