Анна Стреминская
Эвридика. Стихотворения
ЭВРИДИКА
Ария Тоски в подземном звучит переходе,
Тоска поет с затаенной, надрывной тоскою.
Тоска подземная в плащике не по погоде
с бледным лицом, что припудрено смертным покоем.
Мечется голос надтреснутый, жалкий, зовущий,
голых красоток и лики святых омывая.
Мечется и рассыпается пуще и пуще
под грохотанье летящего к морю трамвая.
Песнь Эвридики затем в этом царстве Аида...
Вот и Орфей, а быть может, Харон – я не знаю.
Выручку он заберет, он зовет ее Лида,
вот он выводит ее, вот поверхность земная.
Вот он идет и на тень ее не обернется,
все как всегда: и спокойно, и тошно, и дико.
Только галерка случайным хлопком отзовется,
только останется – ТОска, тоскА... Эвридика.
* * *
Ты для меня – лишь голос, лишивший меня покоя.
Твой голос в мобильной трубке пытаюсь согреть рукою!
Твой одинокий голос в руке держу, как награду,
и никакой другой музыки мне не надо –
лишь этот вкрадчиво-низкий, застенчивый, мягкий голос,
что вперемешку с ветром в мой проникает космос!
А птицы летят на юг над куполами соборов,
улавливая обрывки наших ночных разговоров…
Твой голос, текущий плавно, в руке я держу синицей,
но верю: когда-нибудь приникну к его истокам,
чтобы напиться!
КРАКОВ
Мы пьем горячее вино с медом,
в старинной ратуше сидим тихо.
Перебираем медленно год за годом
из наших жизней, где сто тонн лиха.
Трубач трубит на площади Рынок
в костельной башне – звук трубы светел.
Чем ближе мы, тем дальше, мой инок.
Ведь каждый плещется в своей Лете…
Ах, Краков! Может, каркнул так ворон,
что ты возник – прекрасен и мрачен.
К тебе прикованы твоим взором,
а жизнь идет, и значит, смысл не утрачен.
НЕМЕЦКАЯ КАСКА
Сергей нашёл немецкую каску с дырочками от пуль.
Ради смеха надел он её на голову, и вдруг его захлестнул
поток чужого сознанья и речи нездешней лязг.
И он закричал: «Мою голову прострелили!» – и разум его погас.
И снится ему, что лежит он в поле на чистом белом снегу,
пронзённый насквозь чужою болью: «Майне либе, я встать не могу!
Зачем я лежу на большом покрывале, холодном, как чья-то смерть?
Мою голову прострелили, майне Ленхен, майн херц!
Зачем я лежу здесь, подобно снегу, а мне ещё нет тридцати!
Ведь если время приказывает нам быть,
то пространство приказывает идти.
Но я умираю, и снег накрывает белой меня простынёй...
Я был поэтом, а не солдатом, я хотел вернуться домой.
Всегда мне казалось: надо мною витают ненаписанные стихи.
Но смерть говорит: это были пули! Шаги её так легки...»
С Сергея сняли немецкую каску — зачем нам чужие грехи?
Он долгое время ходил как блаженный,
затем сел за стол и начал писать стихи.
ПАРИЖ
Что ты со мною делаешь,
что ты мне говоришь?
Слышишь, Париж?
Видишь, Париж?
Знаешь, Париж?
Все бродяги твои изысканно так просты,
словно есть у них дом где-то там неземной красоты.
О, как весело нам в нечистом твоем метро –
там играют «Бесаме мучо», танго, фокстрот…
Поднимусь на вечерний Монмартр
и сяду под Сакре-Кёр,
чтоб глядеть на твои огни, как в глаза – в упор.
Чтобы тайны твои ты разбалтывал мне налегке
на французском, арабском, бенгальском твоем языке!
Ароматы твои буду помнить я долго, до…
тех пор, как состарюсь, как мой состарится дом.
Круассаны твои, «Шанели» твои, «Ферро»…
Даже вонь негритянской мочи в ветвистом твоем метро!
Буду помнить я площадь с веселым названьем Пигаль,
и как Элвиса Пресли старик из Нью-Йорка играл!
Там священные тени бродили – ты помнишь ли, кто?
Кто стоял там в цилиндре и сереньком летнем пальто?
* * *
Моя страна истекает кровью...
Я хожу на работу, в гости, в театр,
я снегом любуюсь, когда походкой коровьей
люди идут по нему – он, как император,
невозмутим и чист. А страна истекает кровью,
как раненый зверь, попавший в зубы собаке!
Зима приходит в гости суровой свекровью...
Салюты грохочут в честь Нового года, однако!
Мы празднуем Новый год –
украинский, русский, китайский.
Мы празднуем
Рождество, Крещенье и Масленицу с блинами.
И верим мы в год Козы и в прочие новые сказки –
но нашу страну давно проткнули рогами!
Заполнены рестораны –
праздник жизни подобен спорту,
хотя салюты похожи на взрыв снаряда.
Я общалась недавно
с киборгом из донецкого аэропорта –
он вроде живой сейчас, и я этому рада!
* * *
Капли дождя на папирусах высохших листьев,
в каплях миры отражаются ярко и рвано.
Всюду костры – в них сгорают легчайшие жизни.
Дымная и хризантемная нынче нирвана…
Вечер, трамвай, психбольница, фонарь и аптека –
всё в этой части вселенной для счастья на месте.
За освещённым окном – силуэт человека.
Я же всё мимо – с листвою мне падают вести.
Не научилась я жить, и всегда я была такою,
что важнее всего была осень с её дыханьем.
И для меня мешок с опавшей листвою –
всё равно, что наволочка Хлебникова со стихами.
АННЕ ПОЛТОРАЦКОЙ
Будет по-прежнему всё: и рабочие будни,
праздников звоны, рождественские колядки…
Скоро придет Новый год – будет легким и трудным,
Снег будет мягким, пушистым, а пряники сладки.
Но как внезапно, жестоко закончилось время,
что отпустил тебе Бог – словно рельсы убрали,
транспорт остановили нажатьем педалей.
С телом простилась, как скинула тяжкое бремя!
Словно бы ангел в разгар новогоднего бала
вышел бы в зал, где кружатся до одури люди.
Все бы застыли в той позе, в которой застал их…
И объявил бы, что времени больше не будет!