Книжная полка

Поэт остается верен себе — столь же легок на подъем: его стихи заражают оригинальностью и подвижностью мысли, душевным подъемом, юмор мерцает то тут, то там, а серьезность отличается таким изяществом слога, что видится абсолютно естественной: все на свете выносимо, преодолимо, восполнимо, надо только не удаляться от гармонии и придерживаться разумного взгляда на жизнь, — самоироничного, трезвого — и поэтического, — и эта мысль воплощена даже в миниатюрах-«пустячках»; вот, например, как с высоты своих лет Тимофеевский определяет старость:

Кстати, о возрасте. Часто в книгах авторов, вошедших в позднеосеннюю пору своей жизни, — усталость от бремени многотрудного опыта, серьезно-печальное подведение итогов. Нельзя утверждать, что Тимофеевский от этого свободен, но у него главное другое — мольба о прощении за многогрешную жизнь

И неустанное благодарение за дар жизни:

Если внимательно вчитаться в стихи Тимофеевского, можно увидеть, что его более всего интересуют метафизические вопросы: да, он личностно пропускает через себя социальные, политические, психологические, но в первую очередь — метафизические проблемы времени, — делая себя объектом этих проблем, испытывая на себе их давление. Причем он убежден, что метафизические проблемы в определенной степени зависят от времени и его антуража; мы видим, что при столкновении с государством герой иных его стихотворений становится конформистом (а конформизм как опухоль съедает духовное содержание личности, что неизбежно приводит к деградации: трагически неразрешимый конфликт!)
Для того чтобы выжить в этой стране, ко всему нужно относиться с улыбкой, ко всему, начиная, разумеется, с самого себя, — вот какую мысль я вычитываю в стихах Александра Тимофеевского.

В том же издательстве вышла книга Лилии Газизовой, где есть строки: «Я бы хотела /Смотреть на тебя/ И стихи писать/ Словно с натуры»; а у екатеринбуржца Александра Костарева есть интересная перекличка; герой предполагает: «Если я вдруг умру» —

Это стихотворение, в общем, дает представление о характере всей книги: стихи молодежно-энергичные, с выдумкой, легким юмором, самоиронией; и, вместе с тем, в них растворена условно-поэтическая печаль и, как мне показалось, демонстрируется некоторая искушенность в чувствах — влюбленности и любви. Книга читается легко и светло, но свой голос у автора еще отчетливо не выражен; значит — все впереди.

Знакомство с первыми книгами Бахыта Кенжеева убедило меня в том, что он вошел в русскую поэзию прочно, поскольку настойчиво возвращает нас, читателей, к гармонии, от которой упорно старается удалиться современная поэзия, — к гармонической школе пушкинского образца, но значительно обогащенной лексически и образно. Вполне современный поэт! Однако читая сборники Кенжеева двух последних десятилетий, ловлю себя на том, что все им созданное не оплачено глубоким чувством, не выстрадано, но рождено лишь вдохновением: будто поэт осушил стакан, внутри разлилось блаженное тепло, глаза окрасились легкой улыбчивой задумчивостью и захотелось что-нибудь сочинить.
Увы, многое у него действительно «сочинено». То тут, то там бьют в глаза прилагательные и дополнения, о которых автор заботится педантично (а что? — словарь у него богатый), да только вписаны они будто по правилам «игры в выразительные средства»: иногда поразительно метко, иногда — без смысловой необходимости: «Обнаженное время сквозь пальцы текло,/ и в квартире прокуренной было тепло,/ обязательной смерти назло./ Распевала предательница-звезда,/ и журчала ей в такт просушка-вода…» Бывает, что и задаешься вопросом: «зачем»? — вот, например, «стаканы падают наземь, а души падают оземь», — существенна ли разница в падениях?
Я не придираюсь: просто я пристрастен к творчеству Кенжеева, читаю его всего и все время жду лучших стихов. В последней книге я не вижу качественного рывка: поэт, как обычно, добродушен, разговорчив, стихи его словно бы без напряжения пишутся сами, не оглядываются на сказанное и нас призывают «расслабиться»… Впрочем, есть в книге и очевидные удачи. Сборник открывает цикл «Колхида», и эти стихи сразу воспринимаешь на ощупь и слышишь в них шипение накатывающих на гальку волн:

Новая книга Ларисы Миллер вновь убеждает: сколь ни привлекательны стихи богато метафоричные, интеллектуальные, формально изобретательные, — весь их блеск, многоцветие, многоплановость кажутся какими-то бессмысленными рядом с негромкими напевами Миллер, идущими из глубины сердца, не признающими кокетства, самолюбования, демонстрации мастерства. Каждое стихотворение — сокровенное признание, мысль, одетая в простые и емкие слова, нашедшая свои слова, свою мелодию чистого звука, ненарушаемой гармонии. Тут до наряда ли метафор, до изощренности ли образов? Ее стихи — художественное предостережение: не пройти мимо счастья, они — призыв: научиться радоваться простым вещам.
Стихи Миллер — сама природа, бесконечно повторяющая саму себя, из года в год восхищая, радуя, печаля: сменой погоды, времен года, дня и ночи. Простенькие на первый взгляд, они подчинены строгому ритму, слово любовно, бережно пристраивается к слову, и явления природы, все ее детали получают имя, они называются, они превращаются в согласные друг с другом строки и — плывут, проходят, пролетают мимо нас, змеятся, дрожат, трепещут, вздыхают, молчат в недвижности. Все эти природные детали — на самом деле символы, через которые автор выходит прямо на человека, и пишет только о человеке, и убеждает, теребя: так жить, как жил ты прежде — в мелькании не всегда отличимых друг от друга дней, недель, месяцев, — уже нельзя.
Стихи автора — лаконично-афористичные высказывания о сферах, которые касаются каждого: смысл бытия, жизнь и смерть.

Стихотворения Шваба — сюрреалистические стоп-кадры, причем в каждой его миниатюре кадров несколько: они сведены автором воедино, связаны общим временем и местом. Правда, «время» у Шваба понятие условное: у автора времени нет, и в каждой отдельной строке — явного смысла нет: он проявляется, как правило, только в последних одной-двух строках; все происходит в странном молчании, в ожидающем чего-то сонном, пустом (то есть освобожденном от всего второстепенного) пространстве. Другими словами, мы оказываемся лицом к лицу с объектом и событием, которое связано с этим объектом (как, скажем, на картинах Де Кирико и Дали) — и с ничем более. Кроме наших ощущений, разумеется.

Строки у автора отрывисты, зачастую разной длины, каждая звучит по-своему, рифмами он пользуется крайне редко — скорее, для усиления иронической окраски интонации («Как будто я школьник отважный/ Бренчу на гитаре бумажной»).
Нужно ли как-то понимать эти стихи, или достаточно просто «смотреть» их? Дело читателя, — можно и просто «смотреть», потому что Шваб интересен, невероятен, стихотворения щекочут наше сознание. С другой стороны, есть ведь в книге и высший замысел. Я воспринимаю эти диковинные стихи с наворотами немыслимой конкретики как «театр неожиданного», как намек на фантастичность жизни, на ту реальность, которая есть в о о б р а ж е н и е, на способность воображения создавать живую картинку, где фантастика и реальность перетекают друг в друга, а предметы и природа уравнены в правах с людьми, — вплоть до злого абсурда:

В аннотации сказано: это повесть. Автор — актер кинорежиссер и сценарист — во вступительном слове признается, что ему трудно определить жанр своего произведения: повесть это или короткий роман. А в первой главе задает себе вопрос: «Я все думаю, что может войти в мой дневник?» И далее предупреждает: «я попытаюсь рассказать историю от своего имени, но предупреждаю, что это не вполне я». Из чего следует: перед нами — не просто история, но — история реалистичная, все как в жизни.
Я смело отнес «Стыд» к очерковой прозе, и не вижу в этом ничего плохого, как не вижу ничего плохого, к примеру, в произведениях Глеба и Николая Успенских. Неожиданные переплетения сюжетов, беглые штрихи, которыми автор набрасывает психологические портреты персонажей, переживания главного героя, исторический фон (начало девяностых), — все это интересно настолько, что мы (особенно кто не знаком с театральной средой) и сами все переживаем. Исключенный из театрального института, герой-рассказчик не отказывается от цели — получить диплом актера и вернуться из столицы домой. События, которые с ним происходят, нет смысла пересказывать, хочу обратить внимание на два момента в повести. «Не люблю Набокова. …Ведь слово имеет объем, вес, то есть оно определяется содержанием, а у него слово имеет цвет, наружность, пестроту, то есть никак не соотносится по внутреннему смыслу». Ну ладно, вопрос восприятия. Но вызывает улыбку другое место, к модернизму никакого отношение не имеющее — скорее, к реалистическому, «правдивому», отражающему «конкретную действительность» письму: «я… нахожу Бёлля средним писателем, во всяком случае не тем человеком, у которого можно искать скрытые смыслы». Смело сказано, эпатирующе. И не будем забывать: перед нами проза очень молодого человека. Я думаю, что истинное призвание Филипенко в литературном поле не только проза, но и стихи; в них он наследует пушкинской традиции, они легки, естественны и — дышат сегодняшним днем.

Бродский в одном из интервью сказал: не существует поэзии женской и мужской. И все же бывает, что женский голос — никуда не деть, — женских нот, женских оборотов, женской наивности стиля, — это относится, в основном, к молодым авторам, увлекающимся живейшими, реальными впечатлениями, преданным своей влюбленности, в которой слишком много еще фантазии, идеализации порывистых чувств и их предмета, чтобы назвать влюбленность любовью. «Мне в тебе так хочется потеряться./ Не вернуться, не вынырнуть — никогда./ Перекрыть расстоянии, скрестить города:/ Больше чувственности, меньше глянца», — напишет ли так мужчина — призывно, звонко, раскованно? В таком настроении выдержана почти вся книга Кузнецовой — первый серьезный выход к читателю, разбег, — талантливый, уверенный. Несомненно, слух у автора «поставлен» на Ахматовой (ахматовские ноты проскальзывают то тут, то там, перебиваемые — если это не случайное сходство, конечно, — шуточными жалобами в духе Нины Красновой, например — «Я осталась в этом сценарии далеко за титрами…»). Есть чувство слова, смелость в рифмовке и в ритмической походке; кто, как не поэт, способен написать: «Утро прячется по дворам, переулкам./ Серебрится прудами, рыжеет пасмурно»? Да: именно те стихотворения, в которых не выражен узнаваемо-женский голос, мне кажутся лучшими; в них — не оттенки личных чувств и переживаний — а выход в нечто большее, чем свое я, — в мир. Здесь-то и проявляются зоркий глаз, наблюдательность, оригинальное остроумие — не без занимательного психологизма. Что за этим последует — и последует ли вообще — зависит от любви автора к поэзии, от упорства и целеустремленности… Вот любимое мое стихотворение в книге — и тут-то я доволен, что о девушках говорится от лица девушки. Однофамилец Любови Юрий Поликарпович утверждал, что в творчестве ни одна женщина не раскрыла мир женской души (это за них сделали мужчины), она видит только детали — и не видит целого. Ну и что? Любовь Кузнецова пока что не великий поэт, пусть она видит детали — тем более что порой она видит их очень талантливо. Вот пример с замечательной кодой: