Тексты. Стихотворения

Лариса Щиголь – всегда декларативно самоиронична, что видно по составленной ею биографической справке. Самоирония прочитывается и в том, что автор даёт публикуемой подборке отстранённое название «Тексты». Самоирония постоянно проскальзывает и в её стихах, однако это тот самый случай, когда самоуничижение паче гордости – если вам дано, сами и разбирайтесь, что я есть. Высокомерие? Можно бы и так определять. Мне же видится в этом д о в е р и е – и мы этого доверия оказываемся достойны, понимая масштабность её поэтической фигуры. Долгое молчание – непечатание, неиздание стихов в советский период – лишь оттачивало её стихи, поэтому в новые времена она сразу открылась читателю зрелым мастером. Внешне традиционный стих Ларисы Щиголь наполнен постоянными ссылками, аллюзиями, скрытыми или прямыми цитатами, приёмами постмодернистской поэтики, что держит читательское внимание в постоянном напряжении, исключая поверхностное восприятие её поэзии. «Жизнь – от силы средство, а песня – цель» – сказано исчерпывающе о поэтах и должно быть прежде всего отнесено к самой Щиголь. А к её авторской справке добавлю, что Лариса Щиголь была соредактором журнала русской литературы «Зарубежные записки», за что и отмечена совместно с вашим покорным слугой Специальным дипломом Жюри и Оргкомитета Русской премии.

                                                                                                                                                                                                              Д. Ч.

 

 

* * *

 

Всё-то тянет нас, беспечных,

В тёмный лес сюжетов вечных –

И противиться не мне.

Из страны оборонённой

Едет ратник, приклонённый,

Этим лесом на коне.

 

Бился он за страх и совесть,

И его сраженья повесть

Приумножится в веках.

Змей сдыхает, побеждённый,

Ратник едет, измождённый,

Месяц едет в облаках.

 

Ох и тяжек подвиг ратный,

Ох и долог путь возвратный –

Конь впадает в хромоту.

Кровь течёт на круп и сбрую

И на землю на сырую,

На сырую, да не ту.

 

Забывай меня, голубка,

За соболью, – болью шубку,

За яичко Фаберже.

Тихо звякает уздечка.

Прощевай, моё сердечко –

Не увидимся уже.

 

 

* * *

 

...А и правда, матушка, ты не шей мне:

Очень трудно было принять решенье,

Но теперь ношу я платочек шейный,

На платочке – серебряный эдельвейс –

Символ здешних мест, если кто не слышал,

Он был здесь во множестве, был – да вышел,

А сейчас взобрался куда-то выше,

Да и выше – вышел почти что весь.

 

Нам самим бы полочку в книге Красной,

С сарафаном, вот, и о нём же басней,

Коих в мире, может, и нет прекрасней,

Да кому из нынешних ко двору?

Ты не шей: в сарафане здесь было б зимно,

И само шитьё твоё – эксклюзивно,

А цветочек местный – неотразим, но

Был да вышел. Я тоже, даст Бог, помру.

 

 

МОРОЗКО

 

Сказка-то скоро сказывается – а мы, дураки, и рады:

Добродетель обязывается дожидаться награды,

Мишка в берлогу прячется, белка и ёж в дупло,

Куропатка – под наст. А падчерица говорит Морозке: «Тепло».

 

Метёт рассказчик, как бишь его, амбары и, да, сусеки.

До генерала Карбышева парсеки ещё, парсеки...

Не всякий со смертью справится ей же самой назло.

И вновь говорит красавица Морозке: «Тепло».

 

А некуда рукодельнице деться из этой сказки –

Ужо ты дождёшься, девица, счастливой развязки,

Уж ты пооответишь, девица, Морозке: «Тепло»...

Рассказчик – вот этот денется. Ему-то чего? Трепло...

 

 

АПОЛОГИЯ Б. Л. П.

 

                ... и особенно наивность взрослого человека,

                 крупнейшего поэта и мужчины, – непрoстительна.

                                                                                         

                                                                                        Б. Х.

 

Дураки, юродивые, кликуши!

Как нелепо устроены ваши души,

Как превратно настроены ваши уши,

В ваших горлышках тикает, как в часах:

Вы с ограды Летнего, что ли, сада

Кому надо поёте, кому не надо,

И святому, и гаду, и сыну гада –

Или даже тирану в смазных усах.

 

А зачем поёт соловей тирану?

А затем, что не петь ему – вовсе странно,

И тиран наливает воды из крана,

Полудохлых мух насыпает в щель,

Принимает идущую к делу позу,

Представляет почившую в Бозе розу,

Отставляет не-жизнь и её не-прозу:

Жизнь – от силы средство, а песня – цель.

 

Вертопрахи, бражники, златоротцы!

Не бороться – не значит не напороться:

Мяч влетает в собственные воротца –

Изнутри торопит и жжёт глагол,

И не сразу въедешь в угаре оном,

Что не Пастырь высится над амвоном,

А дымится небо над стадионом

И чужие болельщики воют: го-ол!

 

Раз таким родился – пиши пропало:

Будешь петь когда и кому попало,

Да и где попало: в горах Непала,

В амазонском лесу, на озёрном дне –

И тем более те же решать задачи

На вменённой в судьбу подмосковной даче –

Или тоже даче, но чуть иначе:

В забугорном днесь уже Ирпене.

 

Пустобрехи, гаеры, донкихоты!

Тушу мамонта вам не тащить с охоты,

Не пробиться в легенды морской пехоты,

В зимних видах спорта не преуспеть,

Не разжиться чёрным ли налом, белым,

Не ужиться с ловким бабцом дебелым,

Вообще: мужским настоящим делом

Не владеть: ибо птичкино дело – петь!

 

 

ПРОГУЛКА СОЧИНИТЕЛЕЙ В НИМФЕНБУРГСКОМ ПАРКЕ

 

Мимо зимних гробов для статуй, поставленных на попа,

Мы вчетвером гуляем – то есть почти толпа –

В Нимфенбургском парке – местном эрзац-Версале.

Всё остальное, видимо, давно уже написали.

 

Из каковых писаний известно: любовь слепа,

Почему поразить способна то мальчика, то старуху.

И лебедь садится на воду, сделав такое па,

Как будто бы собирается идти по ней, как по суху.

 

Последние бурые листья ветер несёт с вершин

Древесных, и воздух сыр, и солнце уже садится.

И, окунувший голову, лебедь выглядит как кувшин,

Погружаемый ручкой кверху, чтобы набрать водицы.

 

Впрочем, также известно, что, хотя она и слепа,

Но, преследуя жертву, бывает куда как зрячей.

И, роняя редкие реплики, неспешно бредёт толпа,

По временам отражаясь в стылой воде стоячей.

 

Охотники за словами! Жертвователи богам

В деревянных мундирах, а по сезону – голым!

И ветер ныряет в чащу и приносит к ногам

Зайчика, куропатку и пару-тройку глаголов.

 

Небо – как сизый жемчуг, и вода – как слюда,

И холоднее вечности мраморные перила,

И каждый из них по-своему говорит: никогда –

Впрочем, я то же самое сама себе говорила.

 

Каждый – сам себе жертва. Сам себе и палач.

Но не каждый умеет выбрать лучшую из каденций.

И тихий звон водопада напоминает плач

Уже совсем засыпающего обиженного младенца.

 

 

* * *

          ...сгоравших от туберкулёза, писавших – что от любви.

                                                                                                   И. Б.

 

Как мы жалели их – до слёз! –

Нездешние когорты

Возивших свой туберкулёз

На здешние курорты.

 

В швейцарских, боже мой, горах,

Манивших, как магнитом,

Лечил за совесть и за страх

(Но всё же обращая в прах)

Их доктор знаменитый.

 

В Швейцарских Альпах, боже мой, –

Тяжёлый плед, прохлада, –

Откуда никогда домой,

И вообще – не надо.

 

Там синий воздух разрежён,

Прозрачен, не надышан,

И флирт чужих мужей и жён

Небесно же возвышен,

 

Там смерть в блаженном полусне

(И в кружевной сорочке)

И доктор, доктор... и пенсне

На золотом шнурочке...

 

...А ты, мой миленький дружок,

Мой неслучайный встречный,

Такой же влажный очажок,

И от тебя один шажок

До самой скоротечной.

 

И мне назначен скорый крах,

Неместной из неместных,

В швейцарских, боже мой, горах –

Или, точней, – в немецких.

 

Но баба – в стиле аниме –

Исчезла вместе с возом,

И нынче станет на уме

В российской разве что тюрьме

Страдать туберкулёзом.

 

 

ЛЕТЕЙСКИЕ ВОДЫ

 

Это не смерть к нам приходит, пугая,

А начинается просто другая

Жизнь. Но сбывается: мы – это мы.

Там, за рекой, в залетейской долине,

В смутных и нежных пространствах Беллини

Видятся гроты её и холмы.

 

Волны в борта ударяют неслышно,

И наполняются музыкой вышней

Сферы: Вивальди, а может быть, Бах.

Взысканы лаской нежданной Господней,

Так и уходим – в рубашке исподней,

С розовой пеной на бледных губах.

 

Так начинается новая эра,

И от Сан-Марко ведёт к Cimitero

Длинная стрелка: тончайший изгиб.

И удаляются здешние метки:

Дворик в тени, чёрно-белые клетки,

Райские яблочки, пухлые детки –

Но, растворяясь, никто не погиб.

 

То ли мы к рощам причалим лицейским,

То ли к цветным куполам венецeйским –

Но под знакомый и ласковый кров.

И уплывают в лазури густые

Лёгкой толпой облачка золотые –

Общие, видно, для многих миров.

 

 

* * *

                               Юрию Малецкому

 

Как гусеница шёлковую нить,

Ты тянешь из себя за строчкой строчку,

Чтобы соткать посмертную сорочку

И в куколке себя похоронить

Уродливой. Навеки ли? Бог весть...

Весна в природе вообще-то есть,

И в майский день, в виду открытых окон

Зашевелится грязно-бурый кокон,

И из него появится на свет

Прекрасное... Не ты, конечно, нет,

Но лишь твоим мученьям и заботам

Обязанное сказочным полётом...

Но бабочка не помнит ничего:

Она уже другое существо.

 

 

* * *

 

Вот то-то и оно, что нам слабо, мой свет,

Всецело осознав, что через двести лет

Заметных перемен под солнцем нет как нет,

С натугой проглотив смешок, застрявший в горле,

Отметив, что налоги вовсе спёрли

И что зависишь, строго говоря,

Хрен знает от какого, но царя,

Не говоря – толпы, не говоря – цензуры,

Пересчитав амуры и цезуры,

Извериться в словах и прелестях девах,

И хищну тварь о двух клюющих головах

Зря в небе над собой и тьму – на горизонте,

В последний раз вздохнуть о воле и правах –

И написать «Из Пиндемонти».

 

 

BIERGARTEN

 

...А Север есть Север. В четыре уже темно.

Ты выпиваешь стопку, закусываешь и говоришь умно,

Увлечённо. Может, даже весело. Но

Птица, которая я, давно не клюёт пшено,

Кошка, которая тоже я, искательно трётся мордочкой о лодыжку,

А собака – которой мне как не быть? –

Заперта в передней и уже начинает выть

И царапать дверь. Пора укрепить задвижку.

 

А Юг есть Юг. В девять ещё светло.

Посверкивает бутылочное стекло,

И пьют здесь пиво, а кто пофранцузистее – вино

На вольном воздухе. Птица клюёт пшено,

Кошка свернулась клубком на мягкой хозяйской куртке,

А собака – полубдит-полудремлет у толстой ножки стола,

И закатный луч, отразившийся от стекла,

Зажигает искры на рыжей холёной шкурке.

 

В это время душа... Ну а что – душа?

Она и тем уже, может быть, хороша,

Что ещё она кошка, собака, птица,

И она выпархивает, спеша

На Север. Чтоб вскоре и воротиться

И на круги своя, и в свой заколдованный круг,

Не осилив пространства хотя б до Бреста.

Ибо Север есть Север, а Юг есть Юг,

И с места им... и т. д. Да и нам – ни с места.