Станции

ЗЕМЛЯ

Мы новую землю добыли в бою,

я старую землю в тебе узнаю,

забытую прежнюю землю сырую.

Украдкой ее отсыпаю, ворую.

Когда барабанщик молотит зарю,

на старую землю я тайно смотрю

глазами студентов-самоубийц

и траурниц, падающих ниц.

На мыльные пленки фонарных садов,

промозглой Мясницкой и Чистых прудов.

Стучат молоточки восточного кофе

про дружбу, зарытую в братском окопе.

Я здесь обживаю стеклянный ангар,

я звездного хора теперь кочегар.

Две тысячи солнц я отправил в утиль,

чтоб свет надо мною турбину крутил.

Но жжется в кармане и в сердце болит

земля фараонов, земля пирамид.

Я землю с тебя отираю рукой.

"Какую-такую? Не помню такой". 

БРАТЬЯ

Имя, какое мне имя?

Точно ли я человек? -

всеми перстами своими

с дьяволом братья навек.

Будто держались за ручки,

слитно кружась на балу.

Будто столичные штучки

нам рассыпали хвалу.

О, этот миг нареченья,

цепких наручников щёлк.

Русское имя! – зачем я

русский от пяток до щёк?

Русский, как вольная воля.

Русский, как ветер и снег.

Так и останемся, что ли

с дьяволом братья навек?

Из заальпийских италий

все воротятся войска.

С дьяволом мы побратались,

слышали звон пятака.

После чужих косогоров

перемахнём через холм.

Дьявол, безумный Суворов,

чёрным кричит петухом.

АХАМОТ

Износилось пальто на вате,

прохудился небесный свод,

и в заброшенном автомате

плачет девочка Ахамот.

Дождь стучит в пожилой посуде,

жизнь – отлучница от груди

гонит в дом, где чужие люди

и нелепые бигуди.

За стеной замолчит пластинка

и возьмется визжать кровать.

У сиротки в кармане финка,

очень хочется убивать.

Может, завтра уронит вазу,

пустит пепельницу на слом,

и наутро, никак не сразу,

будет выставлена с узлом.

Но не век обниматься с горем:

время парусу и веслу,

и учитель за южным морем

славно выучит ремеслу.

Там, где стены стоят, как горы,

и подбородки острей скалы,

и в вышине, заглушив моторы,

словно грифы, кружат орлы.

fm

Не хочу твоих веселых песен,

дорогое радио FM.

Ты поставь мне песню грустную,

безнадежную совсем.

Песня старая турецкая

вьет веревку из меня,

свету белому нерезкому

несомненная родня.

Я боюсь, FM, твоих цикад,

и твоих обнов, и перемен,

и назад за песней, как солдат,

иду в турецкий плен.

e la nave va

А корабль летит, а море идёт ко дну,

аргонавты дуются на жену,

на всех одну –

проклинала, махала скалкой.

Упадает в пропасть и дом, и священный лес,

и мой зябкий Ёлк, и твой, брат, Пелопоннес.

А скажи, Оганес,

никого, ничего не жалко?

Были мы пиратами на морях,

были мы солдатами в лагерях

и на всех пирах неряхами из нерях –

ели-пили-срали.

А теперь летим на Вояджере Один,

разрывая носом чёрные пасти льдин,

и в шестом отсеке сломан гетеродин,

и конец морали.

И нам тоже конец, недалёко, за той чертой,

но корабль летит, отчаяньем налитой,

будто шарик из песни той,

вдоль кометной тучи

туда, где тусклой овчинкой горит руно,

и на нем грузины – чистое мимино –

возлежа, из кратеров жаркое пьют вино,

но армяне лучше.

МАГОМЕТ  УЕХАЛ

Русская воля. Русская смерть.

Русское поле, гниющая снедь.

Картофь, морковь, репчатый лук.

Некому взять этой почвы тук.

Магомет уехал в Азербайджан,

а Иван детишек не нарожал.

Не сжаты нивы, пусты элеваторы,

зато размножились арт-кураторы.

Там, где бурлила овощебаза,

постмодернизма цветет зараза.

Магомет уехал в Азербайджан,

а к нам не приехал ни Поль, ни Жан.

Приехал один Жерар.

С Жерара стекает жир.

Какой от него навар?

Совсем он левый здесь пассажир.

Магомет уехал в Азербайджан,

будет кушать сахарный баклажан,

давить гранат, уминать хурму,

помидоров не повезет в Москву.

Россия рушится во тьму!

Россия рушится во тьму!

Голод - русская идея -

объединяет скина и гея.

Магомет уехал в Азербайджан.

Нурахмет уехал в Узбекистан.

Зульфия, где Киргизия твоя?

Рафик уехал нафиг.

Ваха удрал от страха.

Ильяс отчаянно жмет на газ

на пути в Магас.

Мириады галактик бегут от нас,

разлетаются в гиперпространство

и Чингиз, и Олжас,

и нойонство, и байство, и ханство.

И сквозь пустое русское Бирюлево

сокрушенно шагает Слово.

ОСТРОВ

Что ты делаешь, послушай?

До чего себя доводишь?

Жизнь уже не будет лучше.

Лучше может быть погода.

Если сложится погода,

мы пойдем на дивный остров

шоколадного завода

возле каменного моста.

Ты его не видел раньше,

тратил время, делал деньги.

Мы отыщем ресторанчик

у кирпичной бурой стенки.

Там тепло и город глуше,

не скребет стекло по жести.

Там названья разных кушаний

рифмуются по-женски.

Ты промолвишь «хачапури» –

и откликнется кахури.

Ты прошепчешь тихо «пхали» –

и ответит цинандали.

Тьма уляжется над нами

мохнолапая, ручная

и засыплет именами,

будто хлопьями до мая.

Я их не запоминаю.

Я не знаю, кто хозяин.

Иногда выходит в зал.

Дым, как галстук, повязал.

СТАНЦИИ

Эти станции ловятся как голавли,

терпеливый мартышкин труд.

Представляешь себе, Анджелина Джоли

и Бред Питт все равно умрут.

Они будут целую вечность любить друг друга,

поменяют себе суставы, глаза и почки

и еще одну вечность будут скакать по кругу,

невозмутимые, как цирковые пони.

Вот он крадется к ней в меховых тапках,

и она встает с постели, в лучах тая.

А умрут они - от перебоев в поставках

запасных сердечных клапанов из Китая.

А мы с тобой не Бред, не его лахудра,

вообще не звезды сраного Голливуда.

Мои все лежат в Царицыно. Это мудро.

Мы скоро туда придем и устроим чудо.

АННЕТ

Где помнили ту девочку босой,

с игрушечной, под Палех, поварешкой,

там нынче ходит женщина с косой.

Как звать ее? Что стало с нашей крошкой?

Давно не видно пухленькой Аннет,

похожей на кулечек с мармеладом.

Не слышно деревянных кастаньет,

и юбки не шуршат вишневым садом.

А незнакомка – если где взмахнет

своим корявым, варварским орудьем,

там исчезают дом и огород,

и рыночек с соседским многолюдьем.

Исчезла школа, как и не была,

библиотека имени Неруды,

а вместо них – не кучи и не груды,

а лаковая черная смола.

Я выжила, я просто подросла,

я вырвалась из куколки-Аннеты.

Меня не отражают зеркала,

но в вещмешке я прячу кастаньеты.

Я ухожу в межзвездные войска

и прошлое стираю для порядка.

Пусть остается чистая доска,

пером не оскверненная тетрадка.

Когда же первый вересень придет

и в пустоте появится учитель,

я все верну, вы только постучите.

Тук-тук. Пора начать учебный год.

ПЯТНИЦА

Я трижды совершил проклятое предательство,

я дядей был, а дяди любят яд.

И вот настала пятница, тринадцатое:

они меня казнят, они меня казнят.

Щекастый принц, уж утопивший фрейлину,

двух корешей пославший под топор,

поглаживает дедовский пристрелянный

«макаров» и читает приговор.

А вы-то что молчите, люди ратные?

А ты, родная братняя жена?

Но отвернулись очи ненаглядные

и падают в стакан, как ордена.

В конце концов, не в том ли участь дядина,

чтоб в ранний час, несчастного числа,

в дверь колотили «просыпайся, гадина»

и утренняя свежесть горлом шла?

СУМЕРКИ

У нас будут целые сумерки, целые вечера:

жужжание жука и жалоба комара.

Сиреневые кусты, лиловые небеса,

до станции полчаса, в варенье плывет оса.

Оклеенные газетами, стены сквозят дождем,

взлетающими ракетами, боями за Сайгон.

А я ничего не помню, ни музыку, ни слова.

А ты накрой сачком меня, я мертвая голова.

Я буду твоя дивизия, разбитая в пух и прах.

Закрученная провизия на полках и в сундуках.

Вот мой пластмассовый ножик, на нем кровь стрекоз.

Вот кладбище косиножек, здесь все всерьез.

А утром ахнем от синевы, пойдем в кинотеатр «Союз».

Сегодня «Всадник без головы», я снова его боюсь.

Там висит белое зеркало, от гардины к гардине,

и никакой лазейки нет, чтобы сбежать посредине.

ПЕРСИДСКАЯ  МЕЛОДИЯ

Я иногда улавливаю голос

сквозь шинный шум и грохотанье фур

и снова вижу свой заветный город –

Гондишапур.

Железными шкатулками с чеканкой

дома стоят, дома кричат в тисках.

Я был знаком с забавной персиянкой,

она рассыпалась в моих руках.

Змеиный яд мы пили из колодца

и грызли черствое подземное стекло.

Однажды в небе выгорело солнце

и больше там не рассвело.

Я помню войско с черными щитами,

в кирасах из драконьих шкур.

На башне поднял пепельное знамя

Гондишапур.

А я – беглец? Не помню, чтоб бежал я.

Скорее, умер я во сне.

Зачем иначе скорпион оставил жало

в моей спине?

Я счастлив здесь, в меня вбегают буквы

на муравьиный водопой.

Порой я чувствую себя, как будто

я муравейник, улей, рой.

Но прежней жаждой тут же я расколот,

напорот на ее шампур.

Пусти меня, мой гордый, горький город

Гондишапур.

Я всё слежу за гранями кристалла,

за пляской войн, земель, огней.

Как может быть, что смерть уже настала,

а мы живем теперь и в ней?

Живем, живем, сжимаем мир до точки,

живое солнце бьем в висок.

Но я на сердце, в шелковом мешочке

храню песок.