Елена Иноземцева

ПЬЯНЕНЬКИЕ. Образы алкоголиков в русской литературе на примере Мармеладова и Венички

 


 

«У вас тут такой литературный разговор...»


 

            Уже несколько лет подряд я начинаю занятия с новой группой студентов-славистов Лейпцигского университета с того, что предлагаю им написать, не особенно задумываясь, все ассоциации, возникающие у них со словами „Россия“ и „русский язык“. Ответы, как правило, очень разнообразны: от матрешек до балета, от Pussy Riot до революции 17-го года... И только одно слово присутствует неизменно, практически, в каждом втором ответе: водка.

            Мой маленький эксперимент всего лишь подтверждает и без того известное: наличие у западного человека мощнейшего стереотипа о русском пьянстве. И это несмотря на многочисленные исследования, доказывающие, что и в Европе в разные периоды истории остро стояли проблемы алкоголизма. Тем не менее, алкоголизм именно русского человека стал клише. Причем, это клише с давних времен существует и в самой России: «Народ наш не славится трезвостью» (Даль). Самое интересное -  оценка пьянства общественным сознанием далеко не всегда негативна, на протяжении веков русское пьянство считается одновременно и грехом, и особенной формой добродетели, проистекающей из философских и эстетических особенностей русского характера1.

            Русские писатели всегда живо откликались на социальные процессы, происходящие в обществе. Литература в России традиционно воспринималась не столько как средство индивидуального самовыражения, сколько как проводница социально-этических концепций.2

Анализируя русскую литературу можно найти объяснение как укоренившимся национальным стереотипам, так и многим другим особенностям нашей жизни. Ведь что такое стереотип? По сути это - определенная картина мира, существующая у носителя стереотипа.3 Литература также предлагает читателю в каждом конкретном произведении свою картину мира. Эти две картины могут совпадать или не совпадать. Бывает так, что литература разрушает имеющиеся стереотипы, а бывает и так, что создает.  В обоих случаях, однако, мотив алкоголя в сочетании с другими мотивами служит „общему делу“ раскрытия основной темы и идеи произведения. Взаимодействуя с клише и стереотипами, имеющимися в обществе, „поэзия превращает … употребление вина … из физио-химического и физиологического факта в факт культуры“ (Ю. Лотман), и предлагает определенные модели для понимания русского пьянства как социо-культурного явления.

            Какие именно модели и как они соотносятся с пониманием этого явления обществом (т.е. с имеющимися на этот счет стереотипами)? Например, пьянство может рассматриваться как сознательный социальный протест,  как критика социальных условий, как способ преодоления „мировой“ скорби или же, напротив, как показатель мужественности, стойкости и т.д.

            Очень интересно использование мотива пьянства в контексте ущемления гордыни, пьянства как подвида юродства в христианской картине мира. Мне хочется рассмотреть эту модель на примере двух произведений, в которых созданы, на мой взгляд, одни из самых пронзительных образов алкоголиков в русской литературе. В первую очередь, это, конечно, „Москва – Петушки“ Венедикта Ерофеева. Второе – „Преступление и наказание“ Ф. М. Достоевского. Идея сопоставления этих двух произведений не нова, уже одна из первых исследователей творчества Ерофеева Светлана  Гайсер-Шнитман считала ее очень плодотворной: «Философская традиция и грани личности героя петушинской „поэмы“ ярче всего видны при сопоставлении его с персонажами Достоевского, которые цитируются в тексте. В „Преступлении и наказании“ три фигуры, судьба которых близка Веничкиной. Во-первых, несчастный чиновник Мармеладов …».4

            Постараюсь провести сравнительный анализ, не упуская из поля зрения основную мысль, озвученную выше: исследование мотива алкоголя с точки зрения христианской концепции ущемления гордыни. Для этого, однако, придется немного углубиться в материю, условно обозначенную как


 

Алкоголь и церковь или «Почему же смущаются ангелы»


 

            Писатель и журналист Соня Марголина начинает своё исследование «Водка, пьянство и власть в России» (Берлин, 2004 г.). со следующего эпизода, описанного в одной из московских газет в 1873 году: жители одной из деревень во время пожара вместо того, чтобы спасать церковь, кинулись тушить кабак, хозяин которого пообещал им за это ведро водки5. Этот эпизод ужаснул Ф. М. Достоевского и послужил поводом к публикации статьи в журнале «Гражданин», а также к размышлениям на тему пьянства в «Дневнике писателя».6

            Спустя более чем сто лет после описанного случая в селе Прямухино Тверской области разыгралась куда более страшная трагедия, известие о которой мгновенно облетело всю страну: в ночь с 1 на 2 декабря 2006 года заживо сгорели в собственном доме православный священник Андрей Николаев и трое его маленьких детей. И хотя официальные версии расследования называли причиной пожара неисправную проводку, большинство СМИ сошлись в другом мнении: священник поплатился за то, что не давал односельчанам пропить церковную утварь. «Даже страшно подумать, что люди дошли до крайней степени жестокости лишь потому, что им не давали спустить на водку церковное имущество», – пишет автор статьи Нина Егоршева.7

            Оба приведённых эпизода можно назвать показательными: налицо своего рода сакрализация алкоголя и десакрализация церкви. На этом фоне несколько эпатажное заявление писателя Виктора Ерофеева: «Водка – русский Бог», кажется не таким уж далёким от истины.8

            На самом деле взаимоотношения алкоголя и церкви – в данном случае Православной – имеют давнюю и сложную историю. Взять хотя бы известный летописный эпизод с князем Владимиром и его выбором между разными религиями в пользу христианства, не запрещающего употребление спиртного. Вино — центральный элемент Евхаристии, символ крови Христа. Ну, а первую водку, по легенде, изготовил в XV веке монах Исидор из несохранившегося Чудова монастыря в Московском Кремле. «“На троих“ – национальный вариант Троицы, – пишет Виктор Ерофеев. Водка – исповедальный напиток».9

С другой стороны, именно Русская православная церковь на протяжении веков вела борьбу с пьянством своих прихожан. Судя по всему, эта борьба не увенчалась успехом. Многие из служителей церкви и сами были подвержены пристрастию к алкоголю.

            Пьянство духовенства нашло отражение в художественной и публицистической литературе и не всегда имело негативную окраску. Василий Розанов (1856-1919), кстати, очень почитаемый Венедиктом Ерофеевым, описывает следующий эпизод: «Бредёт пьяный поп… Вдовый и живёт с кухаркой. А когда рассчитывается с извозчиком – норовит дать Екатерининскую „семитку“ (2 коп.) вместо пятака. … Почему же я к нему подойду, отделяясь от тех, когда те разумны, а этот даже и в семинарском-то „вервии“ лыка не вяжет? По традиции? Привычке? Нет, я выбрал. Я подошел к мудрости и благости. А отошёл от глупости и зла. … Чего, и дальше „за руку с попом“ не погнушается взяться и древний Платон, сказав: „он – от моей мудрости“. А я прибавлю: „Нет, отче Платоне,– он превзошел тебя много. Ты – догадывался, а он – знает, и о душе, и о небесах. И о грехе и правде“. И что всякая душа человеческая скорбит, и что надо ей исцеление», (Розанов, 319).  Пьянство попа рассматривается как страдание, дарующее мудрость и знание о душе. Пьянство духовенства не только не дискредитирует его в глазах народа, напротив, оно делает его «своим», стоящим «по эту сторону», в отличие от государства. «Пьяный сапожник да пьяный поп – вся Русь. Трезв только чиновник, да и тот по принуждению», (Розанов, 340).

            В массовом сознании подобное снисходительное, оправдывающее отношение распространяется не только на людей духовного сана, но и на всех пьющих. «“Пьющие люди“ – синоним святости. – Горькие и убогие, судящие и судимые, умницы и придурки – в своей полярности они необъятны, безразмерны, непостижимы» (Виктор Ерофеев).10

Разумеется, Православная церковь не призывает прихожан к алкоголизму, наоборот, пьянство порицаемо. Однако, в своеобразной «иерархии грехов» на первом месте стоит гордыня, в то время как одной из главных добродетелей считается смирение. То что пьянство в данном контексте может восприниматься как унижение гордыни в человеке, прекрасно иллюстрирует миниатюра современного писателя Алексея Смирнова «Расстрига».

            «… в милиции служил еще один незаурядный человек, Дима Ляхов. Он закончил институт прикладной математики на родине, во Владивостоке. А потом пошел учиться в духовную семинарию. С первого же курса его прикрепили к духовнику, которому Дима через несколько месяцев поведал о том, что он полгода вообще не пьет. Духовник, услышав о таком достижении своего подопечного, тут же налил ему и себе водки в большие глиняные кружки и повелительно произнес: „Пей!“ Когда Дима беспрекословно подчинился, духовник спросил: „Сын мой, ответь, что близит человека к дьяволу?“ Дима стал перечислять: „Не убий, не укради..“ „Нет, не только это, – оборвал его духовник, – Гордыня, гордыня нас губит, ибо возрадуется сердце Люцифера, если возгордится сын человеческий! Когда ты сказал мне о том, что уже полгода не пьешь, я понял, что ты возгордился. Поэтому и велел тебе выпить, чтобы победить в тебе гордыню“. Дима это понял по-своему и со своим соседом по келье начинал каждое утро с вопроса: „Брат мой, а мы не возгордились?“ – после чего выпивал с ним по кружке водки»11.

            Структура приведённого текста явно анекдотическая, не ускользает от внимания  ирония, с которой преподносится взаимосвязь алкоголь – смирение. Однако существуют и более серьёзные и далеко идущие варианты преломления христианской идеи смирения в литературе.


 

Мармеладов и Веничка


 

            Интересен парадокс: в романе Достоевского тема алкоголизма задумывалась как основная («Роман мой называется «Пьяненькие» и будет всвязи с теперешним вопросом о пьянстве», Достоевский), но получила развитие только в качестве второстепенного мотива. В поэме Венедикта Ерофеева алкоголь – основной мотив, на нём «держится» вся поэма – но основная тема, идея произведения – изначально была и остается иной.12

            Семён Захарович Мармеладов – второстепенный персонаж романа «Преступление и наказание». Веня Ерофеев – главный герой поэмы «Москва – Петушки». Оба они – алкоголики. Люди, находящиеся «на дне», не имеющие никакого социального статуса, несмотря на неплохие исходные позиции: Мармеладов – бывший чиновник, дворянин; Ерофеев – литератор, образованный человек.

            У Мармеладова есть жена и ребёнок (дочь) от первого брака (плюс дети жены). У Ерофеева – любимая женщина (фактически, жена), ребёнок от другой женщины (сын). В обоих случаях явственна тема вины перед ближними, особенно – перед детьми.

            Оба героя сами рассказывают свою историю от первого лица – мотив «исповеди». Их речь обращена к слушателям и рассчитана на достижение определённого эффекта. Примечательно обилие библейских выражений и цитат, придающих их высказываниям возвышенность, трагичность. В то же время использование «высоких» библейских выражений вкупе с определёнными ситуациями нередко приводит к комическому эффекту.

            Мармеладов живёт на четвёртом этаже в проходной комнате, у него, практически, отсутствует личное пространство. Также и у Венички нет своего личного пространства, мы видим его в общественных местах – подъезд, вокзал, поезд. Работая в бригаде, он вынужден делить комнату с другими рабочими. В Петушки он отправляется из четвертого тупика.

            В кармане умершего Мармеладова Катерина Ивановна обнаруживает «пряничного петушка», припасенного для ребятишек, Веничка везет гостинцы сыну: конфеты «Василек» и два стакана орехов.

            И оба героя оказываются в ситуации безысходности, по крайней мере, на физическом плане. «А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. … Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?»  Этот же мотив звучит в повторяющихся Веничкиных самоуговорах: «Иди, Веничка, иди… … Если хочешь идти налево, Веничка, – иди налево. Если хочешь направо – иди направо. Все равно тебе некуда идти».

            Оба героя умирают не своей смертью. Мармеладов попадает под экипаж (на улице, буквально – на земле), затем его приносят домой (замкнутое пространство), где он умирает, фактически, на полу («Соня! Дочь! Прости! – крикнул он и хотел было протянуть к ней руку, но, потеряв опору, сорвался и грохнулся с дивана, прямо лицом наземь». Перед смертью его внимание привлекают босые ноги маленькой дочки: «А… а… – указывал он на нее с беспокойством. Ему что-то хотелось сказать. – Чего еще? – крикнула Катерина Ивановна. – Босенькая! Босенькая! – бормотал он, полоумным (курсив мой) взглядом указывая на босые ножки девочки».

            Что касается Венички, то четверо убийц настигают и избивают его на улице. Пытаясь спастись бегством, он забегает в замкнутое пространство незнакомого подъезда. Однако четверо неизвестных настигают его, распинают на полу и  «совершенно ополоумевшего» – убивают («Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть!» – говорит Мармеладов). Перед смертью Веничка успевает отметить, что его преследователи босы: «А когда я их увидел, сильнее всякого страха (честное слово, сильнее) было удивление: они, все четверо, поднимались босые и обувь держали в руках – для чего это надо было? Чтобы не шуметь в подъезде? Или чтобы незаметнее ко мне подкрасться? Не знаю, но это было последнее, что я запомнил». Если последние слова умирающего Мармеладова обращены к дочери Соне, то последнее, что фиксирует Веничкино сознание – это «густая красная буква „Ю“», как напоминание о младенце, его сыне.


 

«Сугубо страдать хочу»


 

            Для поздних романов Достоевского (к которым относится и «Преступление и наказание») характерна христианская картина мира. Даже если человек грешен и отвергает Бога через свои поступки (Раскольников, Мармеладов) – это ещё не значит, что он навсегда потерян. Бог «ищет» человека и проявляет себя через взаимосвязь поступка и следствия. Спасение достигается смирением, признанием своего несовершенства, покаянием. Спасение – это милость, а не заслуга.13

            Православная концепция, выраженная в «Преступлении и наказании», подтверждается пометками Достоевского к окончательной редакции романа: «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, – есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает счастье, и всегда страданием».14 В романе эта мысль озвучена  Мармеладовым: «Пью, ибо сугубо страдать хочу». В этом «сугубо страдать хочу» можно увидеть своеобразное объяснение алкоголизма Мармеладова. В романе не объясняется, почему именно Мармеладов пьёт и продолжает пить, даже после того, как его из милости снова взяли на службу. Он «срывается» и пропивает не только новую, специально для него справленную одежду, деньги, но ещё и просит на опохмеление у Сони её последние деньги. (Одним из объяснений, с современной точки зрения, может служить медицинский момент – Мармеладов болен и не может преодолеть тяги к алкоголю одной только силой воли, однако, в тексте эта причина не называется). Пьянство Мармеладова – это его преступление, но и его же наказание. Если Раскольников убивает двух человек (женщин), зарубив их топором, и тем самым губит собственную жизнь, то и Мармеладов своим пьянством фактически тоже губит две жизни (жена и дочь) и погибает сам. С христианской точки зрения и Раскольников, и Мармеладов – согрешили. «От Бога вы отошли, и вас Бог поразил, дьяволу предал!…» – говорит Соня Раскольникову. «А это не грех? – крикнула Катерина Ивановна, показывая на на умирающего. … Ихнюю да мою жизнь в кабаке извёл!»

            Однако между преступлением Раскольникова и «несчастной слабостью» Мармеладова есть большая разница, которая позволяет говорить, скорее об обратном параллелизме героев. Это – их собственная оценка совершённого, выраженная через мотивы гордыни и смирения. Раскольников совершает преступление под влиянием собственных идей о сверхчеловеке, которому все позволено, в том числе – перешагнуть через человеческие и Божьи законы. В этом смысле Мармеладов – антипод Раскольникова, человек без гордости – совершенно маленький, униженный человек. Раскольников пытается возвысить себя через свое преступление («Тварь ли я дрожащая или право имею…»). Мармеладов – сам себя унижает  своим пьянством: «… осмелитесь ли вы, взирая в сей час на меня, сказать утвердительно, что я не свинья?».

            Идея страданий и мученичества реализуется и в «Москве – Петушках». Во-первых, насильственная смерть героя, принятая им без всякой видимой вины (параллель между героем и невинно-распятым Иисусом Христом)15.

            Во-вторых, как и в случае с Мармеладовым, Венино пьянство является постоянным и добровольным «наказанием» героя, его «самопроизвольным мученичеством».16 Веничка сопоставляет своё пристрастие к алкоголю со стигматами святой Терезы – на первый взгляд, совершенно абсурдное сопоставление: «Господь, вот Ты видишь, чем я обладаю. Но разве э т о  мне нужно? Разве по э т о м у  тоскует моя душа? Вот, что дали мне люди, взамен того, по чему тоскует душа! А если б они мне дали т о г о, разве нуждался бы я в этом? … И, весь в синих молниях, Господь мне ответил: – А для чего нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны, но они ей желанны. – Вот-вот, отвечал я в восторге. – Вот и мне, и мне тоже – желанно это, но ничуть не нужно!»  Характерно, что алкоголь появляется в тот момент, когда не находится главного «т о г о» в жизни героя: «И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен». Это прямо перекликается со словами Мармеладова: «Разве я не чувствую? И чем более пью, тем более и чувствую. Для того и пью, что в питии сем сострадания и чувства ищу…»


 

«Малодушен и тих»


 

            «– Так когда же вчера ты купил свои гостинцы? … Между первым и вторым стаканом охотничьей? Тоже нет. Между ними была пауза в тридцать секунд, а я не сверхчеловек, чтобы в тридцать секунд что-нибудь успеть. Да сверхчеловек и свалился бы после первого стакана охотничьей, так и не выпив второго». Идее «сверхчеловека» (Раскольников) – идее непомерной гордыни, Веничка прямо противопоставляет алкоголь: «Да. Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма». Характерно, что у Раскольникова, помимо основного выбора – скрыть свое преступление, искупить его добрыми делами или признать свою вину и искупить преступление страданием17 – была и ещё одна возможность: заглушить свою совесть алкоголем, «утопить в вине»… Бродя по закоулкам, он останавливается возле одной из распивочных: «Не зайти ли? –подумал он. – Хохочут! Спьяну. А что ж, не напиться ли пьяным?» Однако, он не рассматривает эту возможность всерьез, видимо потому, что непомерно горд. Пьянство же, заглушив муки совести, заглушило бы и голос разума, унизило бы его в его собственных глазах.

            В Евангелии идею смирения иллюстрирует притча о фарисее и мытаре: «Сказал также к некоторым, которые уверены были о себе, что они праведны, и уничижали других, следующую притчу: два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи или, как этот мытарь; пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне, грешнику! Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот; ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк. 18, 9-14).

            В «Преступлении и наказании» эта идея выражается в пьяных речах Мармеладова: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных… И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: „Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!“ И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: „Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы!“ И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: „Господи, почто сих приемлеши?“ И скажет: „Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего…“»

            Веничка формулирует по-своему, но все в том же духе: «Все так. Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян». Проводя своего героя через все стадии алкогольного воздействия, Ерофеев выводит своего рода «диалектику пьянства», ведущую от гордыни к кротости, от трезвости — к похмелью. Именно с похмелья бывает человек «малодушен и тих». Герой Ерофеева «сбивает обе спеси, трезвую и пьяную, добираясь наконец до похмелья как состояния предельной кротости. Потому что похмеляющийся брезглив к себе и оттого все прощает ближнему».18


 

«Дурак, и демон, и пустомеля...»


 

            Неоднозначность образа Венички отмечалась многими исследователями. В некоторой степени в образе Венички проступают типы «лишнего человека», «философа», «святого». Наиболее же близок этот образ оказывается архетипу «мудрого шута» или юродивого.19

            Легенды о юродивых и их жития существуют на Руси уже в XI – XIV веках. Особенно же актуально юродство становится в XVI и XVII веках, продолжение этой традиции встречается вплоть до конца XIX века.20 В числе наиболее известных юродивых – Василий Блаженный (в 1647 году причислан к лику святых), в честь которого построен Собор на Красной площади в Москве.

            Юродствующий Христа ради – это, своего рода, „ложный шут“, чья жизнь – экстремальная, воплощенная на практике форма подражания Христу, добровольное принятие  унижений и оскорблений, жизнь в смирении и кротости, проявление любови даже к врагам и преследователям.21 Основные черты, присущие юродивому: театральность его действий, «игра на зрителя», отрицание авторитетов – равное отношение к людям любых социальных слоев. У юродивого нет крыши над головой, чаще всего это – бездомный бродяга. Более того, юродство прочно ассоциируется с безумием, по сути, это и есть «священное безумие».  Юродивый высмеивает мир «погрязший во грехе», выворачивает наизнанку стереотипное поведение, привычные моральные нормы, общепринятые идеалы прекрасного.

            В контексте юродства во многом объясняется художественный смысл Веничкиного пьянства, описанного с такой тщательностью и подробностями, как «типичный символический жест „мудрейшего юродства“, призванного обновить вечные истины с помощью кричащих парадоксов поведения»22. О своем «безумии» Веничка свидетельствует и сам: «И вообще, мозгов в тебе не очень много. Тебе ли, опять же, этого не знать? Смирись, Веничка, хотя бы на том, что твоя душа вместительнее ума твоего. … Потому что я болен душой, но не подаю и вида. Потому что с тех пор, как помню себя, я только и делаю, что симулирую душевное здоровье…» Называя себя неоднократно в тексте «дураком», «блаженным» (традиционные синонимы юродства), Веничка мотивирует эти самоопределения «мировой скорбью», «неутешным горем»: «И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. … Как же не быть мне скушным и как же не пить кубанскую? Я это право заслужил. … Теперь вы поняли, отчего я грустнее всех забулдыг? Отчего я легковеснее всех идиотов, но и мрачнее всякого дерьма? Отчего я и дурак, и демон, и пустомеля разом?»

            Явление юродства очень занимало Достоевского. Черты юродства проявляются у персонажей многих его романов – князя Мышкина («Идиот»), Марьи Лебядкиной («Бесы»), Лизаветы Смердящей («Братья Карамазовы»). В «Преступлении и наказании» под определение юродивых подпадают убитая Раскольниковым Лизавета и, в какой-то, мере Соня, считает Светлана Гайсер-Шнитман. Однако же, в равной мере это можно отнести и к Семену Захаровичу Мармеладову. Типичная черта юродства — его склонность к пьяным «проповедям», рассчитанным на определённый круг слушателей: «Его разговор, казалось, возбудил общее, хотя и ленивое внимание. Мальчишки за стойкой стали хихикать. Хозяин, кажется, нарочно сошел из верхней комнаты, чтобы послушать „забавника“, и сел поодаль, лениво, но важно позевывая. Очевидно, Мармеладов был здесь давно известен. Да и наклонность к витиеватой речи приобрел, вероятно, вследствие привычки к частым кабачным разговорам с различными незнакомцами». Недаром Раскольников отмечает в своем собеседнике черты безумия: «Пожалуй, был и смысл и ум, – но в то же время мелькало как будто и безумие». Характерно определение «забавник», которое дают посетители и хозяин Мармеладову. Он как бы «забавляет» публику, в его поведении есть нечто от театрального представления23. Однако, вещи, о которых говорит Мармеладов – далеко не забавные. Подобно юродивому, Мармеладов обнажается – в прямом (вспомним состояние его одежды), но еще более в переносном смысле – он раскрывает перед слушателями всю свою «поднаготную», рассказывает обо всех обстоятельствах, включая глубоко личные и «постыдные». Так же, как и в случае с Веничкой, в образе Мармеладова проступают и комические, и трагические черты. Посетители пивной смеются над ним в голос, но замолкают в какой-то момент, пораженные силой его «проповеди». Более же всего черты Мармеладовского юродства проявляются в том, что за его смехом, за его «театром» кроется глубоко трагичное мироощущение, его упрек «неправильному», «грешному» миру, в котором не осталось жалости к ближнему: «Думаешь ли ты, продавец, что этот полуштоф твой мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, и вкусил, и обрел; а пожалеет нас тот, кто всех пожалел и кто всех и вся понимал, он единый, он и судия».

            Жалость – или иначе – любовь к ближнему звучит и в Веничкиных «проповедях». В тот момент, когда все вокруг смеются над рассказом Митрича о председателе Лоэнгрине, Веничка один понимает суть этого рассказа: «Первая любовь или последняя жалость – какая разница? Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальства Он нам не заповедовал. Жалость и любовь к миру – едины. Любовь ко всякой персти, ко всякому чреву. И ко плоду всякого чрева – жалость».

            Смысл Веничкиных проповедей, как и смысл его юродства – глубоко диалогический: «Праведник всецело завершен и закончен; он самодостаточен и поэтому абсолютно закрыт для диалогических отношений. Между тем греховность и малодушие, слабость и растерянность – это, как ни странно, залог открытости для понимания и жалости, первый признак незавершенности и готовности изменяться».24


 

Выход из «четвертого тупика»


 

            С 2009 года в России проводится новая антиалкогольная кампания. В отличие от Горбачевской кампании 85-87 гг с широкой оглаской и вырубкой виноградников (тем не менее, провалившейся), настоящая кампания более «тихая», но и более долгоиграющая. Официально это называется «Концепция государственной политики по снижению масштабов злоупотребления алкоголем и профилактике алкоголизма среди населения Российской Федерации на период до 2020 года». В числе целей –  сокращение потребления алкогольной продукции населением на 55 %, снижение уровня смертности в связи со злоупотреблением алкогольной продукцией, «переориентирование населения на ведение трезвого и здорового образа жизни».25 Как видим, Государство озадачено не только социальным аспектом проблемы, но и имиджевым. Ломка стереотипов — дело непростое, и чрезвычайно интересно посмотреть, что же из этого получится.  С этой точки зрения, модели понимания русского пьянства, которые дает нам литература, могут быть очень полезны для анализа причин возникновения в обществе тех или иных стереотипов, связанных с алкоголем. Впрочем, меньше всего мне хотелось бы ставить литературу на службу какой-либо государственной политике. Тем более, что произведения, о которых мы говорим, и больше, и значительнее заявленной в них «алкогольной» тематики. И в этом парадокс и особенность русских писателей (по наблюдению немецкого критика Ивон Перцген): они чаще других авторов выходят за рамки автобиографического и используют алкоголь не как самоцель, но как одно из средств для создания художественных образов. «Ведь в человеке, — говорит Ерофеев устами Венички  —  не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть, и есть — больше того — есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона». Говоря о пьянстве, и Ерофеев, и Достоевский, говорят, в большей степени, о чем-то другом. Это «другое» открывается внимательному читателю по прочтении и остается с ним надолго. 


   

Литература


 

Первоисточники


 

Достоевский, Ф. М.: Дневник писателя 1873. Полное собрание сочинений в 30-ти томах. Ленинград 1972-1990. Т. 21.

Достоевский, Ф. М.: Письма. 1860 – 1868. Полное собрание сочинений в 30-ти томах. Ленинград 1972-1990. Т. 28.

Достоевский, Ф. М.: Преступление и наказание. Полное собрание сочинений в 30-ти томах. Ленинград 1972-1990. Т. 6.

Ерофеев, Венедикт: Собрание сочинений: в 2-х т. Москва 2007. Т. 1.

Розанов, В. В.: Перед Сахарной. // Религия. Философия. Культура. Москва 1992, с. 314-342.

Смирнов, Алексей: МО-МЕНТЫ (Московские Менты). // Сетевая словесность. <http://www.netslova.ru/ak_smirnov/mo-menty.html#5> (19.07.2008 13:03).
Критическая литература

Белов, С. В.: Роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Комментарий. Пособие для учителя. Ленинград 1979.

Даль, В. И.: Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х томах. Москва 1999.

Егоршева, Нина: «Сожгли из-за водки?» // Труд. 5.12.2006. <http://www.klikovo.ru/db/msg/8977> (22.12.2008 16:53).

Ерофеев, Виктор: Русский апокалипсис. Опыт художественной эсхатологии. Москва 2006.

Концепция государственной политики по снижению масштабов злоупотребления алкоголем и профилактике алкоголизма среди населения Российской Федерации на период до 2020 года. От 30 декабря 2009 г. № 2128-р.Федеральная служба по регулированию алкогольного рынка. <http://www.fsrar.ru/policy_of_sobriety/koncepcia> (16.06.2010 15:00:05).

Лейдерман, Н. Л. / Липовецкий, М. Н.: Современная русская литература 1950 – 1990-е годы. В двух томах. Т.2. Москва 2003.

Эпштейн, Михаил: После карнавала или вечный Веничка. Предисловие. // Ерофеев, Венедикт: Оставьте мою душу в покое: Почти все. Москва 1995, с. 3-30

Geisser-Schnittmann, Svetlana: Венедик Ерофеев „Москва-Петушки“ или „The rest is silence“. Berne 1989.

Goldt, Rainer: Venedikt Erofeev: Moskva – Petuški (Die Reise nach Petuški). // Zelinsky, Bodo Hg: Der russische Roman. Köln, Weimar, Wien 2007, с. 426-440.

Hahn, Hans Henning / Mannova´, Elena Hrsg.: Nationale Wahrnehmungen und ihre Stereotypisierung. Beiträge zur Historischen Stereotypenforschung. Frankfurt am Main, 2007.

Harreß, Birgit: Fedor Dostoevskij: Prestuplenie i nakazanie (Schuld und Sühne). // Zelinsky, Bodo Hg: Der russische Roman. Köln, Weimar, Wien 2007, с. 250-273.

Margolina, Sonja: Wodka. Trinken und Macht in Russland. Berlin 2004.

Ottovordemgentschenfelde, Natalia: Jurodstvo: eine Studie zur Phänomenologie und Typologie des Narren in Christo. Frankfurt am Main 2004.

Pörzgen, Yvonne: Berauschte Zeit. Drogen in der russischen und polnischen Gegenwartsliteratur. Köln, Weimar, Wien 2008.

Travert, Polina: „Русский пьяница“ – живучий стереотип. // Regard sur l'Est, 08. 07. 2008. <http://www.inosmi.ru/translation/242438.html > (16.01.2009 12:00:05).






1 Travert, 2008.




2 Pörzgen, с. 42.




3 Hahn / Mannova, 2007, с. 15.



4 Geisser-Schnittmann 1989, с. 106.




5 Margolina 2004, с. 9.



6 Достоевский, 1980, с. 142.




7 Егоршева, 2006.




8 Ерофеев, Вик. 2006, с. 12.




9 Ерофеев, Вик. 2006, с. 22.




10 Ерофеев, Вик. 2006, с. 21.



11 Смирнов, А.: МО-МЕНТЫ (Московские Менты).




12 Geisser-Schnittmann 1989, с. 22.




13 Harreß 2007, с. 261.




14 Цитируется по: Белов 1979, с. 23.




15 Goldt 2007, с. 431-434.




16 Лейдерман / Липовецкий 2003, с. 395.



17 Harreß 2007, с. 264.




18 Эпштейн 1995. С. 11.




19 Geisser-Schnittmann 1989, с. 105-114.




20 Ottovordemgentschenfelde 2004, с. 55.




21 Ottovordemgentschenfelde 2004, с. 60.




22 Лейдерман / Липовецкий 2003, с. 395.




23Ottovordemgentschenfelde 2004, с. 213.




24 Лейдерман / Липовецкий 2003, с. 396.



25 Концепция государственной политики... 2009.