Анна Кордзая-Самадашвили

Я иду домой. Пер. с грузинского Анны Григ


Чем тебя Бог одарил?

Тремя счастиями: память, разум и воля.
             «Животная книга духоборцев»

Я глядела на большую реку. Тихую, спокойную. Стояла ранняя осень, светило солнце, и мне мечталось: «Пусть не наступит зима, пусть всегда будет солнечно и тепло, и будут пестрые листья и большая река».
Корабль шел медленно, выпуская дым, белый, как молоко. Когда он поравнялся с нами, я подняла руку в знак приветствия. Мой мужчина посмотрел на меня и тоже начал махать рукой.
— Хорошо, правда?
— Да, — сказала я. — Как же здесь хорошо!
Мой мужчина обнял меня левой рукой, я крепче прижалась к нему, так мы и стояли и махали кораблю: он — правой рукой, я — левой.
Стояли и обнимались, и я была очень счастлива и спросила:
— Чувствуешь, как хорошо, а?
— Да, Женщина, — сказал мой мужчина. — Да, замечательно.
Было хорошо.
Потом кто-то вдруг схватил меня за колено.
— Что?..
— Кто это с тобой в постели? — спрашивает Тина.
— Никого, — отвечаю я.
— А мне кажется, там кто-то лежит.
Тина стоит над головой и смотрит. С недоверием. А с чего ей мне доверять?! Тина не знает — кто я, и говорить ей — тоже не имеет смысла.
Еще темно. В комнате не холодно, но на улице морозит. «Несчастные, те, кто не имеют крышу над головой…» — сказал бы мой мужчина.
Тина возвращается в свою кровать и снова засыпает, а я встаю, иду на кухню и, как сказал бы мой мужчина, начинаю там «егозить»: открываю окно, поливаю цветы… В общем, утренние дела. Хотя еще не совсем утро.
Пользуюсь тем, что Тина спит: сажусь в старое кресло в углу и пытаюсь вздремнуть, такая рань, и Тина, чем черт не шутит, может, соблаговолит подольше насладиться сном, а ко мне тем временем вернутся большая река, мой мужчина и осеннее солнце…
 Мы с моим мужчиной махали руками всем проплывающим кораблям и еще аплодировали приземляющимся самолетам. Этому научил меня он, мой мужчина. Каждый раз, выходя из дома, мой мужчина осенял себя крестным знамением и целовал свой большой палец, и я тоже целовала — свой и протягивала к небу: «Хвала новому дню! Благодарим, за то, что наступило утро и что мы вместе идем совершать благие дела!» И тогда мой мужчина обнимал меня, и смеялся, и говорил, что я сектантка и озорница, и я тоже смеялась. В те дни я только и делала, что смеялась.
Мой мужчина называл меня «Женщиной» — «Женщина сказала, Женщине кажется, что…». Разумеется, он прекрасно знал, как меня зовут, но я была — ЖЕНЩИНА!!!
Тина тоже говорит, что я женщина. Но для нее я — женщина в более обычном смысле этого слова, просто женщина. Тина же для меня не просто женщина, а мать моего мужчины. Ведь если бы она была просто женщиной, то не смогла бы меня как-либо называть, и вообще не смогла бы говорить со мной или видеть и никогда бы даже не узнала о моем существовании. Но так уж было суждено, ничего не поделаешь: мне в удел досталась Тина, и она — Тина, а я — женщина.
Если бы Тина не была матерью моего мужчины, я бы уже давным-давно ушла. Мы могли бы сдавать мою усовершенствованную «хрущёвку» и жить на эти деньги по-королевски. Бабуля сказала, чтобы я приехала и привезла Тину с собой, но она даже не представляет, что происходит. Бабуля не знает, я и не буду ей ничего говорить. Обижается, что я к ней больше не езжу. Но так лучше. Совсем не обязательно, чтобы она все знала.
Я ведь знаю, что каждую пятницу, в любую погоду — и в мороз, и в зной — бабуля приходит на остановку и ждет. Думает, что я снова работаю и что свободна только в выходные, поэтому они и стоят втроем по пятницам возле остановки: моя бабуля, Дружок и белая, как снег, Лада. Я знаю Ладу только по фотографиям, это еще не старая собака. Вот Дружок — он уже в преклонном возрасте, и морда у него вся седая. Ладу, оказывается, обнаружил в лесу именно Дружок. Бабуля рассказывала, что бедную собаку оставили там волкам на растерзание, она жалобно скулила, а Дружок поднял страшный шум, не успокаиваясь и не отставая, пока бабуля не нашла это место. Увидев, в каком Лада ужасном состоянии, она пожалела ее и привела домой. Вот такая у меня бабуля.
Мой мужчина и Дружок сразу подружились, несмотря на то, что Дружок — псина злая, не любит чужих. А иначе ему и нельзя — будь он милой, ласковой собачкой, волки растерзали бы его в первую же осень. А мой мужчина пришелся Дружку по нраву с первого взгляда, и, когда мы приехали на Рождество, он подарил ему сделанный своими руками ошейник — мягкий, из черной кожи, украшенный серебряными заклепками. Эти заклепки он в действительности изготовил из декоративных деталей конской упряжи, которые можно было носить как ожерелье, мой мужчина купил и подарил их мне, но потом спросил — не обижусь ли я, если мы украсим ими Дружка. С чего мне было обижаться, наоборот! Мне было очень приятно, что мой мужчина и Дружок подружились. А с бабулей — так с ней вообще было не понятно, моя ли она бабуля или моего мужчины, — таким обожанием они прониклись друг к другу.
В тот год, когда я впервые привезла сюда моего мужчину знакомить с бабулей, два аиста свили по гнезду на нашей крыше. Два аиста!.. Где это слыхано?.. Дружок захлебывался лаем. Бабуля говорила, что, если два аиста одновременно садятся на крышу, — это хороший знак, и каждый раз, взглянув туда, начинала читать молитву о здравии и благополучии семьи. Аисты, одинаково большие и красивые, некоторое время смотрели на нас, сверху, слегка раскрыв крылья, потом поднимали головы и начинали стучать клювами, словно зазывая к себе девушек: «Девушки, смотрите, какие мы парни-молодцы! Какие мы для вас гнезда построили!»
— Ну, Дружок, будь хорошим псом, перестань шуметь, не распугай девушек! — говорил мой мужчина, но Дружок все лаял и лаял, до хрипоты, но не злобно, просто забавляясь.
Я-то знаю, как лает Дружок, когда он сердится… не приведи Господь!.. Совсем, как я, если Тина в сотый раз спрашивает: «Где мой сыночек?», — и не ясно, воспринимает ли мой ответ. Сперва я не знала, что говорить, не желала волновать Тину, но потом поняла, что ей совершенно все равно. И так было всегда. Почему же теперь вдруг это вызвало у нее интерес?
Вообще Тина никогда ни о чем не волнуется. Ничему не радуется и ни на что не обижается. Я точно помню, что в нашей книге сказано: «Ад есть не знающие света люди; злые духи в них живут».
Тина есть ад.
Раньше она была не такой. Я успела пообщаться и с той, другой, Тиной. Когда-то Тина была красивой, молодой, веселой и слегка легкомысленной, — женщиной совсем иного склада. Потом душа ее погрузилась во тьму, и когда в конце мой мужчина ушел, то оставил мне Тину и с ней целый ад.
Еще со мной — моя бабуля и мой дом, только очень, очень далеко от меня.
Бабуля сказала, что нужно молиться. Но у меня не получается молиться за Тину. Никак не могу себя заставить. Постоянно молюсь за своего мужчину и за бабулю, но за себя и Тину — никогда. Тина — мой крест, и молитва здесь не поможет.
Хорошо помню слова из нашей книги: «Что с тебя Бог требует? — Сначатку совершения праведных плодов: как начни, так и соверши». Этот тяжкий груз лег на мои плечи, я всюду хожу вместе с ним. Не я так решила, не я взвалила его на себя. Просто так вышло. Сначала я думала, что из-за моего мужчины, ведь ради его счастья я вынесла бы любую тяжесть, но он здесь ни при чем. Моего мужчины больше нет. А Тина все-таки повисла у меня на шее. Значит, буду терпеть.
Я ведь не подведу своих, я ведь их девочка, трудолюбивая и очень выносливая. Я ведь тащу на себе до сих пор адскую ношу — Тину.
«Ты — молодец», — говорил мой мужчина.
Конечно, моя любовь. Тобой одним и для тебя одного.
Я терплю Тину, Тина меня ненавидит, и я хочу к своему мужчине.
Бабуля сказала, что так повелось еще со времен Адама: война забирает мужчин. Забрала же война бабулиного мужчину?! Поэтому я не должна жаловаться.
Я и не жалуюсь, просто хочу к нему. К своему мужчине.
Я молодец. Но не хочу быть с Тиной. Вообще. Однажды попыталась забыть, что я молодец, и избавиться от нее, но не смогла. Тина никому не нужна. Я водила ее к врачу, и врач — очень образованная, утонченная и человеколюбивая женщина — с пониманием и чуть насмешливо кивала мне; как же мне хотелось шарахнуть ее по голове стоящим на столе горшком с кактусом!.. Врач произнесла это слово. Альцгеймер. Я спросила, что оно значит, и получила ответ — что Тина теперь другая. Другой человек. И в полнейшем мраке пребывает не она, а все остальные. Тина — уже не Тина. Врач еще добавила, что Тина волнуется, только я не совсем поняла: она то ли сказала, что Тина волнуется, а я не замечаю, то ли — что Тина волнуется, но сама об этом не догадывается. Я спросила, что теперь делать. Врач посоветовала… не волноваться и улыбнулась мне.
Надо было все-таки долбануть ее горшком по голове: в худшем случае меня бы посадили, а о Тине позаботился бы Бог. Рано или поздно из тюрьмы выходят, а отсюда выхода нет. Разве кому-нибудь удавалось выбраться из ада?.. Ад на то и ад, чтобы быть вечным.
А Тине-то что, ей совершенно наплевать на все, разумеется, кроме собственных желаний. Главное, чтоб исполнялись ее прихоти и отвечали на ее вопросы, которых всего три. «Я уже в сотый раз повторяю, женщина… Никак не запомнишь!..»
«Женщина» — это я…
Подумала: «Пока Тина спит, буду думать о той реке». Не вышло. Думала о ней, думала, но поблекла моя река, обмелела, нет ее больше.
Утро еще не наступило. Надо постараться не шуметь, а то Тина снова проснется, и я не смогу уйти.
Ну вот, еще чуть-чуть — и бабуля выйдет из дома, а из прихожей вслед за ней вырвется наружу пар. Над входом в прихожую сейчас свисают сосульки, а у двери — стоят две бочки. В одной — квашеная капуста, в другой — соленые огурцы, и, прежде чем вынимать соленья из бочек, нужно бросить туда кусочки льда, — оттуда сразу донесется такой изумительный запах! Мой мужчина говорил, что так и пахнет дом… Приму сто грамм водки бабулиного приготовления, настоянную на травах, и закушу огурчиком с хрустящими крупинками льда, и бабуля скажет — «на здоровье», и мой мужчина скажет: «Бабуль, я не мог даже подумать, что моя Женщина — такая пьяница».
В миске с соленьем скапливается вода, по всей комнате витает аромат сена и календулы. Бабуля знает, что мы хотим прилечь на печи, и, улыбаясь, снова выходит в прихожую, чтобы принести еще капусты и огурцов. Мой мужчина тихо говорит, что неудобно перед бабулей, а бабуля слышит его и отвечает из прихожей, чтобы он выкинул свое смущение за дверь, во двор — и Дружку не будет скучно. Дружок поднимает голову и вопросительно смотрит. И мы снова смеемся.
Мы все время смеялись.
На сей раз бабуля выходит из дома не из-за соленья. Выходит на улицу. В мороз. Завязывает дверь веревочкой из пестрых лоскутков — закрывает на замок по-нашему — и идет на остановку. Она шагает по глубокому снегу, он скрипит, холодно… холодно — да еще как!
Я знаю, сейчас на бабуле надета ее самая красивая, полосатая юбка, буквально через несколько минут длинный подол ее юбки обовьет снежная кайма. Голова у нее, конечно, повязана белой — белее, чем шапки, которые у нас носят — фланелевой косынкой. Еще на бабуле вышитая куртка на вате, я сама ее вышивала, а потом отправила бабуле с тем самым водителем маршрутки, что возит ей мои письма. Бабуля одевается так только в праздники и по пятницам, когда ждет, что приеду. Но я не приезжаю.
Ждать осталось совсем чуть-чуть, бабуль.
Впереди идет бабуля, сзади — собаки. Кто из собак за кем бежит — не знаю, Ладу никогда не видела. Может, Дружок пропускает Ладу вперед, чтобы защищать ее с тыла. Ни одна из собак ни в коем случае не станет обгонять бабулю. Они все продолжают идти. До остановки далеко, по снегу — дорога длинная, и он скрипит под ногами… Сверху над полем обязательно пролетит птичка — да, птичка, в такой вот мороз! И даже чирикнет несколько раз, бабуля знает: это душа неродившегося ребенка.
Потихоньку светает. Как огромный алмаз, сверкает святая гора, и бабуля, шагая по дороге, молится про себя: «Земля Божия — возьми дело Божие, неси до небеси...»
Бабуля спешит ко мне. Собирается встретить на остановке, вместе нам будет веселее идти домой.
Здесь тоже рассвет.
Хорошо, что утро сегодня пасмурное, а то Тина проснулась бы.
Я выключила настольную лампу, и стало видно висящее на стене фото: я вместе с моим мужчиной перед нашим домом там, у бабули. Такая же фотография висит и в бабулиной гостиной: лето, на заднем фоне — дом, вся крыша — в цветах, и на ней стоит цапля, только одна; мой мужчина обнимает меня, а я прижимаю к груди Дружка с открытой пастью, красивым ошейником и пятнами — на небе и на брюхе; мой мужчина смеется, я тоже, и даже Дружок вместе с нами, потому что снимает бабуля, и у нее не получается, она очень волнуется, и немного сердится, что мы над ней подшучиваем, но ей все-таки тоже смешно.
 Мой мужчина заказал распечатку фото в двух экземплярах — для нас и для бабули. Рамку для бабулиного фото мы покрасили в наш — голубой — цвет, бабуля чуть с ума не сошла от радости. Сперва она без конца все целовала и целовала фотографию, потом — моего мужчину, а затем сказала мне, что я похожа на Василису. Не ту, что из сказки, а на нашу Василису. Бабуля объяснила моему мужчине, что наша Василиса тоже была немного грузинкой. Точнее, ее мать была грузинка, а Василиса, выходит, — лишь наполовину, но ведь половина — это тоже немало… Кроме того, тогда я правда считала себя красивой, раз в меня влюбился такой мужчина. И, когда я ему об этом сказала, он ответил, что, хотя не видел Василисы, но красивее меня в своей жизни никого не встречал и что я его Женщина. И я поверила ему и была ужасно счастлива.
Гляжу теперь на эту фотографию и думаю, что она замечательная и хорошо здесь смотрится, и поэтому мне не нужно снимать ее со стены, в любом случае дома у бабули меня ждет точно такая же. Прилягу там на печи и буду на нее посматривать, на улице будет идти снег, и бабуля будет рассказывать разные истории и еще — отрывки из нашей книги… А с неба все будут падать и падать снежинки…
Тина спит.
Бабуля уже стоит на остановке и притопывает ногами — от холода. Дружок присел у ее ног. Не знаю, что в этот момент делает Лада, я с ней еще не знакома, но скоро увижу — что она за барышня, оставленный кем-то волкам на растерзание щеночек, белая Лада.
В комнате, на сундуке, лежат четыре подушки — большая, маленькая, еще одна — поменьше и самая маленькая — подушка-думка моего мужчины, с длинной бахромой с одного края, ее сшила бабуля. Я взяла большую, самую надежную. Никто из нас никогда не клал эту подушку под голову — слишком велика, и, сколько себя помню, всегда лежит на сундуке.
Я подошла к кровати Тины и, прежде чем она успела открыть глаза и что-нибудь спросить, села ей на грудь, накрыв ее лицо подушкой и впридачу выложив сверху всю мою злость и тяжелую тоску.
Потом зашла в ванну и помылась. С таким усердием, с таким рвением я не мылась с тех пор, как не стало моего мужчины. Заплела мокрые волосы в косу, чтоб не растрепались, чтоб быть еще красивее, чтоб никто не смог сказать: «Интересно, как такому замечательному мужчине могла понравиться такая неопрятная женщина…» Надела свое самое красивое платье, с красными розами, и, глядя на себя в зеркало, у меня самой встал перед глазами образ прекрасной Василисы. А я, оказывается, и правда девушка красивая.
Я сложила Тине руки и поправила одеяло, положила большую подушку обратно на сундук, а сверху — и остальные: маленькую, ту, что поменьше, и самую маленькую, с длинной бахромой.
Оглянулась вокруг себя. Зашла на кухню — там тоже порядок, я еще вчера там убралась, я же молодец. Взглянула еще раз на фото и подмигнула, а Дружок улыбнулся в ответ.
Открыла окно. Холодное, серое утро. Я расцеловала свой большой палец и протянула его к небу — хвала этому новому дню!
Бабуля!
Бабуль, а наша Лада и правда белая как снег! Эй, Дружок, не бей хвостом по моим ногам и убери свою морду! Бабуля, моя бабуля, какая же ты красивая, бабуля, любимая!
У бабули косынка опущена на плечи. Она стоит, раскинув руки, и читает благодарственную молитву, а мой мужчина — мой, мой мужчина! — смеясь, хлопает в ладони:
— Она пришла! Женщина! Моя Женщина пришла!
***********************************************************
«В Животной книге духоборцев» говорится:
«Первое небо — смирение, второе небо — разумение, третье небо — воздержание, четвертое небо — милосердие, пятое небо — братолюбие, шестое небо — свет, седьмое небо — любовь».