А других и не нужно. Рецензия на книгу Марины Гарбер «Каждый в своем раю: Стихотворения»

Марина Гарбер. «Каждый в своем раю: Стихотворения». – М.: Водолей, 2015.

Новая книга Марины Гарбер вышла после восьмилетнего перерыва, представляя собой новое избранное. Что Гарбер сегодня – один из самых заметных в современной русской поэзии авторов, можно было разглядеть уже по первой её книге стихов, и последующие лишь подтвердили этот очевидный факт русской культурной жизни за рубежом! А недавно прошедшие вечера Марины в России дали возможность коллегам и читающей стихи публике в метрополии убедиться, насколько сильный поэт образовался из фигуры, не сразу достойно оценённой.

Стихи Гарбер производят необычное впечатление: они легко прочитываются, пробегаются скользящим взглядом. Но прочитав стихотворение, вдруг осознаёшь, что ты ничего не понял, что тебя зацепило, а чем – не можешь сам себе объяснить! Надо вернуться к тексту, упрекнув себя за эту лёгкость и торопливость. И это возвращение к тексту побуждает тебя в дальнейшем читать стихи Марины Гарбер с пристальным вниманием. Откуда же это первоначальное чувство лёгкости?

Дело в том, что Гарбер пишет в формальном отношении абсолютно традиционным стихом: железный ритмический рисунок, точная полнозвучная рифма. Правда, этот ритмический рисунок, стихотворный размер порой изменяются, создавая интонационные оттенки. Правда, рифма чаще всего свежа и остра. Поэтому при формальной традиционности её поэтики, чувство новизны и неординарности читателя не покидает, но и не напрягает его в первоначальном прочтении. Это один из парадоксов поэзии Гарбер!

Но «приученный» автором читатель, внедряясь в текст внимательным взглядом, убеждается, насколько же насыщенны эти строки метафорическим, образным видением, каким сложным контекстом они нагружены! Иными словами, читать стихи Марины Гарбер – это эмоциональное наслаждение и интеллектуальный труд одновременно.

 
Нынче ветер жесток и остёр,
многокрыло январское вече –
на перроне шумит контролёр,
по-над взлётной бушует диспетчер.
Нынче небо до самых краев
наполняется липкой водицей,
безбилетно шумит вороньё,
расправляет крыла проводница.
Пропетляет впотьмах колея
да скукожатся рельсы косые,
век учись – «оставаться нельзя
улетать» – проставлять запятые.

Концентрация метафор и мысли – немыслимые. Это, дорогой читатель, не каламбур. Это – данность! Вдумываешься в эту картину, и захватываешь по воле поэта огромный объём пространства: тут и земля («колея впотьмах»), и небо, наполненное до краёв, и перрон, и взлётная полоса, и безбилетное вороньё, и расправляющая крылья проводница (она же – бортпроводница), и вечная коллизия необходимости выбора, необходимости проставить запятые, чему жизнь то ли заставляет учиться, то ли усложняет эту задачу… Даже прочитанное целиком, стихотворение не даёт однозначных ответов, да и вопросов однозначных не ставит. Это мир ощущений, переживаний, боли, сомнений, страданий, мир, в котором есть место радости, но и неотъемлемой тревоги. Здесь проявлена способность видеть реальную земную действительность и умение не заземляться в ней, умение видеть её над и с высоты полёта. Это трагизм жизни, постоянно ощущаемый, но не опустившийся до бытовой жалостливой примитивности. Это поэтический стиль Марины Гарбер, мало похожий на чей-либо ещё.

 
Ты ненавидишь слово «ад», но мне
В нём слышится детсадовское что-то:
Игра в войну, и в ней, как на войне,
В нас яблоки летят из пулемёта.
Покуда саблевидная трава
Растёт из-под строительной щебёнки,
В песочнице волчок или юла
Буравят ямки, выемки, воронки.
И сахарное сыпется драже
На эти головы, на эту долю пташью,
Как будто на последнем этаже
Художник зёрна выпачкал гуашью.

Читатель современной поэзии вроде бы уже попривык к философской усложнённости поэтических текстов, вроде бы не раздражается в случаях, когда не до конца понимает замысел автора, или теряет сюжетную канву текста. В случае Гарбер это не вина читателя и не упрёк автору: эти внешне сюжетные, я бы сказал, балладные стихи, возможно лишены авторского замысла и не имеют продуманного сюжета. Они – эти стихи – и не нуждаются чаще всего ни в том, ни в другом. Они – рождены этой самой «пташьей долей», они – поток непрерывного лирического переживания. Разгадывать их, то же самое, что задаваться вопросом: почему и о чём поёт птица?!

Но не видеть, не слышать того, что эти строки наполнены реалиями непростого человеческого бытия, невозможно.

 
Говорят, зима – это лекарь, врачует зренье,
Терапия светом: не вылечит, так залечит.
Наберись, дружок, до февраля терпенья,
А весной не важно, кого отпевает кречет.
Говорить не нужно – смотреть, ослепляться, снежить,
Сапогом взрыхляя нетающие настилы.
По лесам-болотам попряталась злая нежить,
И не кажет носа, и дышит уже вполсилы.

Тематическое разнообразие её стихов – уже подтверждение того, что они наполняются живыми соками бытия, о которых шла речь выше. Но отмечая высокую стиховую культуру поэта, предельную точность словопользования, надо ещё сказать и о её свободном долгом поэтическом дыхании, которое ни на мгновенье не отказывает автору, держит температуру стиха на одном и том же уровне, сохраняя естественность и свободу интонации. Это сочетание природного дара с абсолютным профессионализмом.

 
Вдруг приснится, что завтра будет большой потоп,
Побежит лавиной из сна за волной волна.
Разбегутся звери – ты слышишь их гулкий топ?
А за ними воды, смертельные, как война.
И зальют просторы, в пугливых цветочках луг,
То есть, то же море жёлто-зелёных ртов.
Не уйти-не скрыться, говорю же, приснится вдруг,
А ты спишь и видишь, и к худшему не готов.
А в соседней кухне уже разливают чай,
Припадают к чашкам, как чадо к родной груди.
Так всегда бывает: средь пира и невзначай,
С полудетской верой, что лучшее впереди.
У окна старушка вяжет крючком чепец –
И дитяти польза, и облегчит артрит…
В небе кружат птицы и падают, наконец,
Ибо тот, кто выше, наверное, тоже спит.
Но ему не снятся кошмарные наши сны,
Он, должно быть, видит, как обнимает нас,
Замедляя время и бег ледяной волны,
Не важны ни возраст, ни день, ни который час.

Тревога, страдание, ощущение того, что мир живёт без «присмотра» свыше, живёт в безмятежном сне, вяжет крючком, а в это время свершаются судьбы – содержание поэзии Марины Гарбер.

Для поэта, волей обстоятельств оказавшегося в эмиграции, определённой лакмусовой бумажкой служит тема ностальгии. Её мало кто избегает, даже те, кто бодрится, отрицает переживания по этому поводу. Надо сказать, что современный коммуникационный мир и политические реалии – по крайне мере, пока – остроту подобных переживаний часто сводят на уровень стоимости авиабилета. И тем не менее, тема существует и порой раздражает банальной унылостью. Гарбер не обходит эту тему, периодически возвращается к ней:

 
Не всё ль равно, как назовёшь свой дом,
Страну, погост – каким прельстишься дымом,
Когда поймёшь, что суть не в нём, а в том,
Что вороном прикинулось бескрылым.

Сказано в её духе, но вполне определённо.

В «сюжетах» Марины Гарбер нет искусственности. Они рождены не в результате кабинетного затворничества. И если «сюжет» получает театрально-постановочный характер, он «покидает сцену», превращаясь в гораздо более широко объемлющее обобщение:

 
Присмотрись, самый верхний прожектор
Авансцену берёт на прицел,
И его указующий вектор
Выявляет, что жив ты и цел,
Что от занавеса до рампы –
Ровно десять красивых шагов,
Но суфлёр в забытьи, да и сам ты
К этой пьесе пока не готов.

Не много ли цитат, не слишком ли они пространны? – может спросить читатель. Да я бы цитировал ещё и ещё, сам получая наслаждение от этих текстов. Стихи чаще всего – а стихи Марины Гарбер в огромной степени – говорят сами за себя. Так что наши скромные суждения больших открытий не сулят. Это скорее желание поделиться радостью общения с новой книгой ярко одарённого поэта. И, признаюсь, порой диву даёшься, как скупы бывают на цитирование пишущие о поэзии. Иной раз, прочитав некую декларацию о достоинствах автора, так и хочется воскликнуть: дай же текст, иллюстрирующий эти достоинства! Особенно, если незнаком пока с творчеством рецензируемого поэта. Поневоле возникает подозрение, что цитировать особенно нечего. Гарбер – не тот случай! Я убеждён, что у неё есть свои слова, после которых другие – не нужны, как, возможно, не задумываясь об этом, утверждает она:

 
И пока ты плывёшь, нерадивый, пропащий, чужой,
Горьковатую воду ловя вороватой губою,
Посмотри, как бескрайне закат покрывается ржой,
Как безадресно птицы кружат над твоей головою.
На прибрежье любовь, пошатнувшись, сошла с колеи
И пошла под откос, покатилась под насыпь послушно,
И бросает слова, словно сети, на губы твои,
Но других не дано, и не будет других, и не нужно.

Зачем ей «другие» слова, если всю свою боль, всю тревогу, всю «ненадёжность» человеческой жизни ей дано высказать настоящими стихами, проникающими в душу словом поэта:

 
Зачем ты перечишь, надеясь с поличным
Поймать его, колешься в бок?
Какой-никакой, чечевично-пшеничный,
Но всё-таки, кажется, бог.
Ты только гневишь его, если некстати
Смеёшься и плачешь над ним,
Ведь думает он, что – прекрасен и статен,
Хоть сумрачен и нелюдим.
Блестят сапоги, серебрятся застёжки,
Часы в золочёной узде…
«Мы звёзды, Марина?» – Мы хлебные крошки
В косматой его бороде.

Так и застынешь в благодарности за сказанное языком поэзии живое неравнодушное человеческое слово!