Август. Рассказ

Отношение вечно капризной и балованной сестры, которой всё прощалось, постепенно сделало из Елизаветы человека замкнутого и неуверенного в себе, она чувствовала себя лишней в кругу людей, старалась быть незаметной и всё время держала эмоции внутри с огромной потребностью любить и быть любимой. Она и любила сестру и племянника, и всё терпела. Принимать твёрдые решения и постоять за себя не могла. Иногда, правда, не выдерживала и уезжала, на звонки не отвечала и сама не звонила. Но не долго. Забеспокоившись «как там ребёнок без присмотра?», ехала помогать. А он рос, и заботы росли, и всё чаще случались ругань, крики и детский рёв на весь дом. Лиза их жалела. Забирала мальчишку к себе, но тот быстро просился обратно: без компьютера ему было скучно. Так она и продолжала мотаться туда-сюда: со шприцами для больных и с гостинцами для племянника. А годы шли, и время было не остановить. Только изредка вдруг что-то загоралось внутри, и возникало острое желание всё бросить и уехать далеко-далеко, к морю, насовсем. Но оно быстро как-то гасло, и она понимала, что никуда не уедет, и ничего в её жизни уже не изменится. От этой невозможности становилась ещё покорнее. Давно ещё даже отец говорил: «Ну и тютя у нас растёт!» Так и привилось. Ирина, когда была чем-то недовольна, дразнила её этой «тютей». Вскоре племянник, уже юноша, не стеснялся и в лицо стал звать тётку тютей Лизой. Она не обижалась. Было не очень приятно, но она улыбалась и молчала. После девятого класса он поступил в училище и повадился к ней за деньгами на разные свои молодёжные нужды. Его мать знала и не препятствовала, считая, что Лиза одна, и деньги ей тратить не на что. А та никогда не отказывала. Но однажды осенью, поздно вечером он завалился к ней пьяный, ругался, кричал, что будет жить в этой квартире, а она пусть идёт на… Плюхнулся в её кровать прямо в грязных ботинках и джинсах, толстый, наглый, чужой… Лизавета выбежала на улицу в тапочках и халате и полночи просидела на скамейке у подъезда. Как оказалась в больнице на следующий день – не помнила. И долго ещё болела. После этого случая племянник больше не появлялся. Да и в армию вскоре пошёл. А сестра Ирина, видно, посчитала, что лучше дождаться естественной смерти, чтобы вступить в наследство. Или пожалела её первый раз в жизни. Но Лиза теперь посылала им деньги и поздравляла с праздниками по почте.

…Вошла в воду и дух захватило от восторга. Плавала и удивлялась, как у неё так хорошо получается, но далеко не уплывала, боялась. А когда все ушли с пляжа, наконец сделала то, что давно хотела: легла, как маленькая, на песок у самой воды, волны мягко накатывали, окутывали, покачивали. Время будто остановилось. С низкого берега не было видно ничего, кроме воды и неба; лёгкие облака парили над ней, прибрежные камешки разноцветно блестели в воде и тускнели, когда она отливала. «В природе, как и в жизни людям, – нужна любовь, ласка и забота. Тогда им хорошо». – Она вдруг ясно поняла эту простую истину. Смотрела в бездонное небо и не двигалась. «Вот и в раю, наверное, так…»

Пока Елизавета Алексеевна лежала в больнице, её тихо уволили, по сокращению. Поликлинике она была в «убыток». Выяснять и судиться не стала, да и работать медсестрой всё равно уже не могла: южная природа плохо переносила холодный климат. Она мёрзла и простужалась от долгих хождений по городу и от гриппующих пациентов, поэтому часто брала больничные. А теперь и сердце дало о себе знать. Но жить на что-то надо. Посылая как-то открытку сестре на почте, услышала, что работников там не хватает, и что возьмут «хоть безногих, главное, чтоб руки были». Устроилась. Да и скрасить всё же своё одиночество хотела. Завела кошку – подобрала на улице – любимую свою серенькую Муську с белыми лапками. В появившееся наконец свободное время читала, смотрела телевизор, кутаясь в шерстяные носки и одеяла, а в редкие тёплые дни гуляла в сквере. «Любить» себя тоже не умела, поэтому без привычной заботы о близких вдруг почувствовала дыхание старости и всё чаще задумывалась о жизни: что дальше, и есть ли у неё… дальше?..

…После ужина, как обычно, пошла прогуляться. В конце небольшого пляжа – деревянные мостки, она подошла по пружинящим доскам к краю. Вода, вода… тёмно-синяя со стальным отливом, она накатывала медленно, была везде – слева, справа, впереди, куда хватал глаз, казалась бесконечной, а небо над ней стояло высоким куполом. И в вечернем свете не видно было берегов вдали – как на море… Голова закружилась, и Лизавета чуть не упала, схватившись за столбик. Какой-то внутренний голос сказал: «Вот наш мир – бесконечен и вечен!» И она вдруг ощутила себя частью чего-то огромного, неведомого, узнаваемого впервые, – всего вокруг, и будто слилась с пространством и временем… Это было странное, немного пугающее чувство, и всё остальное стало мелким и неважным, а она теперь – важное, такое же, как и этот – её мир. «Вот он какой… и я…» Да, она была другой, незнакомой, какая-то вторая, скрытая до сих пор её сущность вдруг заявила о себе. И вода притягивала... Вскрикнула, будто кольнула в сердце, чайка, и Лизавета очнулась, как от гипноза. «Что это я?.. нехорошо!..» Поспешила вернуться в номер. Выпила лекарство, легла в постель и долго не могла уснуть, и опять пришли простые слова… «в синем-синем море…».

Однажды в начале лета, убираясь в квартире, Елизавета Алексеевна нашла спрятанную на антресоли большую чёрную коробку из-под обуви. Там были разные старые фотографии, бабушкины документы, бережно завёрнутые в тряпочку серебряные ложки с вензелями и две красивых тарелки с такими же вензелями. Одну фотографию в старинной золочёной рамке она вроде помнила, видела у матери: сидящий в кресле мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и большим перстнем на левой руке и стоящая рядом женщина в белом кружевном платье с жемчугом на шее, с красивой причёской и немного грустными тёмными глазами. Внизу – оттиск «фирмы» фотографа, а на обороте год, город, фамилии с инициалами и с приставкой «гр.». Фамилия была – её бабушки до замужества. Долго собиралась с мыслями, держа в одеревеневших руках тяжёлую рамку, потом вбила гвоздь покрепче и повесила на стену. Портреты своих, вероятно, прадеда и прабабушки.

Компьютера у Елизаветы не было. Прошёл ещё месяц, прежде чем она решилась написать письмо в архив того города с запросом об этих своих возможных предках. А когда посмотрела по карте, и выяснилось, что это недалеко от места её рождения, от города её детства, даже в глазах потемнело. Написала ещё одно письмо – в краеведческий музей: индексы и адреса ей на почте помогли найти. Отослала оба и поначалу ответа не ждала. И ответа всё не было. Сколько лет и перемен в стране минуло с тех давних пор! Но потом стала волноваться, даже ещё похудела и осунулась и каждый день спрашивала, нет ли, и сама смотрела почту. Начальница – заведующая почтовым отделением, сначала посмеивалась: «Вот все сейчас в дворяне хотят! Мода! Раньше б вас…» Но в конце концов не выдержала и сказала: «Да плюнь ты на них, хватит маяться! Или сама туда езжай или иди уже в отпуск. Без тебя справимся, народ ещё с курортов не вернулся. Что ты как аристократка какая, как тютя, не можешь ничего!» Лизавета даже вздрогнула, услышав «тютя». Два дня думала и пошла в собес узнать, нет ли какой горящей путёвки? Ей повезло. Оставила свою Муську на почте и уехала.

…Мать часто говорила за столом: «Спину держи! Вот как Ирочка!» А Лиза сутулилась. Мама тоже больше любила сестру, может быть потому, что та похожа на неё, и с характером. А Лиза – в папу. Простовата. В младшей и правда было что-то, иногда так голову поворачивала, что отец прицокивал: «Ишь ты, кровь играет!». Лиза не понимала, о чём он, а мать опускала голову и молчала. Ирина моргала длинными ресницами, вытягивала шею и делала смешное «гордое» выражение лица, хоть тоже ничего не понимала.

Собираясь в поездку, Лизавета вынула старую одежду, и что-то оказалось впору, но всё же заставила себя пойти в секондхенд. Пробыла там два часа и выбрала-таки пару кофточек, купальник и ветровку с капюшоном. Волнуясь, представляла: ясным солнечным днём она пойдёт босиком по берегу, будет брать мокрые разноцветные камешки, как в детстве радуясь настоящему и не думая о будущем. А сердце всё равно щемило отчего-то. И в день отъезда она долго сидела с собранной сумкой перед дверью. Потом вдруг вспомнила, побежала в мамину комнату, сняла с фотографии бабушкин крестик и надела. Запирая дверь, перепутала ключи, и замок никак не закрывался, а руки не слушались. В совершенно расстроенном состоянии выскочила из дома к остановке автобуса и чуть не опоздала на поезд.

Зато всю дорогу в дом отдыха происходили разные чудесные вещи: в вагоне было не душно и чисто, люди – добрые, и все как-то по-особенному, казалось, на неё смотрели; автобус сразу пришёл, и в нём было место, шофёр по просьбе остановился рядом с главным входом; встретили её вежливо и номер дали светлый и с видом на озеро… И ещё много разных мелочей, которые она понимала как добрые знаки. И всё время своего недолгого отпуска подмечала что-то особенное и называла про себя знаками.

…За неделю до отъезда она начала считать дни. Стала вдруг больше общаться: заговаривала с отдыхающими, делилась впечатлениями, что-то узнавала у администратора, горничных, официантов, хвалила еду в столовой и старалась сидеть прямо. Это было немного нарочито и стоило ей больших усилий, и никто не знал, конечно, что под маской общения, для всех привычного, обычного, повседневного, была пустота и одиночество, страх, что это короткое счастье закончится и никогда не будет опять, и она сама понимала это, и ей казалось, что все это понимают, замечают её смущение и напряжение. Она приходила в свой номер, капала в стакан сердечное, успокоительное и ложилась.

Мобильник она держала выключенным, не хотела ни с кем говорить, да и не с кем в общем было. Но за три дня до конца, как будто кто толкнул, – волнуясь, включила телефон. И действительно, вдруг позвонила начальница, у неё был громкий голос, поэтому Лиза испугалась, как она кричала, не поняв сразу, о чём, и слова отдавались прямо в голове: «Приезжай! У меня двое уволились, работать некому. И пришёл ответ на твой запрос – положительный! И письмо из музея. Вроде родственники твои там живут!» И да, она прочла письмо сама, иначе как же было узнать? Елизавета Алексеевна поблагодарила и долго ещё сидела, держа в мигом вспотевшей руке трубку с не выключенным вызовом, и короткие гудки гремели на всю комнату…

…Август, август… не кончайся... Взяла ручку и бумажку. Задумалась… Потом встала и пошла к дежурной в холл сообщить, что уезжает раньше – сегодня. Вернулась, стала медленно собирать вещи и как-то вдруг ослабла, прилегла на кровать. Задремала: она плыла в голубых волнах легко, как девочка, и волны расступались, чайки летали над водой и кричали остро… Вдруг бабушкин крестик появился впереди, хотя она всегда его снимала перед купанием, чтоб не потерять, и блестел, покачиваясь, и тоже плыл... Она хотела его взять, но никак не могла догнать, а он вдруг пропал, и Лиза погрузилась за ним, но его там не было. Потом вода стала подниматься, а она опускаться… Внизу было красиво, но стало трудно дышать, и становилось всё темней… потом прабабушка в белом платье и прадедушка с перстнем появились прямо в воде, и у них были строгие лица. Елизавета опускалась всё ниже, ниже, и постепенно всё померкло…

Через два часа в дверь стучали: «Женщина! Освобождайте номер, убраться надо!». Балкон был открыт, занавески, как волны, слегка трепетали, и дрожал уголок белой бумаги на столе, на котором было написано:

В синем-синем небе золотое солнце,

В синем-синем море нету берегов…

(2017)