Фрима Иосилевич

Один из

Светлой памяти узника ГУЛАГа – моего дяди Якова Кайнера                                     

 

        Любочке дочери с благодарностью за помощь и, главное, за понимание горестей нашего времени

           

Поезд Ташкент-Фергана прибывал на станцию Наманган с опозданием на два часа.  Нетерпеливые пассажиры уже давно толпились в тамбуре, курили и поругивали железнодорожников, пониимая, что в Наманган они приедут глубокой ночью. Как только поезд остановился, человек пятнадцать проворно соскочили на перрон и мгновенно растворились в теплой темени южной летней ночи.

Он сидел на краешке нижней полки, тяжело опираясь на толстую суковатую палку, явно не среднеазиатского происхождения. Палка была севернороссийская, таких здесь не бывает; да и сам он, в засаленном ватнике и фуражке со старомодным довоенным козырьком, отличался от всевозрастных пассажиров – смуглых, черноглазых, подвижных и говорливых.                                                   

С трудом поднялся со своего сидячего места и направился к выходу, где стоял проводник с зеленым фонарем. «Нэ торопысь. Куда будишь бижать?» Проводник, по-видимому, понимал, с кем имеет дело. Еще в Ташкенте помог ему взобраться на третью полку, где он пролежал весь путь, почти сутки, дважды предлагал чай. «Денги нэ надо!», но у него еще оставались какие-то копейки, чтобы оплатить чай. Проводник подтолкнул его к выходу и показал на небольшой домик в конце перрона: «Вот там станция, маленький кибитка, посыды на утра. Утром ходишь в город. Там всё узнать».

Яша медленно, осторожно спустился со ступенек вагона, каждый его шаг сопровождался привычной болью, болью в ногах, в спине и еще где-то внутри.

Он провел в пути больше месяца. Приходилось ночевать в зданиях полуразрушенных и вовсе разрушенных войной станций, а то и под открытым небом, дожидаясь, иногда сутками, пока солдаты укладывали новые пути вместо сметённых войной. Он ехал из мест вечного холода, и его тело, от которого давно остались только кожа и кости, промерзло так, что, казалось, потеряло способность чувствовать что-либо, кроме этого всепроникающего, злейшего холода. Так они и жили в его тридцатипятилетнем теле – холод и боль.  И где-то только отдельно от этих «злодеев» теплилось то, что он всё же не позволил поглотить и уничтожить – голова! Каким-то образом сохранил голову и был доволен, что в ней, несмотря ни на что, жива память о тех, кто, он надеялся, его ждет и кому он может быть нужен.

Он провел на зоне шесть лет – с июля 1937 до теперешнего июля 1943-го. Осталось очень немного; он точно знал, совсем немного, но, самое главное, единственное, что еще ему нужно было в этой жизни: УЗНАТЬ.

            ... Он добрался до станции-кибитки. Вокруг ни души, да это и хорошо. Дверь открыта, в свете тусклой лампочки он увидел скамью, отполированную спинами лежавших на ней пассажиров.Сколько раз за время своего пути он мечтал о маленьком местечке на такой скамейке. А здесь – в конце дороги – целая скамья. Можно прилечь, вытянуть ноги…

Он, кажется, задремал. И в самом деле, до рассвета еще несколько часов... Поспать бы, забыться... В эти последние, как он считал, дни, всё чаще вспоминается далекое детство... 

В семье рос самым младшим, десятым. Когда был еще совсем мальчишкой, старший брат Миша жил в Кишиневе, в ссылке. Он был бундовцем. БУНД (Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России)  – еврейская социалистическая партия, действовавшая в Восточной Европе с 90-х годов XIX века до 40-х годов XX века. БУНД считал себя единственным представителем интересов достаточно многочисленного на этих землях еврейского рабочего класса. Это было еще, как потом стали говорить и писать, «в царское время». Затем был Октябрь семнадцатого, который освободил Мишу; все ждали его возвращения домой в Одессу – и вот он появился, почти незнакомый дядя – брат. Яше тогда было только 9 лет. Приехал не один, а с женой Соней и маленькой дочкой. Так внезапно он стал дядей Яшей, а мама – бабушкой.

В семье их, двоих детей, годовалую Эллочку и его, маленького, любили и баловали все старшие. Больше всех его любила и заботилась о нем Песя, самая старшая сестра. (Четверых умерших в детстве, до его, Яшиного, рождения, он знал только по именам, почти не помнил брата Моню и сестру Брану, уехавших в разное время в Америку). Оставшиеся пятеро жили одной семьей, очень дружно.

После Революции он сразу же пошел в школу, учиться. Был он к этому времени вполне грамотный, что совсем не удивительно. Вся семья была помешана на учебе – русская литература, математика, естествознание и педагогика! Все хотели быть учителями и нести в народ свет знаний.

У Яши обнаружились необыкновенные способности к математике. Миша – к этому времени преподаватель в университете – видел большое будущее братишки, помогал ему развиваться. В семнадцать Яша был принят на первый курс университета. Началась новая жизнь. И вдруг случилось неожиданное, непонятное...

           Мишу арестовали... Почему?  За что?  Никто ничего не говорил... Впрочем, нетрудно было догадаться. Бундовцы, активно участвовавшие в революционных событиях 1917-го, не пошли одной дорогой с большевиками. В марте 1921-го под давлением новой власти БУНД в России самораспустился. Его лидеры эмигрировали, многие были репрессированы. Среди них оказался Миша. Было невозможно больно видеть слезы мамы, Сони... Еще через две недели та же участь постигла и Тосика, его ближайшего (по возрасту) брата, правда, это случилось не в Одессе, а в другом городе, куда Тосик поехал навестить свою невесту.

Жить стало очень сложно. Восемнадцатилетний Яша стал в доме старшим,  мужчиной, не считая мужа сестры Песи, который в то время учился в Харькове.

Двое больных и, как оказалось, очень тяжело –  папа и мама. Уже не всегда встают с постели. Яша продолжал учебу, еще не зная, как помочь больным родителям.

...Он возвращался из университета, по знакомой улице, еще квартал – и он дома...

Какие-то парни в полувоенной форме окружили его, в одну минуту закрутили руки за спину и со словами: «Вы арестованы!» силой поволокли к обычному тарантасу.

Приказали сидеть молча. Сунули ему под нос удостоверение в «красной корочке» – уже известный одесситам, да и не только им, знак новой, еще тогда, в 1926-м, достаточно новой, но уже грозной ВЛАСТИ. Власти над судьбами людей...

Что же было дальше? Месяц его продержали в одесской тюрьме. За этот месяц наивный Яша прошел ускоренные «университеты жизни». Он перенес всё – допросы, унижения, стараясь понять, в чем же его обвиняют. Самый маленький и самый слабый в многолюдной камере, он пытался отстоять свое человеческое достоинство – иногда получалось.

Через месяц ему объявили приговор. «За контрореволюционную деятельность (какую?) – 10 лет ссылки. Он ожидал: будет Сибирь, но оказалось, ссылка недалекая, под Харьков, в маленький городок Старобельск.

            В Старобельск приехали поздней ночью. До утра нескольких ссыльных охранял тщедушный милиционер с наганом. Утром отвели в местный участок. В кабинет к начальству вводили по одному. Яша оказался последним. Торопиться было некуда.  Впереди маячило целых десять лет. Времени достаточно.

Когда подошла его очередь, обьяснили, что ему определено «свободное поселение», с обязательной явкой каждые 5 дней для регистрации. «Найдешь работу, –  сказали ему, – снимешь комнату». И он ушел почти свободный.

Первое, что нужно было сделать в «свободной жизни» – получить деньги на почте. Опять Песя! Это она, он знал, перевела ему несколько рублей для начала. Затем на базарную площадь, купить что-нибудь поесть. Маленький, тихий, зеленый городок Старобельск, а Одесса так далеко... Бедные, больные мама и папа. И две женщины с детьми...

Он медленно шел по тихим улочкам в поисках адреса о сдаче комнаты, который списал с доски объявлений. Таких объявлений, как ему сказали в милиции, очень много. И вот первый. Робко постучался. На пороге немолодая женщина, с крестиком на шее. Приглашает войти. Голос женщины показался ему добрым. За закрытой дверью кто-то играл на пианино. Он присел на предложенный ему стул. Женщина с крестиком смотрела на него вопросительно, лицо ее освещала добрая улыбка, а из-за закрытой двери слышались чарующие звуки Шопена. Вся горечь последних месяцев, еще со времени ареста Миши, то, что держало, не отпуская ни на минуту, вдруг ушло куда-то, отодвинулось.  Он почувствовал, что, может, еще будет другая жизнь, не такая жестокая...

Музыка смолкла и появилась ОНА. «Моя дочь, – сказала женщина. – Это она играла». Он встал, пробормотал: «Я – Яша  Кайнер. Можно я буду у вас жить?».У девушки оказалась замечательная улыбка. Она посмотрела на мать, та произнесла обычное: «Пожалуйста, но вы еще не видели комнату». –  «Мне всё у вас нравится».

И он остался жить в этом теплом доме, совсем не похожем на его прежний, одесский, но вместе с тем такой милый, родной.

... В день, когда ему минуло 20,  они поженились. Ее звали Геля и, казалось, невозможно было придумать более нежного имени.

К счастью, в милиции, куда он ходил отмечаться, не стали возражать и не чинили препятствий его женитьбе. Паспорта у него не было, но еще не наступили суровые времена... Ему удалось устроиться на работу в бухгалтерию небольшой конторы, где проверили его счетные способности и остались довольны.

Дома, в Одессе, Яшина женитьба была встречена неодобрительно. В глазах родственников он всё еще был мальчишка, которому нужно учиться. Родители его скончались почти одновременно. Боль потери он смог пережить благодаря теплу и любви его новой семьи – жены и тещи. Они, эти женщины, ставшие для него всем на свете, понимали его лучше других.

Два года он прожил как в сладком сне. Неважно, что было голодно, что денег за свою работу он получал очень мало, всё это было неважно. Геля, жена, была рядом;  каждый вечер она садилась к фортепиано и играла, играла... Он готов был слушать ее часами. Уже поздно вечером, когда Геля кончала свое музицирование, он садился за математику; это была его музыка, в которой он чувствовал себя счастливым. Тем более, что брат Миша, сидевший в далеком сибирском Ишиме, забрасывал его задачками, ломать голову над ними было тоже счастьем.

...Через два года старобельскому начальству (ГПУ) показалось, что ссыльному живется слишком вольготно. Ему напомнили, что ссылка – не курорт. В двухдневный срок приказали отправиться в новое место ссылки – поселок Мерке, расположенный в горной местности на границе Казахстана и Киргизии. Украинская благостная зелень маленького городка сменилась совсем другим пейзажем. С ним уехали Геля и теща Анна Ивановна. Навсегда покинули родное гнездо, не задумываясь о том, что их ждет впереди  – пески, жара, чужой язык, чужой быт. К этому времени их семья увеличилась. В Мерке, глухом захолустье, без мало-мальских удобств, родилась дочь. Девочку назвали Виктория.

Каждый шаг в новой жизни давался с большим трудом. Из Одессы Песя и Соня, преданные сестра и невестка, помогали, как могли. Им тоже было нелегко. Посылки  посылали еще Мише в Сибирь... О Тосике ничего не было известно. (Как потом выяснилось, он был расстрелян в год Большого террора).

Спасибо брату Моне и сестре Бране, новым американцам, они были теми, кто в тяжелые голодные годы не забывали семью. Слали помощь в Одессу, а уже оттуда помощь шла ссыльным.

Вскоре выяснилось, что у Яши неладно со здоровьем. Не так-то легко в заброшенном месте найти медицинскую помощь, но помог случай. В этом же городишке, несколько раньше, чем они, поселилась семья врача, такого же ссыльного, такого же выброшенного из жизни и обреченного на прозябание. Он был хорошим врачом, и в этом смысле ему повезло – он мог лечить местное население и тем самым хоть как-то реализовывать себя, свои способности. Благодарное местное население платило доктору чем могло – верблюжьим молоком, сыром...

            Они подружились, двое способных, умных, трудолюбивых. Яше было хуже: его математика здесь была никому не нужна; его бухгалтерские знания – тоже. Доктор очень быстро понял, почему его молодому другу нездоровится. Он стал хлопотать и в конце- концов добился разрешения на поездку в районный центр, где провели все обследования. Увы, диагноз подтвердился – почка. Левая почка почти сгнила, ее срочно нужно удалить. Процесс тянулся еще со времени побоев в одесской тюрьме. Об этом так не хотелось вспоминать, да вот пришлось. Опять за братика вступилась Песя. Он сам не знал, как ей, слабой женщине, удалось нарушить железный запрет, но в начале 1935 года ему вместе с семьей разрешили приехать в Одессу, на операцию. Недаром так торопил доктор (он еще оставался в Мерке): почку нужно было удалять немедленно. Они пустились в путь, через всю страну, теперь уже во второй раз. Приехали вчетвером, к Песе и Соне, в старую одесскую квартиру.

Почка была удалена, операция прошла удачно. В тот момент это спасло его жизнь.

 

В Одессе они прожили полтора года.

Одесская милиция ни за что не соглашалась оставить его, коренного жителя, на постоянное местожительство. Заветная прописка была ему не положена. Как только больница перестала выдавать справки о том, что он еще нуждается в лечении, его тут же попросили оставить не для него предназначенное под одесским солнцем место.

Они уехали. Устроились в ста с лишним километрах от Москвы – Рогачеве.

 

Уже шел 1936-й. Истек срок ссылки брата Миши. Он вернулся в Одессу, и та же история – его не прописывают. Уехал с семьей в Воронеж. (Его мытарства на этом не закончились – через год новый арест и уже лагерь в Канске. Год Большого террора...)

            Яша нашел работу бухгалтера в совхозе. Геля начала свою учительскую деятельность в 1-ом классе...  Вскоре он узнал, что будет отцом во второй раз... Это было слишком хорошо, чтобы всему этому поверить. Но это было... И даже Песя поверила в их будущее, позволила себе поверить и робко попросила: «Если будет мальчик, назовите его Антоном». Он с радостью пообещал: «Конечно!»

 

...В полуоткрытую дверь он увидел первые признаки приближающегося рассвета. Совсем как тогда, когда он отвел Гелю в больницу, а сам остался ждать в предбаннике. Маленькая районная больничка,  здесь всё по-простому. Его не стали отправлять домой, да он бы и не ушел. Знал: «Нужно набраться терпения и ждать». Пристроился, как сейчас, на лавочке. А когда в маленькое окошко заглянули первые лучи раннего июньского утра, дверь распахнулась и звонкий женский голос произнес: «Папаша, радуйся сыну!».

Счастливый, он ушел домой.  Знал, что до обеда нужно дать отдых Геле и сыну. Да и дома теща и дочурка ждут его; он обещал, что вернется, как только сможет. До дома путь неблизкий, через центр и дальше в совхоз, где они снимают небольшую квартирку.

Он заглянул в магазин, поздоровался со знакомым продавцом и не удержался: «У меня сын родился!» Тот ответил ему приветливой улыбкой. Купил две бутылки молока. Что еще нужно роженице? Конечно, цветы! Но их в этом маленьком городке не продают. «Ничего, – подумал он, – с Витюшкой пойдем в поле и найдем кучу ромашек, маков». Несмотря на раннее утро, газетный ларек уже работал. Возле ларька царило оживление.  Он подошел к небольшой очереди, и вот в руках свежая газета. Через всю первую полосу огромными буквами: «Советские летчики Валерий Чкалов, Георгий Байдуков и Александр Беляков совершили первый в мире беспосадочный перелет через Северный полюс в Америку!».

Он даже не ожидал от себя такой реакции. Как будто специально в день рождения сына ему преподнесли еще один чудесный подарок. Он встрепенулся. Конечно, сына надо назвать Валерием. Только Валерием – сегодня они все – Валерии, все герои.

Домой он пришел опьяненный этой двойной радостью. Витюша сразу поняла его. Анна Ивановна, хоть очень обрадовалась, что все страхи уже позади, всё же робко напомнила: «А вы, Яшенька, не забыли просьбу Песи?». На что он ответил: «Сегодня по-другому невозможно!»

Они пошли в поле, которое начиналось сразу же за домом, долго выбирали самые красивые, самые яркие цветы, и дочка все время приговаривала: «Это маме, а это Валерику!»

 

...Было поздно, около двенадцати ночи. В дверь громко постучали. Один раз, второй, третий.  Он сразу понял, что праздник жизни закончен. Встрепенулась в своей комнатушке Анна Ивановна. Кто же в то время не знал значение этого стука... Разве что Витенька в своей детской кроватке. Но и она проснулась и испуганно глядела своими синими широко открытыми глазами.

«Именем закона! Открывайте!»

Начался обыск.

В кроватке во весь рост, в розовой ночной рубашонке Витенька. Возле нее бедная старая Анна Ивановна, сколько выпало на ее долю бед и сколько еще ожидает... И рядом Геля и Валерик, новорожденный сыночек.

Яша подошел к дочери. Крепко поцеловал. «Ласточка моя, помни, я люблю тебя!» Она прижалась к его плечу, ни слова в ответ. Но глаза, глаза... Эти детские глаза он помнил всю оставшуюся жизнь. Он повернулся к теще. «Анна Ивановна, моя милая, вся надежда теперь на вас». Она выпрямилась, в старческих глазах блеснули две слезинки, быстро подняла руку и трижды перекрестила его, некрещенного. Никогда этого не делала, за всё время их многотрудной жизни. Обняв и поцеловав жену и младенца, Яша шагнул в ночную темень...

Что было дальше? На этот раз срок тюремного заключения свели до минимума; его допрашивали, как и в первый раз, по ночам, он ни в чем не признавался, ему просто нечего было сказать. Это знали и те, кто настойчиво требовал от него подробностей истории его «измены родине», и те, кто ими руководил. Яше получил свою “десятку”, правда, с правом переписки – одно письмо в месяц, что, как выяснилось, было самым легким вариантом.     

Уже в августе он очутился на Севере, на Кольском полуострове и полностью познал на себе всю прелесть жизни на «зоне». Лесоповал – вот что было теперь его предназначением. Напарниками были, в основном, уголовники. Где бы он ни появлялся, а его часто переводили из одного барака в другой, уголовники тут же отбирали любую малость, которая оказывалась у него благодаря посылкам из дома. Он был нежеланным  напарником на рубке леса. Слабый и неумелый, хоть и старался изо всех сил, он почти всегда был в числе тех, кто получал половинную порцию хлеба.

Он постоянно испытывал мучительный голод, коротким северным летом не успевал отогреться, холод, казалось, навсегда поселился в его слабеющем теле. В конце концов он написал Песе, чтобы не слала ему ничего из продуктов, понимая, как им нелегко, особенно когда началась война. Попросил только, если это возможно, прислать одеяло. Его слабостью, слабостью уже очень больного человека, была мечта об еще одном, дополнительном к казенному, одеяле. Как ни странно, несмотря на войну, посылка с одеялом пришла быстро, и, что еще более удивительно, одеяло отдали после проверки. Две ночи он блаженно спал под двумя одеялами, казенным и домашним. На третий день, когда он доплелся в барак после работы, одеяло бесследно исчезло. Вскоре его перевели из барака в лагерный лазарет – и это уже была совсем другая история...

 

Со времени ареста прошло почти шесть лет. Семья переехала из Подмосковья на Северный Кавказ, в Старополье. Геля стала учительницей младших классов. Рядом с нею неизменно была Анна Ивановна, мама и бабушка. Витенька, дочурка, уже совсем взрослая девочка, всё понимает и всё помнит. Почти шестилетний Валерик пишет письма печатными буквами. В письма они вкладывают очертания детских ладошек. Растут ручки у Валерика, и вот уже какая взрослая ладонь у Вити. А вокруг бушует война...

 

Последний год был особенно тяжелым. Письма из дома стали приходить нерегулярно, терялись в пути. Он знал, что Песя с семьей успела эвакуироваться из Одессы. Обосновалась в Узбекистане. Но самая главная боль и отчаяние пришли вместе с сообщениями с фронта... Здесь, в лазарете, хрипящая, свистящая, с прерывающимся звуком радиоточка сообщила о наступлении немцев на Северном Кавказе. И он понял, что произошло самое худшее. Немцы заняли часть Ставропольского края. На хуторе Троицкий жили звездочки его жизни... С этого момента уже нечего было ждать писем из дома. Надеяться? Да, конечно, он знал, что Геля, Анна Ивановна и даже Витюша – они записали ее на Гелину фамилию (такой был уговор) – они еще могут уцелеть. Но мальчик с гордым именем Валерий и типично еврейской фамилией...

С этого самого дня его здоровье резко ухудшилось. Собственно говоря, и раньше ничего хорошего не было, иначе как «доходягой» его здесь, в лазарете, не называли.

            К счастью, немцы в Ставрополье продержались недолго. Зимой 1943-го их выбили – и он стал ожидать вестей от родных. Их пока не было. Больничная еда всё же была получше обычной лагерной, да и не ходить на лесоповал было благом. Время от времени он перечитывал старые письма, рассматривал немногочисленные фотографии и очертания ладошек дочки и сына.

            В один из дней в лазарете появилось медицинское начальство; ничего не объясняя, не расспрашивая, осмотрели его истощенное тело и через некоторое время – он не помнит, сколько прошло после этого визита – ему приказали встать, одеться и следовать за охраной в главную лагерную контору. Каждое движение давалось ему с большим трудом, казалось, в его тридцатипятилетнем теле не существует ни одной мышцы, которая бы не причиняла ему сильную, острую боль...

В конторе он был помещен в самый дальний угол комнаты, но там было тепло и можно было присесть.

После долгого ожидания его, наконец, повели в кабинет начальника, и тот, глядя в какие-то бумажки и почти не глядя на своего собеседника, сообщил ему, что с завтрашнего дня он будет освобожден из-под стражи. Нет, не потому, что оправдан, помилован и не в связи с сокращением лагерного срока . Он будет актирован. «Это значит, – пояснил он Яше – что ты можешь уехать из зоны к своим родным, если таковые у тебя имеются. Получишь билет и езжай!». Начальник не стал объяснять, что значит – актирован, но Яше был хорошо известен смысл этого термина. Ведь недаром на воле он был бухгалтером и хорошо знал, как называется вещь, не пригодная к употреблению. Ее актируют. Теперь стал понятен смысл медицинского осмотра. Медики удостоверили его непригодность к жизни. «Куда хочешь ехать?». Он, конечно, хотел на Северный Кавказ, его уже освобождают от немцев... Начальник не дал ему договорить, тут же закричал: «Чего еще захотел? В освобожденные районы – ни в коем случае!». Тогда он попросился в Среднюю Азию, к сестре. Это было возможно. Ему тут же выписали билет до станции Наманган, выдали немножко денег и буханку хлеба.

Еще одна-две формальности – и он оказался за воротами зоны, с небольшим узелком и крепкой суковатой палкой, опираясь на которую он начал свой поход через всю страну – с севера на юг.

 

Путь его шел по разрушенным войной местам; приходилось подолгу сидеть на полустанках в ожидании, когда бригады военизированных железнодорожников уложат пути, подолгу ждать прибытия поезда, стараться попасть в этот поезд, часто ему не удавалось втиснуться в переполненный вагон. Тогда он, да и не только он, а еще многие другие такие же бедолаги, безнадежно и покорно оставались ждать следующего шанса. Но всё же где-то был конец пути – и вот он  уже близок. Конец – заранее предрешенный «актом об освобождении» (от чего? от жизни?). 

...Он выглянул в полуоткрытую дверь. Новый наманганский день уже начался. Было светло и где-то совсем близко всходило солнце. Он понял, что наступил решающий день, ради которого, уже в звании «актированного», он сражался с болью, слабостью и отчаянием.

Сегодня он узнает... Со времени освобождения Ставрополья прошло три месяца, возможно, сестра Песя знает что-либо про его близких.

Он вышел на перрон. Через некотрое время нашел человека, который объяснил ему, как добраться до центра города. «Там найдешь и почту». По-видимому, где-то есть и адресное бюро.

Медленно, шаг за шагом, каждый из которых давался ему с привычным трудом, он добрался до почты. Как и ожидал, на почте было много народа – начался день – и он нашел русскоговорящего человека, который указал ему на адресное бюро. Оно было здесь же. В этой комнате, за отдельным столом, сидела молодая женщина и, казалось, даже обрадовалась возможности порыться в книгах, которые стройными рядами стояли на этажерке за ее спиной. Не прошло и десяти минут, как она нашла нужную фамилию – вот он, заветный домашний адрес: улица Яр-Курганская 136 А. Он даже не поверил, с какой неожиданной легкостью осуществилась его просьба, он давно отвык от такого везения...

И, тем не менее, вот она, розовая адресная справка у него в руках, и услужливая женщина спокойно объясняет, как пройти на Яр-Курганскую улицу. Закончив свои объяснения, она неожиданно протягивает ему стакан с водой...

Широкая улица в обрамлении высоких тенистых платанов, под ними журчат полноводные арыки, давно забытые со времени первой ссылки. Теплый, только еще набирающий дневной жар воздух. Южная ласковость воздуха казалось нереальной и даже не нужной; он безотчетно не хотел впускать в свое давно отвыкшее от тепла тело расслабляющие приятные чувства. У него сейчас была единственная цель – найти Песю и узнать. Узнать о жене, детях, теще. А что ждет его потом – об этом у него не было сил думать... Это уже зависит от того, что скажут ему Песины глаза: он поймет без слов. Только бы добраться до Песи. Яр-Курганская.... По словам женщины из горсправки, это не близко, в самом конце города. Так он шел и шел, медленно передвигая свои непослушные ноги.

Миновал фабрику «Пятилетка». Теперь он уже  в Старом городе. Улица сузилась, по обе стороны глинобитные заборы, теснятся один к другому, ни одного окна, только двери, и каждая дверь – новый номер. Идти становилось всё труднее. Хорошо бы глотнуть водички. Голод  он разучился чувствовать, а вот жажду победить труднее...

            Последние десять номеров – они идут близко, один за другим, расстояния между калитками совсем небольшие. Немые, невыразительные, одноцветные калитки, и за каждой скрывается своя жизнь. Номера неуклонно приближались к 136-му. Тяжело опираясь на палку, он наконец остановился у желанного дома. Это был последний в длинном ряду, на нем кончалась улица и начиналось хлопковое поле. Яша с тревогой замер перед последней дверью. Ему бы еще одну – 136А. Но на протяжении всего пути ни одна дверь не имела буквенного обозначения, и эта не была исключением. Он внезапно почувствовал приступ страха. Неужели вот так рушится его последняя надежда?

Он постучал в 136-ую дверь. Через несколько минут она открылась. На пороге стояла женщина в домашней одежде. Лицо ее было плотно закрыто черной сеткой. Он знал, что это паранджа. Он задал свой вопрос: «Здесь живет семья из Одессы?». Женщина что-то ответила по-узбекски, ответ ее был громкий и явно недружелюбный. Одно слово он знал еще из прошлого: «Йок» – «Нет». Всё же стал называть имена – Песя, Соня..., но женщина всё быстрее и громче отвечала на его беспомощные мольбы отказом. Из соседних калиток стали выходить женщины, так же укутанные в паранджи, и также гортанно, громко убеждали его в том, что он и сам уже понимал – нет здесь таких приезжих.

Он снова дошел до конца улицы, зашел за угол в надежде увидеть неведомое никому «А», но там была глухая стена. Еще нашел в себе силы, чтобы проковылять вдоль стены; она неожиданно оказалась забором, за которым скрывалось небольшое кирпичное производство. А дальше за ним шумел Ферганский канал.

Никаких признаков жилья.

Он оглянулся. Увидел плоский камень, прислоненный к стене, с трудом уселся на него, прижался к стене, закрыл глаза... Всё... Оказывается, что и так можно уйти из жизни. Впервые позволил себе ни на что не надеяться и ни о чем не думать. Не думать. Не думать... Просто сидеть...

... «Мужчина, что вы делаете здесь? Нельзя сидеть на таком жарком солнце!»

            Кто-то тормошил его за плечо. Он с трудом открыл глаза. Над ним склонилась молодая женщина, лицо озабоченное: «Кто вы? Почему здесь сидите?». Он вдруг подумал, что жизнь подбрасывает ему еще одну, последнюю соломинку. Собрал силы – во рту все пересохло – и спросил: «Вы  не знаете, где здесь поблизости живут Песя и Соня из Одессы? У Песи две девочки: Люба и Фрима. Я приехал издалека».

Женщина помолчала, сочувственно покачала головой: «Нет, я никого из русских здесь не встречала. Я работаю на «кирпичке». Постояла немного – и пошла, скрылась за поворотом. Он опять закрыл глаза и погрузился в полусон. Солнце всё жарче; как он мечтал об этом ласковом тепле, которое, кажется, готово притушить постоянную, привычную боль во всем его теле.      Ласковое солнце... Никаких надежд.

Вдруг кто-то снова тормошит его. Зачем? Ведь всё уже кончилось. Осталось только солнце. Неужели и его отнимут? Та же женщина настойчиво тянет его за рукав: «Вставайте, мужчина! Я, кажется, знаю, где здесь живут русские».

Он медленно, с трудом поднялся. Не разрешая себе надеяться, двинулся вперед. Женщина шла рядом, молча. Небольшая тропинка на краю хлопкового поля – и вот он, маленький белый домик, железная красная крыша. Еще шаг, другой. Теперь этот домик виден. Бетонные ступеньки. Стоит на самом берегу канала. Шаг, еще шаг. На крыльце появилась женщина, она ясно видна в лучах яркого солнца. Вышла, стоит на ступеньках, смотрит в сторону канала, как будто поджидает кого-то. Подняла руку, ладонь козырьком, от солнца, бьющего в глаза. Песя! Он остановился, ноги больше не слушались его команды. Он ничего не сказал, только кивнул. Женщина поняла, крепко схватила его за локоть, и так вместе они сделали последние три шага; им навстречу уже спешила Песя, веря и не веря своим глазам.

Они молча обнялись. Секунду-другую они не разжимали объятий; он первый опустил руки и молча посмотрел ей прямо в глаза. Это было то, последнее, что он должен был сделать в этой жизни. «Живы! – ответила Песя. – Все живы, вчера получили письмо!». Он сделал еще один шаг, медленно опустился на ступеньку крыльца и спрятал лицо в раскрытые ладони.

 

...Наш маленький белый под красной крышей домик выглядел чужаком на фоне глинобитных глухих заборов, за которыми скрывались однобразные, с плоской крышей, без окон на улицу, жилые домики – «кибитки». За глухими забороми журчала вода в арыках, плодоносили фруктовые деревья.

Домик наш был, по-видимому, частью технических сооружений Ферганского канала, и только из-за войны его выделили нам под жилье. В нем была одна большая комната с деревянным крашеным полом и небольшая прихожая. У нас не было ни электричества, ни отопления, и, конечно, отсутствовали водопровод и канализация. Мы принимали это как должное. Воду таскали не из канала, что было небезопасно и запрещено, а из арыка – довольно далеко; «очаг», как его называла мама, был сооружен из двух кирпичей, поставленных на ребро и прислоненных к одной из внешних стен домика. На очаге по утрам мама Песя кипятила чай для всей семьи, по вечерам варился суп. Топливом служили сухие стебли хлопка – «гузапаи», мы собирали их постоянно, всё свободное время. Топлива требовалось много, наша обязанность (сестры Любы и моя) была следить за тем, чтобы запасы гузапаи не истощались.

Меблировка нашей комнаты – два больших деревянных топчана и несколько табуреток, освещение – две небольшие коптилки – вот, пожалуй, и всё. Ночью оба топчана использовались по прямому назначению, т. е. как кровати для всех пятерых членов семьи. Днем один из топчанов становился столом, на котором от зари до зари строчила Сонина швейная машинка, мама раскладывала ручное шитье, которое она выполняла под Сониным руководством. Хотя работали мы все, реальные доходы приносило только шитье... По вечерам за этим же столом, еще не превращенном в кровать, собиралась вся семья, и при свете коптилки читали, писали письма, обсуждали вести с фронта.

            Первый вечер с Яшей мы провели за столом, стараясь справиться с чувствами. Хотелось показать ему нашу радость и нашу любовь... Но сделать это было нелегко. После первого эмоционального взрыва силы полностью покинули Яшу. Его уложили на топчан, и он молча лежал, закрыв глаза, изредка потягивая из чашки по глотку. Мама у крыльца встречала каждого из нас, приходящих с работы; мы молча слушали ее краткий рассказ. Потом заходили в комнату, Яша открывал глаза, улыбался, с трудом произносил два-три слова и снова погружался в молчание. К вечернему супу он с трудом поднялся и просидел с нами какое-то время.

Каждому из нас, еще с утра, была отрезана маленькая вечерняя порция хлеба. Теперь мы поделили свою вечернюю краюшку и несколько ломтиков драгоценного хлеба подвинули к Яшиной суповой миске. Ел он мало, с трудом. Почти не говорил. Первая торжественная трапеза прошла почти в молчании. Стемнело. Зажгли коптилку. Я вытащила газету, принесенную на один вечер с работы. Там был очередной очерк Ильи Эренбурга. Его очерки мы читали с жадностью, впитывая каждое слово, которое находило отклик в наших сердцах. Я начала читать, как всегда, громко и с выражением. Яша слушал молча, закрыв глаза. Хотелось услышать его слова одобрения. Но он молчал. В конце, когда мы все молча сидели во власти эренбурговских слов, он тихо произнес: «Это всё ужасно, но это немцы – наших, а когда свои – своих?!».

            Вскоре все устроились на ночь. Мы с сестрой, естественно, отдали Яше свой топчан, сами улеглись на полу.

На рассвете Соня тихо ускользнула из дома; она вернулась с необыкновенным, забытым богатством: в кошелке лежало несколько яиц и две белые лепешки – узбекский хлеб. Всё это она взяла в долг у своих заказчиков, в счет будущего шитья.

Мы все ушли на работу. Яша оставался в кровати, он тихо лежал и, казалось, что мирно отдыхает. Вечером мы узнали, что его состояние стало еще хуже. Оказалось, рассказала мне мама, он целую ночь не спал, его мучила высокая температура, он бредил... Целый день Соня и мама делали попытки его покормить. Даже такое чудо, как куриное яйцо всмятку, он ел неохотно, с трудом. Впрочем, к нашему обеду он всё же встал и заставил себя посидеть за общим столомб и даже проглотил 2-3 ложки супа.  

Так продолжалось еще два дня. Мы были в отчаянии. Приходя с работы, заставали его в той же позе, в постели. Каждый из нас подсаживался к его ложу; мы молча гладили его руку, говорили тихие, ласковые слова. Он слегка улыбался, иногда отвечал.

На третий день Люба вернулась домой бегом; она была нашим почтальоном и после работы заходила на почту. В руках телеграмма от Гели (в ответ на нашу): «Счастливы Яшиным приездом Ждем надеемся Все мы четверо».

Яша открыл глаза, взял драгоценный листок, впился в него глазами и долго не мог продохнуть. Посмотрел на Любу сияющими глазами: «Спасибо, родная!»

В этот вечер он опять сидел с нами за вечерним супом...

Следующий день был очень трудным. Яша задыхался. Казалось, всплеск радости от телеграммы отнял его последние силы. К вечеру появился врач. Мама его вызвала сразу же, на следующий день после Яшиного приезда. Осмотр врача был недолог. Он не оставил нам никакой надежды. Совсем уже стемнело, когда к нашему домику подъехала медицинская машина и Яшу увезли. Он попрощался с нами слабой улыбкой.

            Все оставшиеся дни он тихо и почти безмолвно лежал в маленькой палате туберкулезного диспансера. Каждое утро к нему приходила мама. Покормить его почти не удавалось. Он пил воду, время от времени открывал глаза, гладил мамину руку. Мы, я и Люба, по очереди приходили к нему после работы. На четвертый день, вечером, он сказал Любе: «Мне снилось, что я ел арбуз!». Люба, умница, тут же побежала на рынок, и на неизвестно откуда взявшиеся у нее деньги купила ломоть ярко-красного арбуза. Запыхавшись, прибежала к его постели. Он взглянул, благодарно улыбнулся и сказал: «Оставь, я поем немного позднее!». Он снова задремал. Люба посидела, подождала, пока ее стали выпроваживать из палаты, и тихо ушла.

 На рассвете мама собралась, как обычно, на свое дежурство. Я не знаю, что заставило меня пойти вместе с ней. До начала работы было еще два часа. Мы быстро, по короткой дороге, дошли до маленького одноэтажного здания диспансера. Дверь была открыта, мы прошмыгнули вовнутрь. Еще один-два шага – и Яшина палата. Нам преградила путь молодая санитарка. Не глядя на нас, она произнесла звонким голосом:

«А ваш Кайнер ночью сыграл в ящик!» и пошла дальше, по своим делам.

            Мама крепко схватила меня за руку. Мы постояли немного и всё же вошли в приоткрытую дверь палаты. Кровать была пуста, а на тумбочке в предрассветном полумраке комнаты алел ломтик арбуза, словно догорающий костерок его ЖИЗНИ.

 

            P.S. В 1956 году Яша, как и его братья, был реабилитирован «в связи с отсутствием состава преступления».

 

Таков печальный мартиролог нашей семьи, жившей в Советском Союзе, одной из миллионов семей, также ведущих список жертв тоталитарного режима.

 

Фрима Иосилевич родилась в Одессе, в 1926 году. Здесь прошло ее детство и ранняя юность. Из Одессы, в возрасте 15 лет она уехала в эвакуацию. В 1950 году закончила Одесский кредитно-экономический институт. Более 30 лет преподавала экономику бухгалтерского учета в средних учебных заведениях Одессы.

С 1983 года живет в Бостоне, где поселилась семья ее дочери.

В Америке Фрима проработала 15 лет координатором в JFCS (Jewish Family and Children Service).

Ее перу принадлежат 2 книги: «Воспоминания» (2010), в которой она описывает нелегкую жизнь своей семьи, увиденной глазами ребенка, и «Витя» (2018), посвященную памяти недавно скончавшегося мужа.