Максим Бурдин

Откуда приходит счастье?

 

                                                                Сириллу Флейшману посвящается
  

Что он – самый несчастный человек на свете, Яков Перельман понял, когда ему минуло пятьдесят. Он налил стакан кипяченой воды, выпил залпом, и этот стакан был символом Чаши страданий, которую ему пришлось и придется испить. Потом повернулся к Андрею Нелюбо, своему шурину, и продолжил прерванную фразу:

– …поэтому, милый мой голубчик, вы хорошенечко подумайте прежде, чем что-то говорить о евреях.

– Да чего же здесь думать, Яков Эдуардович?! – Нелюбо приподнялся на голом ухабистом матраце, где лежал, укрывшись старой кроличьей шубой. – Здесь и думать нечего! И так всё предельно ясно: миром правят евреи!

– А вы всё же подумайте, Андрей Викторович, – Перельман грохнул стакан на подоконник, отчего вздрогнули шаткие стекла в разношенной раме, – подумайте хорошенько.

– Нечего тут думать, – ответил Нелюбо.

– А вы подумайте, – повторил Перельман.

Андрей Викторович отвернулся к стене и притворился, что не слышит. Яков Эдуардович отвернулся к окну и сделал вид, что ничего не замечает.

За окном мело, и в зияющие щели между створок пробивались холодные джины голубого зимнего воздуха. Температура в квартире не слишком отличалась от уличной, но Якову Перельману это нравилось, потому что к холоду он давно привык. Привык он и к своей квартире, где кроме двух небольших комнат, холодильника, обеденного стола да пары хворых табуретов не было ничего, и где желтые дрянные обои, вдоль и поперек исписанные авторучкой, говорили об увядании и нищете. За окном мело, и метель приносила с собой грустные мысли. Метель жалобно выла, поскуливала, и Перельману хотелось выть вместе с ней, потому что всё было хуже некуда, потому что ушла от него жена, потому что у него нет здоровья и денег, потому что в жизни бывает время, когда хочется немного повыть.

А тут этот неугомонный шурин, еще более нищий, чем он, которого Перельман приютил у себя и который вот уже несколько месяцев досаждал ему, как…

– Нет, это никуда не годится, – вздохнул Перельман и отвернулся от окна.

– Что не годится, Яков Эдуардович? – очнулся Нелюбо.

– Ваши домыслы по поводу еврейского заговора никуда не годятся, мой котик.

– Нет, Яков Эдуардович, не могу с вами согласиться, – ответил Нелюбо и сел на матраце, прислонившись спиной к стене и плотнее закутываясь в шубу.

– Придётся, дорогой мой, придётся! – Перельман опустился на диван, набросил поверх ватного пуховика шерстяное одеяло и серьезно посмотрел на Нелюбо. – Вот вы, Андрей Викторович, утверждаете, что евреи правят миром. – Перельман опустил запотевшие очки на кончик носа. На этот манёвр Нелюбо ответил контратакой, всколыхнув рукой прядь седых волос на крупной лысеющей голове. – А между тем, – продолжал Перельман, – с вами живёт еврей, вернее, вы, котик, живёте с евреем, который ни в каких заговорах никогда не участвовал. И даже более того, всячески их избегал.

– Ага, стало быть, заговоры-то были! – обрадовался Нелюбо.

– А то, голубчик, вы не помните, – гнул Перельман, – как ваша кровная сестрица, которую я любил и которой был предан с юности, наняла одного очень невоспитанного молодого человека, чтобы он прибил в тёмной подворотне вашего покорного слугу?

– Как не помнить? Помню, – вздохнул Нелюбо, – только причём тут евреи и мировой заговор, я, Яков Эдуардович, никак не пойму.

– А притом, – сказал Перельман, снял очки и протёр линзы краем одеяла, на что Нелюбо ответил резким выпадом левой ноги на холодный крашеный пол, – притом, что если бы я был заговорщиком мирового масштаба, я бы как-нибудь да ответил на этот её крайне радикальный и неблагородный поступок.

– Да что вы всё о себе да о себе, Яков Эдуардович! – взвился Нелюбо. – Вы во двор выйдите, поглядите, что там творится! Кругом евреи! У власти – евреи! В кафе – евреи! По радио – евреи! Даже в магазинах, и там – евреи! И вы после этого говорите, что никакого заговора нет!

– Вы знаете, котик, – Перельман грозно хрустнул костяшками пальцев, – я отказываюсь понять, что вы с вашим копеечным заработком дворника делаете в магазинах и тем более в кафе.

– Вы знаете, Яков Эдуардович, – Нелюбо уверенно высморкался, – я там провожу изыскательное следствие и только утверждаюсь в своей гипотезе.

– Вы знаете, котик, – Перельман расстроенно покачал головой, – это диагноз.

– Вы знаете, Яков Эдуардович, – Нелюбо обстоятельно откашлялся, – диагноз – это ваше неверие и слепота.

– Ах, котик, котик… – вздохнул Перельман.

– Ах, Яков Эдуардович… – передразнил Нелюбо.

Так проходили тёмные зимние дни, в которых, кроме долгих, бесконечных стенаний охрипшей на морозе метели и долгих, бесконечных споров, не было почти ничего. Рано утром Нелюбо уходил на работу. Уходил, с шумом закрывая за собой дверь, и каждый раз Перельман просыпался, посылая безмолвные проклятия вслед своему шурину. Нелюбо возвращался ближе к вечеру и с порога приветствовал Якова Эдуардовича очередной грубой колкостью, от которой Перельман обязательно заводился и вступал в новый диспут, хотя и понимал весь его абсурд. В другое время Перельман ходил по квартире, слушая стон ветхих половиц, или же шёл прогуляться в парк. В эти минуты ему было нечем себя занять, поэтому Перельман строил планы. Планы были большей частью фантастические, и это Перельману нравилось, потому что помогало отвлечься, ведь не воплощённый в жизнь смелый план куда приятнее, чем приземлённый и бытовой, который тоже вряд ли когда-нибудь осуществится.

Жена покинула его, забрав с собой детей и вещи, переехала в другой город и теперь жила в таких условиях, которым не позавидовал бы сам Перельман. И вроде бы он должен был радоваться – слишком много горя принесла ему эта женщина, но он страдал. И страдал больше, чем в те смутные, беспроглядные двадцать лет, которые провёл с ней. Страдал за неё и за детей, за молодость, полную надежд, за мечту в лучшее. Ему хотелось что-то изменить, и он тут же менял это. Из седеющей коренастой старухи с хищными, цепкими глазами жена превращалась в девушку, нежную, хрупкую, которая часто просила его принести ей кузнечика или сверчка, а когда он исполнял просьбу, смеялась и называла его настоящим охотником. У неё были тонкие кисти и простое, красивое лицо. Она была молода, и Перельман тоже вдруг становился молод. Пропадали боли в спине, сутулость, проходила одышка. Перельман расправлял грудь и кричал что-то громко; она смеялась, закрывая уши. Перельман шутил, говоря, что способен оглушить своим криком, своей силой и молодостью даже самого стойкого боксера, но тут появлялся Нелюбо и всё портил.

– Яков Эдуардович, возвращаясь к нашему спору, скажу, что история знала много случаев кровавой расправы над еврейством, и Холокост – далеко не единственный инцидент. И это всё очень плохо, но что такое Холокост в сравнении с миллионами обманутых и погибающих в нищете землян (да, да – землян!), когда кучка евреев захватила…

И так далее, и в том же духе.

Перельман хватался за голову и прятался от шурина в соседней комнате. Нелюбо повышал голос и настигал родственника даже за плотно прикрытой дверью.

Наконец Перельман сдавался и отвечал Нелюбо из-за стены отборной словесной шрапнелью. На что Нелюбо откликался редкими выстрелами, поджидая удобного случая, чтобы зарядить разом из всех крупнокалиберных орудий. Так продолжалось изо дня в день до самой ночи, и иногда Перельман засыпал на табурете в соседней комнате, а Нелюбо, принимая его молчание за свою победу, тихо торжествовал. Утром он снова громыхал входной дверью, уходя дворничать, а Перельман снова чертыхался и молил Бога о том, чтобы этот надоедливый украинец если не покинул земную обитель, то хотя бы покинул его, Перельмана, жилище. Но когда Нелюбо не вернулся в своё обычное время, к семи часам вечера, Перельман немного забеспокоился. Пробило одиннадцать, и беспокойство переросло в лёгкую панику.

Бывало и раньше, Нелюбо задерживался где-то по причинам, о которых потом долго, увлечённо рассказывал, вызывая у Перельмана очередные вспышки раздражения, которые он так невинно скрашивал своей проникновенной вежливостью. Но одиннадцать часов – это не шутка. Особенно в большом зимнем городе, где у старика Нелюбо нет родных, кроме Перельмана, и нет друзей, кроме Перельмана.

Яков Эдуардович подошёл к окну и долго смотрел в ночную пропасть, где загадочными фантомами темнели кривые деревья, где плавали в тусклом свете фонарей усталые снежинки, и чувство одиночества налетело на него вместе со сквозняком, вместе с ледяным уличным воздухом, проникающим в пустую комнату сквозь щели, и Перельман вдруг почувствовал, что ему холодно, холодно даже в пуховике, который он носил не снимая, холодно оттого, что ему идет шестой десяток, а у него ровным счётом никого и ничего нет. Он прошёлся по комнате, вышел в коридор, посидел на кухне, греясь у плиты – на ней то цвели, то увядали голубые бутоны горящего газа. По серым, нечистым стенам бродили пятна синюшного цвета, и кухня вдруг преобразилась, поплыла, а вместо нее проступило что-то тяжёлое, душное, дремучее, и Перельман начал медленно опускаться, хватаясь руками за воздух, и чем ниже он опускался, тем труднее было вдохнуть, и он подумал, что, наверное, так и приходит смерть, что та влага, которую он чувствует на своём лице и не может смахнуть, это слезы, что нет на свете более жалкого существа, чем умирающий в слезах старик… Но вдруг где-то наверху, в синюшной непроглядной тьме, послышался шум, чьи-то невидимые руки схватили его за плечи и рванули вверх с такой силой, что Перельман тут же очнулся.

–  Я вот что думаю, Яков Эдуардович, – сказал Нелюбо, с подозрением глядя на Перельмана, – надо нам с нашими разговорчиками завязывать… Собственно, евреи не такие уж и плохие люди, если смотреть на каждого из них в отдельности, я это хотел сказать.

Перельман младенцем взглянул на шурина.

–  Кто? Евреи? Евреи – хорошие люди? – спросил он, приходя понемногу в себя. – Да что же вы говорите, дорогой мой?! Евреи – ужасные люди! И я, я самый ужасный из всех евреев, потому что позволил вам, котик, так долго задержаться. Нет, не говорите, ничего не говорите. Сядьте-ка лучше и выпейте чашечку горячего чая из чайника, который ваш покорный слуга поставил на плиту целую вечность назад...

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера