А Б В Г Д Е Ё Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Ы Э Ю Я

Олег Николаевич Павлов

ДОМ В ОБОЛОНСКЕ, или поэма о чёрной смородине

Повествование


 

Как и большинству моих ровесников, мне было непросто перейти из двадцатого века в двадцать первый. Тем более, что этот переход совпал со сменой государственных систем.

Я был солидарен с Цоем, хотел “ветра перемен”, но... но там, в той стране, откуда мы уходили, оставались наше детство, юность, наша первая любовь, наши родители...

Так получилось, что как раз в “годы переправы”конец 80-х - начало 90-х я приобрел недвижимость: маленький домик в Барнауле. Наши отношения складывались весьма странно, и вскоре мы расстались. Но именно там, под крышей этого дома, родилась идея предлагаемого читателю повествования, главы из которого уже публиковались в трёх номерах альманаха “Южный Урал” (2006, 2007, 2008 г.г.).

Герои повести, конечно же, образы собирательные. События, происходящие с ними, большей частью вымысел. Но всё, что они чувствуютуверяю Вас, чистая правда.

 


                                Автор 


 

                                   Памяти ученика и друга,  

             поэта Тимофея Ветошкина, посвящаю 

 

 

ПРОЛОГ 

 

По правде говоря, сам дом Алексея вовсе не интересовал.

Он, конечно, прошёл мимо него раз-другой, но внутрь заходить даже не стал. Издалека прибросил, на сколько бы потянуло строение по рыночным ценам. Получалась довольно приличная сумма, дающая возможность какое-то время жить в Москве не поиском хлеба насущного, а приятием манны небесной в свободном творческом полёте. На том тогда и успокоилось его молодое сердце, и он укатил в столицу.

Столичные дела закрутили, и перспектива получения наследства, отодвинутая на неопределённый срок (полгода ожидания, да оформление, да пока ещё продашь…) припудрилась туманом нереальности, потеряла ясность очертаний, заслонилась делами сиюминутными, но неотложными.

 И ведь надо же – именно тогда, когда решалась его судьба в институте – пробил тот самый срок, когда Алексей должен быть в Оболонске и, само собой, в ректорате неделю-другую появиться не может.

Алексей закурил, прижался лбом к оконному стеклу, глянул вниз. Мыслей пока никаких не было. Деревья потянули к нему тонкие манящие руки.

"Не дождётесь!" – мысленно бросил им Алексей и затушил сигарету. Высоты он боялся с детства. Во сне не раз обрывался со скользких крыш, вылетал из окон небоскрёбов, проваливался вместе с балконами… Всякий раз он просыпался в ужасе и долго приходил в себя, успокаивая ухающее сердце и наслаждаясь осознанием жизни.

Между тем мысли появились.

Первым делом, конечно, пришлось позвонить Мишке, но тот не ответил. Спешно собираясь в дорогу, Алёша названивал еще несколько раз, пока вдруг не понял, что зря теряет время – Агарковы сбежали на дачу. С ними это бывало. Их московская квартира служила едва ли не гостиным двором – друзья, студенты, иногородние таланты и дальние родственники сменялись здесь чуть не ежедневно, наслаиваясь, вытесняя и замещая друг друга…

Зато на дачу, в Переделкино, Агарковы сбегали всегда тайно, никого не предупредив. Это давало им возможность хотя бы день-два провести в тишине, с глазу на глаз, в тихой семейной идиллии. И Алексей, осознавая необходимость такой подзарядки для четы неутомимых альтруистов, старался их на даче не тревожить.

Но сегодня были исключительные обстоятельства. Да простят его боги семейного счастья Агарковых, сегодня он нарушит табу и ворвётся в их крохотный дачный быт термоядерной бомбой.

Ему нужна была отсрочка визита в ректорат, нужны были деньги, нужен был дружеский совет, наконец!

К тому же, поезда до Оболонска и на Переделкино уходили с одного вокзала. Вернувшись от Агарковых, Алексей без возврата домой на самом раннем рванет в Оболонск и, не позже чем нотариус закупорит свою чернильницу, окажется в его кабинете. А дальше уж – как повезёт!

 

ПЕРЕДЕЛКИНСКАЯ ЭЛЕКТРИЧКА  

 

Афанасьев любил бывать в Переделкине, но старался приезжать туда как можно реже. И, наверное, никогда не смог бы поселиться там – как Агарковы, например.

Давно, в детстве, ему посчастливилось побывать на костре у Чуковского. Навсегда он запомнил, как появился тогда на поляне Корней Иванович – высокий-превысокий, с большим добрым носом и в длинном головном уборе индейского вождя из красивых перьев. Ребята – а тогда многие играли в индейцев – встретили Чуковского оглушительным криком и рукоплесканием. А Корней Иванович встал перед костром, воздел к небу руки, и все сделали то же самое. Потом он завёл хоровод, и все заплясали вкруг огня, как взаправдашние индейцы. А потом каждый – и Чуковский тоже – бросил в костёр по шишке, как дань огненному духу.

Возле того костра были и другие детские писатели, были известные актёры и музыканты. Одни читали стихи, другие пели с ребятами песни, но, конечно же, главным героем и хозяином праздника оставался Корней Иванович.

Происходящее на поляне так поразило Алексея, что он потом всю жизнь боялся разрушить первое впечатление о Переделкине, сравнимое только с прикосновением к сказке.

Позже он узнал и другое Переделкино, всякий раз находя по трём соснам могилы Пастернака и Чуковского, и подолгу сидел возле них, всегда один.

 

"...Ориентиром три сосны

на переделкинском кладбище.

Их золотые корневища

переплетают Ваши сны…"

 

Однажды вместе с однокурсниками Алексей посетил здесь Арсения Тарковского. Поэт сошёл к ним со ступенек Дома творчества, как с небесных высот, опираясь на один костыль. Улыбаясь как старым знакомым, присел на скамейку. Выглядел он очень больным и усталым. Это было тяжёлое для поэта время – сын его жил за границей и был в негласной опале. Арсений Александрович попросил у гостей закурить – видимо, по болезни его пытались разлучить с табаком и, видимо, безуспешно. Тарковский сам предложил ребятам почитать стихи. Слушал всех очень внимательно, а когда читал Алексей, то вдруг прослезился и расцеловал его. Алёша так и не понял тогда – действительно ли старого поэта, в которого когда-то была влюблена сама Цветаева, тронули его юношеские строки, или просто слёзы у него были так близко, как бывают лишь у детей и у стариков.

Любил Алексей и переделкинскую электричку. Все, в неё входящие, казались ему имеющими отношение к литературе. На самом деле в Переделкино ехали далеко не все, электричка шла много дальше, но при посадке на московском перроне ему нравилось думать, что весь поезд и, уж конечно, весь их вагон дружно едет на писательские дачи, что каждый из пассажиров – и старушки, и простоватые мужички, и совсем юные старшеклассницы с заплечными рюкзачками – все они и есть писатели.

Афанасьев даже придумал для себя забавную игру: по внешности определить, в каком из жанров работают избранные им пассажиры; и, если хотя бы трое из них выходили вместе с ним на станции, значит, в Переделкине его ожидала удача.

На этот раз его внимание привлекли:

кругленькая шамкающая бабуля с огромной, накрытой белым платком, корзиной;

угрюмый дед, похожий на слегка подстриженного Бармалея;

две девчушки – явно юные стихотворицы.

Наметив кандидатов, Алексей приступил к более глубокому их изучению.

В бабулиной корзине кто-то подозрительно шевелился, и Афанасьев определил её как редактора, который потихоньку достаёт из корзины "трудных" авторов и мягко, но верно пережёвывает их для удобоваримости читательских масс.

Полу-Бармалей показался Алексею автором многотомного сборника эссе, трогательных воспоминаний о безвременно ушедших в мир иной литературных собратьях, под общим названием "Крокодиловы слёзки".

Одна из девчонок, с огромными близорукими глазами, конечно же, писала "а ля Ахмадулина", а вторая, в строгих узких очках, представляла боевой отряд "юных друнинок".

Была в вагоне ещё одна примечательная пара – критик в облике румяного, скорее даже краснолицего, рыжего мужчины, без умолку хохотавшего над монологом сидящего напротив собеседника – худющего, с яными признаками юмориста. В паузах, переставая смеяться, рыжий приобретал свирепое, как при трёхдневной зубной боли, выражение лица. Но стоило юмористу открыть рот, свирепости как не бывало, лицо слушателя вспыхивало, а тело сотрясала дрожь неуёмного смеха.

Электричка подходила к станции.

О чудо! Все принятые Алексеем в учреждённый им "союз переделкинских писателей" пассажиры – все, как один, встали и направились к выходу. Конечно, Алексей понимал, что они вряд ли хоть как-то связаны с литературой. Из сошедших с ним на перрон в сторону писательских дач направились только бабуля да девчушки. Первая могла быть чьей-то родственницей или домашней работницей, две вторые – внучками или дочками, или просто охотницами за автографами знаменитостей.

Но это было не так уж важно. Главное, что все шестеро ехали до Переделкино – и, стало быть, по правилам изобретённой им игры, Афанасьева ожидала удача.

 

АГАРКОВЫ 

 

 Прежде чем пройти к Агарковым, Алексей свернул к трём соснам, которых на самом деле оставалось уже только две.

"И деревья не вечны…" – подумалось ему, и тут же краткая мысль вытянулась в стихотворную строчку: "…хотя и хоронят людей…" И далее, далее – "…И вбирают их в кольца, включают в сплетенья ветвей… …и до сердца Вселенной возносят в древесной спирали…"

Алеша попытался остановить волну внезапного вдохновения. Сочинять именно теперь он не хотел – просто молча постоять над могилами Корнея Ивановича и Бориса Леонидовича.

Муза упорхнула, обиженно надув губки.

Алексей подошёл к охристым стволам сосен, достал было сигарету, но не прикурил, увидев, что дуэт "Ахмадулина-Друнина" опередил его и уже вовсю колдовал над могилой Пастернака. Притулив к памятнику букетики крошечных полевых цветов (нарвали по дороге), они зажгли свечу, капелькой воска укрепили её на блюдце и установили на раскрытом томике стихов. Всё это походило на ритуал, нарушать который своим присутствием Афанасьеву не хотелось. Стараясь остаться незамеченным, он отступил и, петляя по дорожкам, направился к даче Агарковых.

Муза всё же порхала где-то неподалеку: прежде чем Алексей открыл калитку, за которой начиналось "Мишкино имение", успела-таки нашептать ещё несколько строчек.

Агарковы как раз собирались обедать, и внезапное явление друга явилось чем-то вроде средства для возбуждения аппетита.

Стол накрыли на вольном воздухе, "под вишенкой", как это обычно делали в присутствии гостей. Пока Галочка разливала по тарелкам чудесно играющий на майском солнце золотистый куриный бульон, добавляла в него половинки варёных яиц и зелень, Мишка, по-крестьянски приобняв круглый чёрный хлеб, нарезал его ножом "на себя" и пытался выведать у Алёши цель его визита.

– Сознавайся, старик, ты ж не просто так. Говори, что у тебя опять стряслось.

Но Алексей твёрдо решил начинать разговор  лишь тогда, когда Мишка поест и подобреет.

– Нет уж,– улыбнулся он Агарковым, по-ангельски сложив руки на груди,– обо всём потом. А то ещё, чего доброго, и кормить не станете – вытолкаете взашей голодного.

Мишка заинтригованно сопел, но с расспросами больше не приставал. Галочка принесла самодельного ягодного вина. Она, похоже, не сердилась на Алексея за вторжение, хотя и понимала, что он, скорее всего, с ночёвкой, и тихому уединению четы Агарковых сегодня уже не бывать.

Галочка любила Мишку, любила всё, что любит Мишка, потому любила и Афанасьева.

"Жена к мужу прилепится, да будут двое одно целое…"

Так утешал себя Алексей, потягивая сладко-кислое вино мишкиного производства и поглощая кулинарные шедевры его супруги.

Готовить он умел и сам, но, поскольку жил один, ленился подолгу возиться у плиты и чаще всего сидел на холостяцкой кефирно-батоновой диете.

Алешин расчёт оказался верным – отягощённый обедом, расслабленный вином, умиротворённый щебетом переделкинской фауны, Мишка уже не смог рассердиться по-настоящему.

Выслушав Алексея, он только подёргал свою шкиперскую бородку, прорычал что-то невнятное, осушил без закуски два стаканчика подряд, и протянул:

– Ну ты, старик, тала-а-ант… Мастер закручивать сюжеты. Ну, допустим, наследство действительно на дороге не валяется. Но ведь это же можно чёрт знает на сколько там застрять! Ведь покупатели же не в очередь там стоят за твоим домом!

Потом повернулся к жене:

– Галочка, душенька, тут такой случай! Нам без второй ну никак не разобраться!

И Галочка, обычно строга к спиртному, послушно принесла ещё бутылочку того же доморощенного винца, очевидно, осознавая сложность ситуации. Сама, правда, больше не пила, только пригубливала и с интересом наблюдала, как краснеет и понемногу хмелеет её Мишка. А тот уже рубил воздух широкими ладонями:

– Ну, денег мы тебе дадим. Ну, ректору я лапши навешаю. Но ты должен мне поклясться, что максимум через две недели…

– Да я дней за десять обернусь!– кричал Алеша, нарубая воздух в обратном направлении и удивляясь неожиданной резкости своего голоса,– а коли не продам дом за этот срок, так брошу его до лучших времён. Мишка, благодетель ты мой, обещаю: я тебя не подведу!

– Ну то-то!– Мишка, видно, давно не пил – его вдруг повело на воспоминания.– А помнишь, Лёшик, как мы тогда во дворе институтском голосили?

И, обнявшись, друзья вновь, как тогда, в институтском дворе, оплакивая и воспевая Рубцова одновременно, затянули:

 

– Стукну по карма-а-ану – не звенит!

 Стукну по друго-о-ому – не слыхать!

 Если только бу-у-уду знаменит,

 То поеду в Я-а-алту отдыхать!..

 

Вечером, когда они отправились погулять по переделкинским тропинкам, Агарков вновь был собран и серьёзен.

– Я хочу, чтобы ты знал,– говорил он Алексею,– после той сумасшедшей ночи я многое понял. Почему вдруг тебя турнули из газеты, а меня – нет? Вина-то была на равных. И работали мы тогда одинаково плохо. Я понял, что это знак. Кто-то из нас всегда должен быть у дел. Должен пахать как конь. Тянуть за собой остальных, как паровоз. Везуха, которая порой на нас падает, не навеки. Как упала, так и пропала. А паровозик – он всегда пыхтит, всегда подцепить может и через горку перетащить. Я понял тогда, почему Высоцкий погиб, а до него – Рубцов, и раньше еще... Не было рядом с ними такого паровозика. А алкоголь и прочее – это уже всё вторично…

Алексей слушал и думал, что прав, тысячу раз прав друг его Мишка. Кабы не его трудовое пыхтенье, многие их друзья могли бы уже пропасть. Всем им не по мере своих сил помогал Мишка – проталкивал, знакомил, устраивал. Но более всех остальных, конечно, он помогал Алексею.

Щедро рассыпанные по дорожкам сосновые шишки хрустели под ногами. Солнце на мгновение замедлило падение к западу и стало вдруг наливаться багрянцем, как бы набирая кровь и силу для решительной атаки на горизонт.

– Тебе, Мишка, памятник надо при жизни ставить,– банально пошутил Афанасьев.

Мишка шутки не принял:

– Да не надо мне памятников ни при, ни после! Я просто хочу, чтобы вы, идиоты, поняли наконец: наша работа изо всех самых опасных, может быть, самая опаснейшая. Только опасность эта нематериальна, черт бы её побрал! Незаметна она ни нам самим, ни тем более кому-то стороннему. А надо быть в постоянной форме, улавливать дисбаланс всех сфер, в которых мы работаем – от земной до… – он кивнул на закат,– это как в "Сталкере", помнишь? Один неверный шаг – и конец.

Солнце уже наполовину втиснулось за зубчатый край поросшего лесом холма.

– Я не хочу,– продолжал Мишка,– чтобы вы, дураки, за просто так погибали. Хочу, чтобы вы и пожили подольше, и написали побольше.

Алексею вдруг показалось, что зубцы на линии горизонта не лесом образованы, что была когда-то сплошная ровная прямая, но ежедневные удары солнечного диска… Вслух он сказал:

– Всех не убережёшь ведь. Так и самому надорваться недолго.

– Это если одному всех тащить. А вот если бы все друг другу помогали… Или уж хотя бы не мешали…

– Так никогда не будет, Мишка. Знаешь, почему трудно тащить из болота бегемота?

– Ну?

– Он там живёт.

Мишка неожиданно легко расхохотался и подопнул целый ворох шишек. Веером брызнули они, раскатились в стороны, и каждая устраивалась поудобнее, обживая новые места. Одни предпочли остаться в одиночестве, другие закрутились, пристраиваясь к новым для них семействам…

От зарывающегося в холм солнца наружу торчал лишь маленький малиновый горбик, но и он через минуту исчез.

– Всё. Пошли спать,– как отрезал Агарков.

Возвращались молча. Развивать прежнюю тему Мишка, похоже, не собирался, но уже возле самой дачи вдруг сказал:

– Жениться тебе надо, старик. Всё, что болтают про несовместимость жены и музы – брехня. Ни семья, ни дети настоящему поэту не помеха. А порой даже и спасение.

– Да на ком же мне жениться, брат?– искренне удивился Алёша,– во всей Москве был один-единственный вариант в лице Галочки, так ты же меня и опередил.

– Ну-ну,– буркнул Мишка, кажется, всё же довольный дружеским комплиментом,– опять отшучиваешься. Ладно, подождём. Вот начнёшь работать, присмотришь на курсе невесту и воспитаешь её аки из своего ребра, по образу и подобию…

– А что, есть достойные кандидатки? Дал бы хоть почитать, кого ты там по конкурсу отобрал.

Мишка усмехнулся:

– Ага, заинтересовала лирическая перспектива? Сейчас дам. У меня тут с десяток рукописей лежит.

Вошли в дачу. Галочка, близоруко склонившись под настольной лампой, что-то писала. Не отрываясь от работы, она пальчиком указала на другой стол, где уже всё было готово для чая, и под самовышитой старенькой салфеткой самодовольно пучились пухлые оладушки.

Агарков порылся в старом, подкопчёного цвета, шкафу и плюхнул перед Алексеем на стол несколько разного цвета папок.

– Читай. Только учти – это пока что второй эшелон. Но… словом, если кто-нибудь вдруг оч-чень покажется – можешь рекомендовать. Твоему вкусу я доверяю.

На запах свежей заварки подтянулась и Галочка, оборвав себя на полустрочке.

Алексей был счастлив. Чудесный крепкий чай, уютный круг света от низкого абажура, бьющаяся в стекло живая метелица из подмосковных ночных бабочек, а рядом, за одним столом – прекрасные, умные, чуткие, талантливые люди – его друзья… Можно ли ещё быть счастливее?

На миг даже мелькнула малодушная мысль – а, может, не ездить никуда? Гори этот дом синим пламенем! Пусть схавает его родное, заботливое государство. А ну как ректор упрётся, обидится на его неявку, скажет: "Нет, не поумнел пока этот Афанасьев. Рано ему иш-шо в преподаватели!"… А ведь в институте, на всех-то курсах, возможно, и в самом деле обитает какое-нибудь чудышко с косичками вроде Галочки Агарковой…

Когда чаепитие завершилось и хозяева отправились спать за перегородку, Алексей остался один на один с ночным окном, сплошь покрытым роящимся, трепещущим, живым занавесом, настольной лампой и шестью подборками полудетских стихов.

Первые две он пролистал без особого энтузиазма. Раскрыв очередную, бегло прочёл первое, второе стихотворение, и вдруг споткнулся. Вернулся ко второму, к первому, перечёл уже внимательнее. Снова дошёл до второго, и опять споткнулся.

Останавливали и никак не отпускали две строчки:

 

"Когда бы умереть, как умирает солнце!

 Вот это смерть! – красна и на миру…"

 

Алексей вернулся к титульному листу подборки:

"Ольга Мочалова. Город Оболонск".

 

“ПРОВОДНИК – ЗАЯЦ” 

 

Провожать Афанасьева Мишка не пошёл. Долгих проводов он не любил, да и работы поднакопилось: весь вчерашний день, считай, Алексею посвятил. За завтраком спросил, не поглянулась ли Алёше какая из рукописей. Но гость от ответа уклонился, и Мишка более с расспросами не приставал. Напутствуя на прощание, дал другу денег в количестве более чем достаточном.

– Приеду миллионером – верну с процентами,– прощаясь, сказал Афанасьев.

Мишка же крепко пожал ему разом ладонь и локоть:

– Отдашь, когда Нобеля получишь. Ну, счастливо тебе, домовладелец!

Ранний туман ещё висел над землей, казалось, шагах в трёх от крыльца.

– Алёша,– тихо окликнули его.

Не ожидая провожатого, Алексей удивлённо обернулся. Вслед за ним из дачи вышла Галочка. Тихо, чтоб не слышно было в доме, сказала:

– Алёш, ты уж, пожалуйста, не подводи Мишу. Возвращайся быстрее. Он тебя очень любит.

Потом сложила пальцы правой руки щепотью и перекрестила его:

– Ну, с Богом.

Алёша кивнул, скрывая неожиданно схвативший горло горький кашель, резко отвернулся и нырнул в туман. А тот, казалось, играл с Алексеем – бежал одновременно впереди и позади, ближе трёх шагов не подпуская и дальше трёх шагов не отставая, и так, играючи, довёл до крайних писательских дач. На просторе туман исчезал, и вновь появлялся уже за железнодорожным полотном – сплошной молочной пеленой.

До электрички оставалось несколько минут. Алексей закурил и, пряча в карман спички, наткнулся на записную книжку. В ней, маленькой, квадратной и гладкой на ощупь, всё было записано аккуратно и подробно – город, улица, дом, номер рабочего телефона, фамилия, имя и отчество. И внизу – цитата, две запавшие ему в сердце стихотворные строчки.

 

Поезд мчал в Оболонск. Внешне спокойный, Афанасьев мыслью подгонял его как мог, торопил в такт колёсам: "По-ско-рей, по-ско-рей...". Устав наконец от навязчивой и бесполезной роли погонщика, Алексей постарался заснуть.

Но едва закрыл глаза, как пред ним встал оболонский дом, почему-то не совсем такой, каким казался полгода назад – не ссутулившийся под тяжкой снежной шляпой старик, а воспрявший, будто вдохнувший весеннего бражного воздуха, и оттого помолодевший. Дом будто парил над землёй, вознесённый благоухающей пеной яблоневого цвета.

Алексей без труда оказался внутри. Он шёл по пустым, залитым полуденным солнцем комнатам. Всё здесь было деревянным – и пол, и стены, и даже потолок, причём свежего дерева – и потому изумительно пахло смолой. Янтарные капельки поблёскивали на глазках сучков, а кое-где по углам ещё кудрявились горки стружек.

Алексея сопровождал кто-то, неслышно ступая чуть позади, слева. Не оборачиваясь, он понял, что это женщина. "Тётушка,– подумал Афанасьев,– тётя Нина, наверное…" Но тут же понял, что ошибся. Идущая рядом женщина была молода – он догадался об этом по лёгкому дыханию и свободному шелесту платья. Вдруг в растворённое окно ворвался майский ветер, с шумом пролетел по комнатам, вскружив по строганому, золотистому полу хороводы лимонного цвета стружек…

Афанасьев проснулся от перезвона ложечек – по вагону разносили чай. Заказав для себя пару стаканов, он вышел в тамбур.

Колёса здесь грохотали во всю мощь, вминая две стальные параллельные в древнюю русскую землю.

 

...Только вот, на излёте селенья,

В перекрестье ветров и дорог,

Взгляд, царапнутый свечкой сирени,

Вдруг зацепит над крышей конёк…

А под крышейизба лубяная,

Тоже наш заприметив вагон,

Развернётся, сирень подминая,

Будто тотчас готова вдогон…

 

Алексей достал сигареты. Пригнездившийся в тамбуре мужичок неясного возраста, определённо безбилетник, с жадностью уставился на пачку. И не удивительно – на страну нежданно-негаданно навалился табачный голод. Разом исчезли болгарские, польские, кубинские и все отечественные сигареты. Курево, даже самое дешёвое, начали продавать по талонам. Москва ещё мал-мала снабжалась, а уж глубинка...

Не дожидаясь просьбы, Афанасьев протянул пачку "зайцу". Тот удивлённо моргнул, но сигарету бережно взял и к спичке приложился.

– Как там проводница-то, нормальная баба? – спросил "заяц" с надеждой,– или зверь?

Алексей неопредёленно повёл плечом. Разговаривать ему не хотелось.

– Может, и не выгонит,– то ли себе, то ли в продолжение разговора буркнул мужичок и отвернулся к окну.

Некоторое время курили молча, наблюдая, как прыгают за окном провода – вверх-вниз, вверх-вниз.

– Может,– отозвался Алексей после долгой паузы. Больше он ничего не сказал, затушил сигарету и вернулся в вагон.

Колёса сразу стихли, будто их накрыли ватным одеялом. На его столике уже курились парком стаканы с чаем в серебристых, с завитушками, подстаканниках, а рядом лежали два рафинадных кирпичика. Афанасьев любил чайную церемонию в вагонах родимой железной дороги: любил разрывать эти, словно из далёкого детства пришедшие, сахарные пакетики с нарисованными на них локомотивами; любил смотреть, как, нырнув в коричневый кипяток, сахарные кирпичики растворяются, проседая, и исчезают по взмаху ложечки; любил держать в руке тяжёлые подстаканники. Ему нравилось думать, как и много лет назад, что сделаны они, конечно же, из настоящего серебра.

Алексей пил чай, вспоминая только что увиденный сон.

"А с чего это, собственно говоря,– кольнуло запоздалое сомнение,– с чего бы тётя Нина завещала дом именно мне? Не такие уж мы близкие родственники. Своих детей, правда, у неё не было, но, кажется, имелись ещё трое племянников..."

Вдруг стало стыдно, что за эти полгода ни разу не вспомнил о тётушке, что тогда – в первый свой приезд в Оболонск не удосужился побывать на её могиле, не захотел даже войти в подаренный тётушкой дом…

Но почему, почему всё-таки он? И как она узнала его адрес? После смерти матери, а с того чёрного дня промчал уже десяток лет, Алексей не поддерживал связи ни с кем из родных, и никому из них не сообщал адрес новой московской квартиры.

 

Солнце перекатилось через планку зенита, и поток его лучей атаковал теперь левую сторону вагона. По лаковой поверхности перегородок, по никелированным суставам креплений запрыгали яркие узкие блики.

Оставив на столике мелочь в оплату за чай, Алексей вновь направился к тамбуру. Там в самом разгаре шло сражение "Проводник-Заяц". Раскрасневшаяся от гнева проводница атаковала съёжившегося под её напором противника:

– И чтобы на следующей станции духу твоего тут не было!

Мужичок что-то невнятно бормотал в своё оправдание, но уже без надежды на милость хозяйки.

– Оболонск скоро? – втиснул Алексей вопрос в короткую паузу между гневными тирадами проводницы.

– Через станцию! – коротко бросила ему проводница и снова повернулась к безбилетнику, но ругаться почему-то больше не стала, только вздохнула:

– Господи! За что мне такое наказание? Что ни заяц, так непременно в мой вагон!

С треском хлопнув дверью, она покинула тамбур.

Мужичок обречённо глянул на Афанасьева, закатил глаза: вот, мол – оказывается, зверь-баба.

– Вам далеко ещё ехать-то?– спросил Алексей.

– Во! – мужичок резанул ладошкой “под самое горлышко”,– остановок девять, не меньше. Если высадит, сегодня уже не добраться будет.

– Я ничего не обещаю,– Алексей ободряющим жестом коснулся плеча безбилетника и вернулся в вагон.

Проводница громыхала ведром в распахнутом настежь туалете – делала влажную уборку.

– Девушка,– начал Алёша как можно вкрадчивее.

Проводница на миг замерла, удивлённо покосилась на просителя, но промолчала и продолжила работу. На вид женщине было уже под сорок, но Афанасьев помнил мудрое правило: хочешь чего-то добиться от прапора – назови его лейтенантом, хочешь расположить к себе женщину – сбавь ей возраст лет на десять.

– Девушка,– повторил Алексей уже более уверенно,– а могу я за него заплатить? Сколько это будет стоить?

Проводница вновь покосилась на Афанасьева – не шутит ли? – и ещё громче загрохотала ведром.

– Так сколько?

– Ты что, миллионер? – огрызнулась проводница. Но голос её прозвучал уже не так раздражённо.

– Пока нет,– честно признался Алёша,– но в скором времени собираюсь им стать.

– Будешь так деньгами швырять – профуфукаешь свой мильончик!

Проводница намеренно громко опорожнила ведро в унитаз, нажала педаль.

– На четвертак потянет,– ответила она наконец.– Вдруг контроль – а я из своего кармана платить за него не собираюсь.

Алексей, не торгуясь, протянул новенькую двадцатипятирублевку. Проводница профессионально быстро взяла деньги и спрятала в нагрудный карман.

– Я в Оболонске выйду,– продолжал Алексей,– а этот товарищ пусть уж займёт моё место. Договорились?

Проводница хмыкнула и грузно зашагала по вагонному коридору.

 

Всё ещё не веря своему везенью, безбилетник с любопытством оглядывался.

– В общем, так,– говорил ему Алексей,– в Оболонске я выйду, а вы занимайте моё место и спите до самой своей станции – никто вас не тронет.

– А хозяйка? – мужичок неуверенно косился в сторону служебного купе.

– Да нормальная она баба оказалась! – улыбнулся Афанасьев,– никакой не зверь.

Легка на помине, мимо купе прошла проводница, с грохотом сняла со столика пустые стаканы.

– Нам, пожалуйста, ещё пару стаканчиков,– попросил Афанасьев,– уж очень у вас чай славный.

Это замечание проводнице, похоже, понравилось, потому как чай появился тут же, и впрямь свежей заварки. Алексей достал завернутую Галочкой домашнюю провизию – оладьи и бутерброды. Вдвоём с новым знакомым они уничтожили их быстро и с удовольствием.

– Вы хоть домой?

Мужичок кивнул.

– Не мне вас учить,– сказал Афанасьев,– и извините, что перехожу на "ты". Но мой тебе совет, отец – якорись.

Поезд приближался к Оболонску. Алексей встал, накинул на плечо сумку.

– Ну, бывай, отец.

Мужичок молчал растерянно, не зная, что сказать.

– Звать тебя хоть как? – спросил он наконец.

– Алексеем.

– А меня – Николаем.

Они пожали друг другу руки, и Алексей двинулся на выход вдоль окон, за которыми бежали штабеля насквозь просмолённых шпал, длиннющие серые склады, неизменная водонапорная башня – словом, весь антураж российской станции среднего значения.

Проводница уже открыла дверь и освободила лестницу. В тамбуре они были одни – из вагона здесь больше никто не выходил. Оба молчали.

– Никак не пойму,– заговорила наконец проводница,– тебе-то это зачем?

– Да ни зачем,– признался Алексей,– просто с детства запомнил один хороший стишок.

– Это какой же?

– "Зайку бросила хозяйка. Под дождём остался зайка…" – продекламировал Алексей,– ну, и так далее.

Поезд останавливался. Проводница пропустила Афанасьева к выходу и вдруг решительно вернула полученную от него купюру:

– Забери. И не думай, мы не звери. Просто достали они – и "зайцы", и “волки” – контролёры хреновы. А за него не переживай – довезу голубчика, куда ему надо.

– Спасибо,– Алексей взял деньги,– и до свидания.

Поезд встал. Давящие на крошечный, почти пряничный, вокзал, несоразмерно огромные буквы объявляли всем, вновь прибывшим: "Оболонск". 

 

ОБОЛОНСК 

 

Городок небольшой, дорога до центра автобусом заняла бы менее часа, но Афанасьев решил не рисковать, тем паче, что поезд, как ни старался, как ни грохотал колёсами, а прикатил на станцию с опозданием.

Сразу за вокзалом, на пятачке площади сбились в стайку видавшие виды авто, а возле них гоготала стая столь же бывалых водителей. Уловив движение Алексея в их сторону, от группы таксистов отделился один, грузный, похожий на Портоса.

– Куда помчимся, дорогой?

– На всех парах – к вашему нотариусу, где он у вас тут,– Алексей нырнул в распахнувшуюся перед ним "Волгу",– но уж, пожалуйста, не примерно, а до самого подъезда.

Вот и пригодилась возвращённая проводницей двадцатипятирублёвка! Приняв купюру, водитель присвистнул, радуясь удаче.

– А хоть до кабинета!

Такси взревело, лихо разворачиваясь по вокзальной площади.

– Не местный, значит… – таксист был расположен к разговору.– Издалека?

– Из Москвы.

– Ага! Из Москвы да прямиком к нотариусу – серьёзное, стало быть, дело.

– Выходит, что так.

За столом сидел тот же (Алёша вспомнил его) маленький седой человечек в строгих роговых очках с необыкновенно толстыми стёклами. Приняв документы Алексея, он громко произнёс старомодное "Да-с, да-с!" и извлёк из-под груды папок нужную, с тётушкиным завещанием. Изучал и сверял бумаги нотариус очень подробно и неспешно, что никак не согласовывалось с ритмом, который Алексей задал себе ещё на вокзале. Но приходилось терпеть. Наконец человечек снял очки, с треском сложил и разложил их дужки.

– Ну что ж,– произнёс он медленно и значительно,– насколько я понимаю, Вы – Афанасьев Алексей Александрович – явились в назначенный Вам срок, чем подтверждаете своё согласие вступить в права законного наследника согласно завещанию… – тут он вновь надел очки и глянул в бумаги,– Балакиной Нины Владимировны. Так-с?

– Да, подтверждаю.

– В таком случае,– продолжал старичок принятую в подобных учреждениях игру,– я, государственный нотариус, объявляю Вам, что за истекшие шесть месяцев каких-либо других завещаний, опровергающих или дополняющих вышеупомянутое, обнаружено не было; никто из близких родственников завещательницы свои права на наследование её имущества не заявил; следовательно…

Тут нотариус сделал весомую паузу. Алексей, согласно отведённой ему роли, паузу эту принял и оценил. Но, видимо, хозяину кабинета самому наскучил официальный тон, потому как завершил фразу он почти скороговоркой:

– Словом, будем оформлять наследство. Вот список необходимых документов. Жду вас через недельку-другую. Как уж соберёте…

– Спасибо.– Афанасьев принял бумаги и направился было к дверям.

– А о Вас тут уже беспокоились,– сказал вдруг старичок.

– Вот как? – Алексей остановился.– И кто же?

– Виктор Матвеевич интересовался: подъехали ли Вы?

– Какой Виктор Матвеевич?

– Как? – в свою очередь удивился нотариус,– Вы не знаете Виктора Матвеевича? Я полагал, вы близко знакомы. Виктор Матвеевич, Колбухин…

– Нет,– вынужден был признаться Алексей после некоторого размышления,– не припоминаю.

От нотариальной конторы – Алексей это хорошо помнил – до тётушкиного дома можно было дойти пешком. Торопиться было уже некуда и он, гуляючи, не спеша, по переулочкам, забирая всё время влево, углублялся в самую сердцевину старой части городка, удивляясь разительным переменам, которые внесла в него весна.

В Оболонске царила любимая Алексеем с раннего детства соловьиная пора, когда талая вода ещё не пала далеко в глубь земли, когда ещё всё вокруг – и воздух, и кисея липких листочков, и призаборные лужайки наполнены акварельной свежестью.

Живая природа расцветала, и вместе с ней, казалось, расцветала природа рукотворная – деревянные дома с резными наличниками, серыми и крашеными палисадниками – весь город… Захлёстываемый то сиреневой, то черёмуховой пеной, оглушённый беззвучным фейерверком распустившихся яблонь, Оболонск казался раем даже после переделкинской идиллии, а уж в сравнении с Москвой… Чудным островом плыл он куда-то в майском мареве под недвижными облаками, мимо пригвождённого к юго-западу солнца.

Алексей вышел на улицу Белинского чуть выше нужного адреса, но быстро сориентировался и направился вниз, к пересекавшему улицу большому ручью (или маленькой речушке?) с довольно бурным, ещё вешним потоком. С обеих сторон ручья, как зеркальные отражения друг друга, уцепились за склоны берегов рубленые, с воротами, колодцы. Дорога над водным потоком превращалась в дощатое перекрытие, под которым воде предлагалось бежать по толстой бетонной трубе, что она и делала с явным неудовольствием, с гневом выскакивая из жерла маленьким водопадом.

Старая часть города располагалась на холмах, взрыхлённые уже трапеции огородов то тянулись в гору, то катились вниз, а дома, покорившие вершины холмов, казалось, соревновались меж собой: кто же из них ближе к небу? Словно молодые петушки, тянулись они вверх коньками крыш, гребешками мезонинчиков, крылышками телеантенн.

Свой дом Алексей узнал не сразу. Задумавшись, он прошагал мимо, случайно зацепив взглядом прикопанную у крыльца бочку, прогнувшуюся над ней чердачную лестницу, обильно расцветший смородиновый кустарник, и подумал: "Вот бы и у меня в доме был такой уютный двор…"

И тут же из-за первой выскочила другая мысль, будто за сердце схватила: "Да не тот ли и есть это дом?"

Алексей возвратился и всмотрелся в номер, чёрной краской обозначенный на жёлто-сером эмалевом кружочке. Сердце на миг замерло, потом громко стукнуло. С головой окатило его горячей волной – Алексей разглядел цифру "семь". Он подошёл, опёрся на потрескавшиеся копья штакетника.

– Ну, здравствуй, дружище,– сказал он вслух,– перезимовал, старина?

Дом молчал, приглядываясь к подошедшему щёлками закрытых ставен.

– Погоди,– продолжал Афанасьев,– сейчас мы добудем ключ…

В прошлый приезд к дому его водила соседка – баба Клава, бодрая ещё старушка, из крошечного домика напротив. Она и присматривала за сохранностью усадьбы.

Едва Афанасьев приблизился к её домику, как из под крыльца со звонким лаем выскочил молоденький пёсик с тонкой лисьей мордочкой.     

Через минуту, по всей вероятности, оторвавшись от работы на огороде, показалась и хозяйка. Громко шлёпая большими, не по ноге, резиновыми чоботами в жирной, как масло, земле, она подошла к самой калитке, всмотрелась в лицо гостя.

– Батюшка, приехал наконец! – всплеснула она руками.– Сейчас, сейчас…

Цыкнув на пёсика, баба Клава под стук чоботов засеменила к дому, и вскоре вернулась с ключом в торжественно поднятой руке.

"Ну, прямо как Тортилла – Буратинке…" – улыбнулся про себя Афанасьев, принимая ключ.

– Следила, милый. Следила как могла. Да разве за всеми уследишь? На нашей стороне, рядошных-то, пакостников нету, а вот с той горы, из Заключевья, захаживали озорники. Но внутрь не попали, я проверяла…

Алексей поблагодарил старушку и, пообещав зайти, направился осматривать свои владения. В его ладони лежал довольно тяжёлый, с замысловатыми бородками, кованый ключ. Алексей даже остановился, чтобы рассмотреть его получше. Вещь была, что называется, штучная. И совершенно не сочеталась с древней таинственностью ключа продёрнутая сквозь его кольцо простенькая, бледно-синяя тряпичная ленточка.

 

ДОМ  

 

Ещё от калитки Афанасьев приметил широкую, почти в ладонь, щеколду, что опоясала входную дверь точно посерёдке. В ушке щеколды красовался большой, под стать ключу, необычный замок – тоже старинный, наверняка кустарного исполнения.

Алексей ожидал сложностей с замком, но тот открылся на удивление легко, приятно щёлкнув внутри себя мастерски сделанным механизмом. Дужка подалась вверх, подталкиваемая скрытою пружиной, и замок, как показалось Алексею, чуть ли не сам прыгнул в руки. Раскрытый, он стал похож на сказочную железную птицу с круто, по-лебяжьи, изогнутой шеей.

Пока Алексей рассматривал замок, щеколда соскользнула и с громом опрокинулась. Этот гром, похоже, разбудил весь дом. По двору вдруг прокатился ветер, чертыхнул железом на крыше, отозвался скрипом чердачного окна. Вода в бочке у крыльца тяжело крутанулась, проворачивая сбившийся в кучку мелкий мусор.

Но щеколда успокоилась, повиснув вдоль косяка гигантской часовой стрелкой. И сразу всё стихло вокруг. Вход в дом был свободен.

Алёше почему-то припомнилась Галочка, перекрестившая его на прощание, её тихое, женское, вечное русское "Ну, с Богом…"

Потянув дверь, он вошёл в дом.

 

...Я помню дом, мой старый дом –

Каким он был большим и добрым,

Как трогала моя ладонь

Его бревенчатые рёбра...

 

До одиннадцати лет Алёша рос в деревне под Курском. Мать работала в школе – учителем, потом завучем, даже директором. Сельский совет предоставлял им для проживания старый дом, по слухам, ранее принадлежавший местному священнику. Про него так и говорили – "поповский дом", хотя и обезглавленная церковь на холме, и село уже давно позабыли, "какой такой поп, и что у него за приход"…

Нутро церкви совхозная власть использовала то под зернохранилище, то под склад мешков с удобрениями. А её крышу, пустующую колокольню и саморазрушающийся купол захватили бесшабашные деревенские мальчишки для своих рискованных игрищ. А как ещё можно назвать игру в догонялки по скользкому, крутому церковному куполу?

Несколько раз и Алёша, подстрекаемый приятелями, взбирался на крышу мёртвой церкви и даже поднимался по расшатанным, почти без ступенек, лесенкам, внутрь колокольни, где всегда, даже в тихую погоду, царил дух ветра. Но страха перед высотой он так и не поборол, и всякий раз, спустившись на твёрдую почву, испытывал блаженство успокоения, когда все внутри вздрагивает счастливым: жив! жив!

Алёшина мама прежде была горожанкой, в деревню выехала благодаря вынуждающим на то обстоятельствам, и понятия не имела о премудростях сельского быта. Кое-как научилась она растапливать печь, носить воду на коромысле, но первые годы их огород пустовал и покрывался бурьяном, который потом с огромным трудом потеснили малоурожайные картофельные ряды. А вот сараи, предназначенные для заселения домашней живностью, так и оставались пустыми до самого их отъезда в Курск.

А Алёша любил "поповский дом", и после переезда тосковал по нему. Он и теперь помнил сеновал, на котором действительно хранилось перепрелое сено, поднятое туда прежними, более хозяйственными, жильцами. Старое сено ещё источало сладко-дурманящий аромат. Алёша забирался на сеновал и один, и с немногими, самыми близкими товарищами. Лёжа в сенных сугробах, они пересказывали друг другу приключения книжных героев или сочиняли свои, а в узкие щели между досками вонзались длинные солнечные шпаги, переливаясь мириадами крошечных невесомых пылинок. Схватишь такой луч рукой – и удивляешься, что он неосязаем, что невозможно ни согнуть его, ни переломить…

 

Из тьмы вселенской через тьмы веков

В иные тьмы бесчисленных вселенных

Проходим мы – цепочка чудаков,

Короткой вспышкой жизни ослепленных.

 

Так рой пылинок, пляшущих вотще,

Не сознающих своего начала,

Вдруг вспыхивает в солнечном луче,

Пронзившем пыльный сумрак сеновала.

 

Но не ропщи, безвестный спутник мой:

Мол, я – пылинка, ничего не значу…

Из тьмы во тьму ступай кромешной тьмой,

А луч – блеснёт ли, нет ли – наудачу.

 

...Алексей потянул дверь и вошёл в просторные сени, налево из которых был ход на залитую вечерним солнцем веранду, направо – в тёмный чулан, прямо – дверь в комнаты. Она оказалась незапертой и весьма приветливо распахнулась, едва Алексей коснулся дверной ручки.

Внутри дома царила гармония тишины и полумрака. Афанасьев не решился войти сразу – ему хватило такта помедлить на пороге, приглядываясь и прислушиваясь, давая возможность и дому присмотреться к нему. Более полугода полная тишина была здесь безраздельной хозяйкой, и разрушить её власть молниеносным вторжением показалось Алексею кощунством. Он словно предлагал тишине потесниться, принять и его, Афанасьева, в свой мир, приютить, пока он вынужден находиться здесь, в Оболонске. А гость, в свою очередь, постарается быть корректным, не шуметь попусту и избавить дом от своего присутствия как можно скорее.

Когда согласие, как показалось, было достигнуто, он осторожно двинулся по коридору, заглядывая в комнаты. Их, не считая кухни, оказалось три. В самой большой – гостиной – к потолку поднималась лестница, ведущая на мансарду.

Всё выглядело так, будто хозяйка не покинула дом около двух сотен дней назад, а вышла только что – недалеко и ненадолго. Нигде не было пыли – ни на мебели, большей частью старинной, почти антикварной, тёмного дерева; ни на книжных полках, которых оказалось довольно много; ни на полу, блестящем светлой охрой.

Это казалось более чем удивительно. Алексей, исходя из кое-какого жизненного опыта, предполагал необходимую влажную уборку, мытьё полов и окон, но всё это уже было сделано, сделано с любовью, будто кто-то ждал его приезда.

Мелькнула мысль о соседке, но и эта мысль не в полной мере объясняла ситуацию. Ведь уборка сделана только что, а тётя Клава не знала о его приезде!

Во всяком случае, Алексей счёл не совсем приличным расхаживать по чистому полу в обуви, и вернулся в коридор, чтобы разуться.

Снимая ботинки, заглянул на кухню, где сияла такая же идеальная чистота. Над латунного цвета умывальником в сушилке гнездилась вымытая посуда, на низенькой лавочке, покрытой старенькой, но опрятной клеенкой, стояло ведро, полное прозрачной, будто только что из колодца, холодной воды.

– Чудеса! – прошептал Алексей, опускаясь на табурет.

Он зачарованно разглядывал кухонное убранство: старинный самовар на буфете, за стеклянными дверцами – два сервиза: бело-синий, “под Гжель”, и ещё один, жёлто-оранжевых, тёплых тонов... деревянная хлебница… округлый невысокий холодильник был пуст и отключён, но так же свежевымыт, как и всё остальное – ложки, вилки, кухонные ножи… Чем больше приглядывался Афанасьев к интерьеру кухни, тем меньше оставалось у него сомнений – дом не оставался на долгий срок без хозяйской руки, причём, скорее всего, руки женской…

Был ещё штрих, что подтверждал эту, в общем-то, алогичную мысль. Алексей не сразу уловил эту деталь; и только теперь, заметив, улыбнулся. Никакой абсолютной тишины и полного безмолвия в доме и не было: на кухонной стене, близко к красному углу, украшенные шишкинскими мишками, тихо, но вполне жизнеутверждающе, тикали ходики. Странно, но именно этот тикающий говор успокоил и примирил его дух с атмосферой дома.

– Пусть весело тикают наши часы,– вспомнил он строки питерского актёра Владимира Рецептера,– ещё далеко до плохой полосы…

В сенях вдруг послышались шаги, во внутреннюю дверь коротко постучали, потом раздался голос соседки:

– Хозяин!

Алексей поспешил в коридор, но баба Клава уже вошла и продвинулась вперёд достаточно для того, чтобы заглянуть на кухню.

– Надо же, какой молодец! – быстро заговорила она, вытягивая шею, но не проходя дальше завоёванной с ходу дислокации.– И когда ж ты всё успел-то? Вот-те и москвич, вот вам и столичный гость! А я иду – думаю помочь тебе предложить…

Слушая соседку, Алексей боковым зрением отметил новую любопытную вещь – напротив кухни, в уютной спаленке, возле настольной лампы лежала небольшая книжка. Эту книгу он узнал бы даже издали, даже по корешку. Узнал он её и сейчас. Это был сборник его стихов, вышедший около года назад в Курском издательстве.

– Ну и ладно, ну и живи,– тараторила старушка,– живи с Богом. К нам приходи, коли что, не стесняйся. Я уже и баньку затопила, попаришься с дороги. Мы ведь с Ниной-то, покойницей, дружно жили, царствия ей небесного…

Старушка коротко всхлипнула, промокнула глаза уголком косынки и, заручившись обещанием москвича явиться в гости, поспешила готовить пар да самовар…

Едва за соседкой закрылась дверь, Алеша поспешил в спальню. Он не ошибся – на тонкой льняной, с чуть заметной желтизной, скатерти лежала его книга. Мягкий переплет, белые абрисы летящих птиц на багровом закатном фоне. Книгу читали – это было видно по раздувшемуся вееру страниц.

Приоткрыв сборник, Афанасьев сразу наткнулся на сложенный вчетверо листок, на котором изящным почерком было выведено:

"Тебе, Алексей…"

Как подстреленный, опустился он на стул и какое-то время сидел, утопив пальцы обеих рук в своей густой шевелюре.

 

БАНЬКА 

 

– А не слабо москвичам ещё парку?

– Не слабо, дядя Гриша.

И снова прыскал ковш на каменку, и взлетал мирным взрывом гриб парового облака, ударял в потолок, и уже сверху, не найдя выхода, нехотя опускался вниз, на полок, не обжигая двух сосредоточенных, нахохлившихся парильщиков, а прокаляя насквозь, до самой ости существа.

Сосед оказался крепким старичком. Уже давно должна была выпариться вся влага из пунцово-блистающих, жарких тел, а мужичок всё не унимался – хотел удивить гостя чудной банькой, а может, испытать его на крепость в поединке с паром и огнём.

– А не слабо москвичам ещё парочку? Наддать?

– А наддай, дядя Гриша!

…Наконец, задохнувшиеся, с колотящимися от перегрузки сердцами, выкатились они в предбанник, а оттуда – во двор, и пали там в молодую майскую травку, навзничь, хватая пересохшими ртами вечернее, сумеречное, пока в редких звёздах, небо.

Алексей не помнил, чтобы когда-то ему было так же хорошо. Не было ни стыда, ни страха. Ни земли под телом, ни тела на ней. Все чувства и мысли улетучивались со струящимся от раскалённых пор паром. Когда ещё ему было так хорошо? Может, только, когда он, родившись, успокоился у материнской груди…

Звёзды, нависшие над ним, никак не могли собраться в фокус. Они двоились, дробились, расплывались, выбрасывая длинные ресницы в разные стороны...

Сколько продолжалось сие блаженство, Алексей не осознал. Оставался один Дух, а Дух времени не ведает.

Очень робко, понемногу, стало возвращаться миропонимание. Лёгкими иголками закололо тело, за ними пришло ощущение жёсткости земли, слух уловил счастливое бормотание соседа, в глазах сфокусировались-таки звёзды, земля дохнула диким запахом новой травы, потом сверху скользнул дымок курящейся бани и, наконец, Алексей почувствовал лёгкий озноб.

– Хорошо-то как,– то и дело повторял старичок, перемежая эту фразу лёгким беззлобным матом.

Алексей встал.

– Что, москвич, замёрз? – вскочил следом дядя Гриша,– а ну, быстро в баньку. Прогреемся – и хорош!

И снова забрались они на полок, сосредоточенные и нахохленные, но ковшик и каменка знают своё дело, тем паче в ход пошла уже не вода, а домашний квас – и новые клубы пара, дразнящие хлебным ржаным духом, повелели развернуться, расслабиться, растянуться на влажных гладких досках.

Вот тут и вступил в бой главный козырь, очевидно, припасаемый хозяином для решающего удара, как припрятанная в лесу конница – тугой как резина, запаренный в кипятке, берёзовый веник.

Ах, с каким удовольствием высек он Афанасьева, да не один, а со вторым веником на пару! Бедный, открытый восточными волхвами, энергетический змей Кундалини, не знал, куда ему деваться и, изгнанный из копчика с трёх ловких шлепков, носился вдоль по позвоночнику вверх-вниз, щедро разбрасывая энергию по всем чакрам и каналам, с треском выскакивая через распахнувшиеся поры.

Потом парильщики поменялись ролями, и Алексей, пытаясь повторить с блеском преподанный ему урок банной экзекуции, на себе испытал, насколько нелёгок этот труд, требующий умения и выносливости, да и просто силы мужицкой. Веники уже казались свинцовыми, причём расплавленные брызги свинца обжигали лицо, грудь, руки, обрывали дыхание калёной волной. Сердце бешено колотилось, а сил уже не было. Казалось, ещё взмах – и душа покинет его, не выдержав адской работы.

– Всё! Сдаюсь – не могу больше,– Алёша бросил веники и кинулся на воздух, в предбанник.

Там, прислонившись к дощатой стене, оклеенной дешёвенькими обоями, он закрыл глаза, слушая, как из переполненной паром бани раздавался мастерский перехлёст двух веников, как постанывал, похрюкивал старичок от удовольствия, бичуя сам себя. Но вот и он выкатился в предбанник, звонко плюхнулся рядом:

– Не переживай, москвич. Мне в бане равных нету. Мало кто больше получаса со мной выдерживал. А ты ещё молодцом.

 

После такой паровой обработки, как утверждал сосед, и мылиться не обязательно. Окатился водой – сперва тёплой, а напоследок – обязательно холодной, и порядок.

Так и сделали. Таз ледяной, как показалось Алексею, воды, стоявшей специально для этой цели в предбаннике, обрушился сверху снежной лавиной, на миг остановил сердце, но зато вернул мускулам упругость, молодецкую бодрость, душе – мир и гармонию.

Потом, за столом, по вековой традиции омывая душу после баньки студёной, но выжигающей "остатнюю хворость" водкой, сосед продолжал нахваливать Алексея, приглашал попариться ещё – запросто, по-соседски. Наконец-то, говорил он, нашёл родственную душу. Любить баню с русским паром не всякий может, утверждал он, здесь талант нужен. И проблески этого таланта, по его мнению, у гостя были.

Выпили и за приезд, и потом, не чокаясь, за помин души Нины, Алёшиной тётушки.

На столе изобиловала своя, с огорода взятая, пища: кругляши варёной картошки, квашеная капустка, солёные огурцы, маринованные томаты. Горечь водки легко снималась тонкими ломтиками розоватого сала.

Хозяева осторожно пытались выведать планы, расспрашивали о Москве – Афанасьев отвечал вежливо, но без вдохновения. Сытому и захмелевшему Алексею предложили заночевать, но он, искренне поблагодарив за действительно радушный приём, откланялся и твёрдо сказал, что будет ночевать дома.

"Дома" – так он и сказал, с языка сорвалось именно это слово.

– И правильно,– поддержала его соседка,– дом без хозяина – сирота. Доброй тебе ночи, Алексей Саныч.

– Завсегда заходи,– подытожил беседу дядя Гриша и пожал гостю руку.

До калитки Алексея проводил знакомый пёсик, уже не рыча, а дружелюбно помахивая хвостом, будто своему.

После бани долго не хотелось курить – настолько чисто, глубоко дышалось, что организм отрицал всё постороннее, чуждое. Теперь же, после плотного ужина и, главное, после водки, тело потребовало привычного никотинового расслабления. Рука сама потянулась за сигаретой, другая – за спичками.

Улицу Алексей переходил не спеша, делал глубокие затяжки, последнюю треть сигареты докурил, сидя на своём крыльце.

С замком справился легко, как и в первый раз. Войдя в сени, запер дверь на крючок.

Теперь веранда освещалась восходящим лунным светом. Алексей пожалел, что, уходя, не приметил, где находятся выключатели. Теперь придётся шарить по тёмной стене или жечь спички. Но, когда толкнувшаяся в ладонь ручка двери подалась навстречу, Алеша невольно зажмурился. В коридоре пылал свет.

– Странно,– подумал Афанасьев,– света я не оставлял, это точно. Или включил, но позабыл?

Он осторожно прошёл по всему дому, но никого не обнаружил. День действительно был не из лёгких – усталость настигла его наконец, навалилась чёрной медвежихой, спасти от которой мог только сон.

Облюбовав в гостиной уютный диван, Алексей лёг, не раздеваясь и не погасив свет в коридоре. Засыпая, вспомнил письмо, найденное в книге.

"Что бы ни показалось тебе странным,– писала тётушка,– помни одно: этом доме ничто не хочет тебе зла…"

ПОЦЕЛУЙ 

 

...Я б так хотел проснуться оттого,

Что просто взял и захотел проснуться,

Что первый луч посмел меня коснуться,

Что, отдохнув от тела моего,

Душа моя надумала вернуться...

 

И спал в эту ночь Алексей, что называется, мёртвым сном. Эта печальная, трагическая некогда метафора, в современном понимании определённо посветлела, обрела иное, облегчённое, мирское звучание, означающее лишь крепкий сон без кошмаров и видений. Первоначальное значение – смерть – переворотилось в торжество жизни, потому как предполагает обязательное пробуждение спящего.

Но мало кто помнит, что для такой вот победы слова "сон" над словом "мёртвый" понадобились долгие караваны веков, несущие образы "мертвой" и "живой" воды, фейерверки пробуждающих поцелуев солнечных королевичей, таинства чудесных воскрешений спящих царевен и убиенных витязей. Именно им, чудо творящим образам, мы обязаны победой над первичной, леденящей бездыханью этого словосочетания.

От мёртвого сна Алексея пробудили: живая вода прошедшего над Оболонском краткого весеннего дождя, золотые ключи солнечных лучей, проскользнувших в щели пока ещё закрытых ставен, и приснившийся за миг до пробуждения чей-то влажный, осторожный поцелуй.

Но, и проснувшись, он долго не вставал, прокручивая на грани сна и яви вчерашний день. Собственно, он просто пытался примирить со здравым смыслом события, произошедшие в тётушкином доме, старался найти им реальное, органичное объяснение.

"Странно,– посмеивалось, удаляясь, его подсознание,– ты же поэтом себя подаёшь. Дышишь и пишешь, так сказать, на грани чудесного. То и дело пытаешься утверждать вероятность чуда. А сам, едва увидев необъяснимое, тут же записался в материалисты…"

Оно удалялось, хихикая, зато нарастал бесстрастный голос разума, утверждая: ничего этакого не может быть, потому как просто быть не может!

Не может, конечно, но ведь было! Был чисто убранный внутри дом, хоть и запертый снаружи почти полугодие, было ведро свежей воды на кухне, был свет, встретивший его в коридоре.

Алексей приподнялся на локте. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – свет в коридоре погашен. Или он сам погасил его вчера? Нет, насколько Алексей помнил, он рухнул на диван без сил и решил спать при свете.

"Чепуха! – не сдавался разум,– всё чудеса ищешь? Лампочка перегорела – только и делов!"

"А вчера? – пытался возражать Алексей,– вчера же я не оставлял в доме света. Кто его зажёг?"

"Слабый контакт,– с готовностью был найден ответ,– уходя, сильно хлопнул дверью, вот свет и…"

– А это что? – чуть не вскрикнул Алексей, только сейчас заметив, что заботливо укрыт пледом, который вчера покрывал кресло в тётушкиной спальне.

Вернувшись от соседей, он не брал ничего из других комнат, и лёг, не укрываясь.

На миг из ушедшего уже глубоко подсознания вынырнул почти осязаемый образ приснившегося пробуждающего поцелуя. Приснившегося ли?

Афанасьев сел, огляделся. И тут уловил знакомый с детства запах. Так пахло по утрам из-за перегородки в поповском доме, где на кухне колдовала мама перед тем, как бежать на работу, в школу. Он же учился во вторую смену и потому, проснувшись, мог ещё поваляться, помечтать, поскладывать строчки в шаткие башенки ранних стихов. Мама убегала, и тогда он, не торопясь, вставал, самостоятельно умывался и завтракал.

Алексей решительно направился на кухню. Переступая порог, удивился встречной тёплой волне.

На кухне топилась печь. На плите, почти на краешке, стоял, посапывая, длинноносый чайник. А на столе, в глубокой тарелке, прикрытые тарелкой помельче, грудились печёные домашние лепёшки – точь в точь как в детстве.

Сомнений не осталось – в доме кто-то был. Пока он спал, кто-то входил в дом, укрывал его пледом, топил печь, хозяйничал у плиты, потом разбудил его тихим поцелуем и ушёл. Впрочем, почему ушёл? Может, и сейчас здесь, только таится где-то? Может, даже всегда, всё время был здесь? Вот что нужно выяснить немедленно.

Правду сказать, было несколько жутковато, но Алексей, доверяя тётушкиному “ничто не желает тебе зла”, приступил к подробному осмотру жилища.

Первым делом убедился, что дверь оставалась на крючке. Лампочка в коридоре, как он и думал, оказалась не сгоревшей, а кем-то погашенной. Плед действительно перебрался в гостиную из тётушкиной спальни – на кресле обнажилась красного плюша обивка.

На столике, возле лампы, рядом с его сборником теперь лежала ещё одна книга. Алексей взял её, пролистал – избранные стихи Афанасия Фета.

Посюду встречались доказательства неведомого присутствия. Но куда ни заглядывал он, набравшись отваги – в шкафы и под кровати, в подпол и на мансарду – никого обнаружить так и не смог. Ни души. Впрочем, на пороге третьей, самой крошечной комнатки, Алёше вдруг показалось, что он приближается к разгадке. Подобное чувство возникало в детстве, когда, водя в прятки, он легко угадывал, где могли укрыться игравшие и, как правило, не ошибался.

Но на этот раз предчувствие обмануло, и комнатка оказалась пуста. Изучая её, Алексей отметил обилие развешанных по стенам старых дагерротипов, с которых смотрели монохромные, но прекрасно вырисованные лица неведомых ему граждан девятнадцатого века. Были здесь и книги – битком набитые стеллажи – изданные тоже очень давно. Вообще все вещи, хранимые этой комнаткой, источали неизъяснимый дух другого, неведомого ему времени.

Даже букеты высохших цветов казались невероятным образом перенесёнными из далёкого прошлого.

Вернувшись на кухню удручённым и растерянным, Алёша сел перед печкой, открыл дверцу топки. Жар умирал в ней ядовито-синими огоньками. Алёша поднял взгляд – вьюшка в меру приоткрыта, всё по правилам.

Закурил, бросил спичку на задремавшие угли. Спичка тут же вспыхнула, вся сразу, махнула жёлтым крылом, утончилась, изогнулась, скорчилась, потеряла крыло, окуклилась пепельным червячком, побыла так и пропала совсем.

Сигаретный дым охотно нырял в печь, покорный тяге, уходил в глубину, сливался с дыхом догорающих угольев и летел в трубу.

Организм противился первой утренней сигарете, предложенной ему натощак, вместо завтрака. Желудок сжался, неприятно засосало под ложечкой. Половина сигареты полетела в печь, вспыхнула маленьким трескучим фейерверком. 

Немного успокоившись, Алексей решил осмотреть веранду, сени, двор и чердак, хотя догадывался, что и внешний осмотр дома вряд ли увенчается успехом.

Со стороны это выглядело вполне объяснимо – новый хозяин “дозором обходит владения свои...”, раскрывает ставни, впуская в дом свет и новую жизнь.

У колодца, возле расцветающих смородиновых кустов, он остановился. Не удержался, заглянул в колодец. Глубоко внизу, будто приветствуя его, встрепенулась и вздохнула вода. Воздух здесь был пронизан свойственным только смородине ароматом – пьянящим, чуточку пряным, чуточку… и тут Алексей вновь припомнил поцелуй, пробудивший его. Прикосновение неведомых губ было наполнено точно таким же, тем же, смородиновым ароматом…

Однако бесконечно наслаждаться дарами майского утра Афанасьев не мог – шёл уже второй день его отлучки из Москвы, надо было форсировать дела – собирать и добывать ворох бюрократической макулатуры, дабы в окружении бумажного эскорта короноваться из наследника в домовладельцы.

Вернувшись в дом – переодеться и взять документы – на кухню не зашёл намеренно, дабы не обнаружить там новых сюрпризов. Алексей оказался в странном положении, вроде купеческой дочери из аксаковского "Аленького цветочка". Отныне он находился под опекой неведомого ему духа (или духов?), который, хоть и был добр и заботлив, всё же раздражал своей неуловимостью, незримостью, необъяснимостью.

Даже переодеваясь, Алексей не раз оглянулся – неловкость от присутствия невидимки нарастала. Это уже не было страхом – внутри зрел протест, возникающий у любого, оказавшегося "под колпаком". У любого: от насекомого до человека. Возмущало неравенство: его видели, о нём знали многое, он же не видел никого и ничего не знал о наблюдающем. Превосходство другой стороны, а, более всего, ощущение своего бессилия только раздувало смутную агрессию. Подмывало сказать что-нибудь вслух на прощание, но Алексей вовремя прикусил язык, припомнив тётушкино письмо, и молча покинул дом.

 

ЗВОНОК 

 

Весь день ушёл на поход по конторам, различающимся лишь названиями. Они были совершенно схожи в полном безразличии к посетителям, ради которых эти конторы, собственно, и создавались. Вот беда – власть, даденая человеку над другими, пусть даже самая крошечная, используется им непременно, и чем меньшей властью реально он обладает, тем уродливее раздуваются фантомы её ложной, выдуманной величины и значимости…

Измученный демонстрацией равнодушия, высокомерия, а порой и откровенного презрения, Афанасьев набрёл на более-менее приличное кафе, где смог и пообедать, и выпить хороший кофе. Подобно добрейшему другу своему, Мишке, он, насытившись, простил всех и стал подводить скромные итоги первого оболонского трудодня.

Часть бумаг была уже готова, но, как ни старался он убедить дам из бюро техинвентаризации провести экспертизу дома побыстрее, ему пообещали прислать эксперта только через два дня.

Два дня! С подготовкой справки это обернётся уже тремя, а там грянут выходные, и перед нотариусом он предстанет в лучшем случае в следующий понедельник. Однако на понедельник выпадал праздник, и, стало быть, только во вторник…

Получалась ровно неделя, а ещё надо найти покупателя и – о боже! – опять оформлять бумаги, теперь уже на продажу…

Воображение нарисовало укоризненное лицо Агаркова, и сердце Алеши сжалось от боли и бессилия. "Постарайся вернуться скорее,– просила его Галочка,– Миша тебя очень любит…"

Да он и сам любит Мишку! И всегда любил бы, даже если друг не принимал бы такого деятельного участия в его пёстрой судьбе.

Алёша вспомнил, как впервые встретился с Мишкой.

Отслужив в армии, Афанасьев заехал домой, в Курск, буквально переодеться в гражданское, и тут же укатил в Москву. Год работал на стройке, подал рукопись в литературный институт, конкурс прошёл, и стал готовиться к экзаменам. А чтобы иметь время для подготовки, перешёл со стройки на вахту в своём общежитии. Работа не пыльная – сиди да читай, воскрешай в памяти школьную программу. Везуха!

Однако это же везение его и подвело. Ректор института тех времён любил порой лично поприсутствовать на собеседовании, пошугать несчастную абитуру, потыкать носом в сыру землю “этих доморощенных гениев”.

А у Алексея и "Ф", и "И", и "О" – всё на "А" – понятно, он заходил первым. И не понравилось ректору, что "в то время, когда вся молодёжь… в поте лица… не покладая конечностей… и т.п., абитуриент Афанасьев отсиживается на вахте, как бабуля-пенсионерка, игнорируя великий процесс созидания…”

Оправдания прозвучали сбивчиво и неубедительно. Собеседования Алексей не прошёл.

Вот тогда-то его, с остановившимися сердцем и взглядом, сидящего на скамейке обнаружил Мишка Агарков. Он проскочил собеседование позже, когда утомлённого, натешившегося ректора уже увели под ручки отдыхать.

Мишку зацепил невидящий взгляд Алексея, он подсел, спросил, в чём дело. Потом взял Алешу за плечо полноватой, но крепкой рукой: "Сиди здесь!" – и ушёл в институт.

Два дня он уговаривал руководителя курса повторить для Афанасьева собеседование, даже добыл где-то справку об Алёшином нездоровье в день экзамена. На свой страх и риск комиссия допустила Алексея до экзаменов. Впрочем, ректор и не вспоминал никогда о своём крутом решении, едва не стоившем Алёше сломанной судьбы. Второй раз он бы не стал поступать – это Мишка прекрасно понял и потому костьми лёг, а протаранил Алёшку в институт.

…Захотелось позвонить Мишке немедленно, сказать ему, дружищу, что он всё помнит, что не такая уж он неблагодарная свинья, как тот бегемот из болота, что он всё делает для того, чтобы выкрутиться из оболонской переделки за отпущенные ему две недели, что он избавляется от дома, который так не вовремя на него свалился, и обязательно скоро избавится, при всех загадках и чудесах, в том доме творящихся…

И тут Алексей понял, что этого-то как раз никому говорить не стоит, даже Мишке.

Мишкин телефон молчал. Алёша из записной книжечки продиктовал телефонистке цифры, которые никак не мог запомнить: номер телефона кафедры поэзии в Литинституте. Пока из Оболонска до Москвы бежали, странным образом не путаясь в паутине проводов, сигналы из-под тонкого, нервного девичьего пальчика, Алексей от нечего делать пролистнул страничку. На глаза опять попали две строчки из стихотворения Оли Мочаловой. Ох, уж эти строчки…

Вдруг он почувствовал, что просто не может не увидеть человека, их сочинившего.

– Москва, второй номер тоже не отвечает,– посочувствовала ему телефонистка.

– Снимайте! – почти обрадованно выдохнул Алёша. Скорее всего, Мишка был в пути к дому, но мог ведь ещё и забрести туда-сюда.– А местный телефон у вас где?

– Местный? – удивилась девушка.– Вон, в углу, за две копейки.

Двушки у Алексея, конечно же, не оказалось. На просьбу разменять рубль девушка разочарованно фыркнула, сбросила наушники, но всё же высыпала на тарелочку бело-жёлтую мелочь. Алексей выбрал из десятка двушек самую новенькую и опустил её в гнездышко аппарата.

– Библиотека,– после первого же сигнала ответил ему женский голос.

– Здравствуйте,– Алёша старался говорить как можно солиднее,– могу ли я услышать Мочалову Ольгу?

– Олю? – удивилась женщина, но тут же её голос постарался стать бесцветным,– а кто спрашивает?

– Видите ли,– не стушевался Алексей,– это по поводу рукописи, которую Ольга посылала на конкурс...

– Ах, вот как! – защебетал женский голос.– Так Вы из Москвы?

– Видите ли,– повторился Алексей,– я в вашем городе по другим делам, но с рукописью Оли ознакомлен, и хотел бы…

– Ах, какая жалость! – оборвала его собеседница.– Оля сегодня приболела. Но вы ведь не сегодня уезжаете?

– Не сегодня…

– Я – Олечкина мама,– вдруг призналась женщина (Сердце Алёши тукнуло),– Мочалова Галина Геннадьевна. Мы с ней вместе работаем. А Вас, простите, как зовут?

– Меня? Алексей Александрович…

– Алексей Александрович, Оля сегодня ещё на больничном, но я ей обязательно передам…

– А завтра она будет на работе? – неожиданно даже для себя звонко выпалил Афанасьев.

– Вообще-то у неё ещё три дня бюллетень,– растерялась Галина Геннадьевна,– но… Мы можем пригласить Вас домой…

– Благодарю Вас,– Алексей вновь обрёл солидность,– думаю, лучше встретиться в библиотеке.

– Как Вам будет угодно,– ещё больше растерялась Галина Геннадьевна,– тогда я передам Оле, чтобы… В котором часу Вам будет удобнее подойти?

– Я полагаю, в полдень. Часов в двенадцать.

– Очень хорошо. Завтра к двенадцати Оля подойдёт. Вы знаете, как найти нашу библиотеку? Это в самом центре…

– Спасибо, я найду,– решительно откланялся Афанасьев,– до свидания.

– Минуточку! – Голос в трубке дрогнул.– Алексей Александрович! Скажите, пожалуйста, Оля имеет шансы поступить в Ваш институт?

Эта фраза – "Ваш институт" – окатила Алексея как таз холодной воды из рук дяди Гриши.

– Видите ли,– в третий раз вставил он в короткой беседе эту, в общем-то неуместную для телефонного разговора, фразу,– конкурс ещё не завершён. Я полагаю, её рукопись заслуживает определённого внимания. Но поймите правильно, не всё зависит от меня…

– Я понимаю,– вздохнула в ответ Галина Геннадьевна.– До встречи, Алексей Александрович...

 

ОЛЬГА 

 

Алексей повесил трубку, зачем-то ещё раз глянул в записную книжицу. “Ну, авантюрист! Рядишься в праведную тогу литературного наставника? А что за мотивы движут твоим интересом к скромной оболонской девочке с поэтическими наклонностями? Не невесту ли ищешь по образу и подобию, как советовал тебе мудрец Агарков? Или в этой девочке и впрямь есть искра божья, которую ты стремишься уберечь, взрастить, и помочь донести её до дальнего берега?..

 

"Когда бы умереть, как умирает солнце…

Вот это смерть! – красна и на миру…"

 

Эти строчки, конечно же, имеют отношение к поэзии. Но ежели дело только в поэзии, почему ты сразу же, утром, не обратил внимание Агаркова на её рукопись, а промолчал и даже виду не подал, что увозишь с собой координаты оболонской конкурсантки Оли Мочаловой? В кармашке, в книжечке, на листочке под буквой "О". Ей-богу, маньячество какое-то!”

Так, обвиняя себя во лжи и корыстных намерениях, Алексей прошёл путь от телеграфа до центральной площади города.

Где-то, невидимые пока Алексею, ударили колокола, возвещая вечерню. Редкие звоны благовеста поплыли над городом. Провинциальные, сытые и крупные, как курицы, голуби, нехотя поднялись вверх, увлекаемые колокольными вибрациями, медленно пронизывающими пространство.

К остановке, шипя открывающимися дверями, подошёл автобус под номером "три". Остановка была кольцевая и, пока автобус освобождался от желающих оказаться в центре, а потом наполнялся желающими из центра уехать, Афанасьев рассмотрел на блёклой табличке название маршрута: "Площадь – улица Первых коммунаров – Заречье".

"Видит бог – я этого не хотел",– подумал Алексей и шагнул в автобус. Обилетившись у кассы самообслуживания, он побеспокоил ближайших пассажиров: далёк ли путь до улицы Первых коммунаров? Прикинув в уме, добродушные попутчики объяснили, что "после заворотка третья остановка и будет как раз Коммунаров".

– После чего? – не понял Алексей.

– Ну, после заворотка,– повторили ему терпеливо, но погромче.

– Ах, после заворотка…– понял Афанасьев, а сам подумал, внутренне улыбаясь: "Что за прелесть слово! Не забыть бы…"

Автобус действительно долго ехал по прямой (конечно же, улицей Ленина), затем резко свернул направо и покатил вниз. Одна остановка, вторая…

– Вот была "Красноармейская",– заволновались пассажиры, взявшие над Алёшей шефство,– а следующая как раз "Коммунаров"…

Алексей поблагодарил всех, всем улыбнулся и смело двинулся к выходу.

– Коммунарская будет туда! – дружно замахали направо десятки рук.

Алексей опять кивнул всем, а выйдя из автобуса, даже раскланялся и помахал вослед покидающим его доброжелателям. Одна из женщин помахала в ответ и, прильнув к стеклу, проследила: туда ли, куда надо, повернёт приезжий.

 

А приезжий стоял на самом пороге улицы, где в доме номер шесть и находилась сейчас освобождённая от работы юная библиотекарь Оля Мочалова. Стоял и думал: надо ли ему идти дальше, или лучше развернуться, пока не поздно, перейти дорогу, и срочно ретироваться по обратному маршруту?

Потом решил, что просто посмотрит на дом – на всякий случай, а заходить, конечно же, не будет. Шестой дом – это же совсем рядом от начала улицы!

Заходя в калитку, он убеждал себя, что просто объяснит девушке: внезапные обстоятельства вынуждают его срочно покинуть Оболонск, их встреча, назначенная на завтра, о которой она ещё не подозревает, состояться никак не может, и он как благородный человек, вынужден её о том предупредить… 

Всходя на крыльцо, он подумал, что "перед срочным отъездом" мог бы ещё – не более часа – поговорить с Ольгой о её творчестве, что-нибудь посоветовать…

А что, собственно, посоветовать?

Дверь открыла худенькая, среднего роста, девушка лет восемнадцати, в длинном, под лапшу, свитере, некогда сталистого цвета. Светлые, с льняным отливом, волосы разобраны в два хвостика. Короткая, кажется, от школьной формы, юбочка. Серые, с начесом, гамаши, на ногах – мягкие шлепанцы.

– Вам кого? – спросила девушка, близоруко прищуриваясь.

– Извините,– ледяным голосом произнёс гость,– мне нужна Мочалова Ольга Викторовна.

– Это я,– Ольга почему-то растерялась, отступила назад.

– Здравствуйте,– двинулся вперёд Алексей, не давая хозяйке опомниться,– я из горздравотдела. Видите ли,– тут он сделал паузу и понизил голос,– на вашего участкового врача поступил сигнал. Мы вынуждены как-то отреагировать. Речь идёт о законности выдачи больничных листов. Вы, насколько я понимаю, на больничном?

– Да,– ещё больше растерялась девушка,– проходите, пожалуйста.

– Благодарю,– Алексей, не разуваясь, вошёл в комнату, по-хозяйски расположился в кресле, водрузив на колени чёрную сумку.

Ольга остановилась в дверях, нервно теребя горлышко свитера.

Алексей медленно достал записную книжку, сделал вид, будто ищет нужную запись.

– Ну-с,– произнёс он наконец (именно так, по его мнению, должны говорить врачи),– ну-с, Ольга Викторовна, когда вы заболели? Когда обратились к врачу? Сколько уже дней на больничном? Когда вам назначен приём? 

Афанасьев вёл обстоятельный допрос, а сам с интересом изучал гнёздышко, где выросла эта тихая сероглазая девочка, невольно сбившая его с пути ясного на мутную авантюрную дорожку.

Книги в шкафу – "Всемирка", кажется, вся; несколько подписок классиков. Ворох тетрадок на столе, потускневшее пианино. На нём – портрет Блока. По стенам – картина Пластова "После бани", портрет Хэмингуэя, и переснятый из журнала фотопортрет Андрея Тарковского.

Оля отвечала, стараясь выглядеть спокойной, но напряжённое лицо и пальцы, терзающие серебристую лапшу, выдавали волнение. Она то подтягивала свитер к подбородку, то тянула его вниз, чуть не до края юбочки.

– Всё верно,– сказал наконец Алексей, закрывая книжечку,– всё как будто сходится. Однако…– он опять сделал паузу,– проверка должна быть предельно объективной. У вас найдется градусник?

– Конечно,– ответила Оля и кинулась к секретеру, радуясь окончанию допроса.

– Вот,– протянула она блестящую сосульку термометра.

Алексей глянул на ртутный столбик: “37,7”, профессиональным жестом встряхнул градусник и вернул его девушке:

– Пожалуйста.

Оля на минутку замешкалась, потом, быстро оттянув ворот свитера, сунула серебристый клювик под мышку.

– Садитесь,– спокойно, как на приёме, сказал Алексей, а сам, достав авторучку, стал заселять записную книжечку тайными, даже ему непонятными, знаками.

Девушка опустилась на диван, дважды нервно кашлянула.

– Итак, врач поставил вам диагноз…– Алексей оборвал фразу на вопросительной интонации.

– Хронический бронхит. Обострение,– скороговоркой ответила Ольга.

– Всё верно. Давайте градусник.

Разглядывая ртутный столбик, Алексей как бы удивлённо цокнул языком.

– М-да… Тридцать шесть и семь. Температура более чем нормальная…

Он ещё раз пристально взглянул на девушку.

– Придётся всё-таки вас послушать. Разденьтесь, пожалуйста, до пояса и подойдите.

Сказав это, Алексей тут же с головой нырнул в свою спасительную книжечку, чувствуя, как на миг оцепенела Оля, как засомневалась на две-три секунды. Но гость, строчащий загадочные латинские знаки, сумел сохранить такое внешнее спокойствие, что её сомнения рассеялись.

Под свитером на Ольге ничего не оказалось. Девушка подошла, волоча его за собой серым, поверженным флагом.

"Идиот! – обругал себя Алексей,– терапевт фигов! Чем ты будешь её слушать?"

Чего-чего, а стетоскопа у него, действительно, в сумке не было.

Но не зря же полтора года юности потратил он на медучилище! Может быть, именно ради этой минуты стоило мучиться три нудных семестра…

Не торопясь поднимать взгляд, краешком глаз Алексей видел, что Ольга стояла рядом, терпеливо ожидая, когда он закончит свои записи. Совсем близко от его лица подрагивала межрёберная впадинка, таящая её дыхание. Подняв глаза, он мгновенно запечатлел хрупкую, совсем ещё девчоночью фигурку. Оля полуотвернулась к окну. Припухшие, чуть обветренные губы полуоткрыты. По щекам, захватывая мочки ушей, разбежался румянец волнения. Или это солнце рефлексирует, клонясь к закату?

Алексей встал и решительно положил левую ладонь на Олину грудь, как раз меж двумя маленькими белыми холмиками. Прислушиваясь, несколько раз стукнул по тылу ладони тремя полусогнутыми пальцами правой руки. Далее руки действовали как будто сами по себе, передвигаясь то влево и вверх, то вниз, и… опять же влево – минуя быстро стучащее сердечко – стремясь под левую мышку, под левую лопатку. Повинуясь его рукам, Оля повернулась спиной.

Алексей увидел острые лопатки, хрупкий, стрекозий изгиб позвоночника. На мгновение ему стало стыдно – так, что (если бы он был уверен, что его простят!) готов был упасть на колени и просить у девочки прощения за этот дурацкий розыгрыш.

Но вдруг его привлёк странный, пронзающий ладонь сигнал, бьющий из-под левой лопатки. Ольга тут же закашлялась, судорожно хватая воздух и по воробьиному вскидывая плечи.

– Давно это у вас?

– С детства.

– Чаще всего слева?

Сноп ледяных иголок обжёг его руку.

– Чаще всего.

– А сердце болит?

– Иногда покалывает…

Алексей сел, вернул сумку на колени. Девушка полуобернулась, ещё не решаясь поднять руки вверх, прикрыться.

– Довольно, одевайтесь. У вас, Ольга Викторовна, действительно, бронхит. Вам бы надо всерьёз заняться своим здоровьем. И ни в коем случае не курить. При вашей хронической картине это категорически…

– Я не курю.

Ольга уже натянула свитер и теперь облегчённо улыбалась, по-видимому, подтрунивая над своим, пусть даже минутным, подозрением.

В дверях Алексей обернулся так резко, что Ольга, идущая вослед, едва не налетела на него.

– Да! Лучше будет, если ваш участковый пока не узнает о моем визите. Проверка ещё не закончена и, сами понимаете…

И уже на крыльце Алексей снова остановился, кивнул в сторону разгорающегося заката:

– Жизнь, знаете ли, великое чудо. Надо жить. А умирать… Если б мы могли умирать, как солнце – зная, что обязательно воскреснем… Будьте здоровы.

До самого поворота Алексея преследовал удивлённо-растерянный взгляд девушки. Во всяком случае, он так и не услышал хлопка закрывающейся двери.

 

КОЛБУХИН 

 

Всю обратную дорогу Алексея мучила совесть.

“Ну и чего ты добился своим профосмотром? – вопрошала она, схватывая его за грудки,– полюбовался на юные прелести – большое достижение! Вне сомнения, оно стоит того, чтобы больше никогда не увидеться, отменить завтрашнюю встречу, чем поломать девочке судьбу, а может быть, и себе тоже… А ведь она могла бы поступить и учиться в институте!”

“И очень даже просто! – пытался отбиваться Алексей,– позвоню Агаркову, пришлют ей вызов, и пусть поступает”.

“Хорошо же она будет себя чувствовать на твоих лекциях! Чему ты собираешься её учить после такого подробного "собеседования"? Девочка решит, что все студентки прошли конкурс подобным образом. Да ты палач, оказывается! Палач и маньяк!”

“А вот и нет! Что касается меня, я могу и не оказаться на курсе. Свято место долго не пустует – найдёт Мишка другого, более подходящего по нравственным принципам…”

“Ишь ты! – не унималась совесть,– в жертву он себя приносит! А пойти и просто повиниться – слабо?”

От площади, знакомым уже путём, Алексей двинулся к дому. Настроение было странно раздвоено: с одной стороны – подавленное поздним раскаянием, с другой – возбуждение эйфорическое, какое всегда бывает после удавшейся ребяческой проказы.

В памяти то и дело всплывали мячики олиных грудок с крохотными, почти бесцветными пуговками сосков.

“Ханжа! – мысленно кричал он в лицо своей совести,– что же ты тогда молчала, когда я попросил её раздеться? Тоже, небось, приутихла от любопытства…”

Домой идти не хотелось. Надо было срочно восстанавливать равновесие в душе, выжигать гибельное раздвоение личности. А это под силу только одному – простому и общедоступному средству.

Ещё издали заметив магазин, Алексей свернул к нему, предвкушая уже ожог и расслабляющее успокоение после первой стопки.

“Да ты ещё и алкаш!” – огрызнулась было совесть, но Афанасьев цыкнул сердито:

– Молчи, а то не налью!

И та, поворчав, затихла.

С поллитровкой "Столичной" дорога до дома показалась ещё короче. Правда, входя в калитку, Алёша припомнил странности, полнящие дом, но тут же успокоил себя тем, что после двух-трёх стопок творящееся вокруг будет восприниматься, что называется, "на голубом глазу". И пусть хоть все оболонские домовые с привидениями устроят там бал-шабаш, он будет спать как младенец, защищенный алкоголем, будто меловым кругом.

Но, отпирая замок, он невольно вздрогнул, заметив тень, ползущую по крыльцу. Из-за угла дома, Алеше даже показалось – из-за бочки – к нему двинулась мужская коренастая фигура в темно-синем широком плаще. Гость был гладко выбрит, в меру сед, на крупной прямоугольной голове – в тон плащу подобранная шляпа.

– Вот и хозяин появился,– странным скрипучим голосом заговорил незнакомец,– здравствуйте! А я уж было отчаялся вас дождаться.

– Здравствуйте.

Алексей отчего-то опасался оказаться к гостю спиной.

– Вы именно меня ожидали?

– Именно вас.

Казалось, незнакомец напрочь лишён шеи, его тяжёлая голова чуть не до половины продавливала линию плеч, а уши были направлены вперёд, как у купированной собаки. Нет, он не был горбат, хотя имел необычные, почти квадратные пропорции.

– Чего же вы хотели именно от меня? – холодно поинтересовался Афанасьев.

– Прежде всего, позвольте представиться,– мужчина ловко приподнял шляпу и кивнул головой,– Виктор Матвеевич Колбухин.

– Алексей Александрович,– в тон гостю ответил Алёша, пожимая протянутую ему короткую руку.– Афанасьев.

Он пытался вспомнить, где уже слышал названное имя. Память услужливо предложила вытянутое лицо оболонского нотариуса и его изумлённый голос: "Как? Вы не знаете Колбухина?"

– Буду краток,– начал разговор Колбухин,– обременять вас гостеванием не стану. Вы, верно, и без того утомлены нашими бюрократами.

– Пожалуй… – признался Алексей, радуясь тому, что посетитель ненадолго, и закурил, как бы определяя срок визита: ровно на сигарету.

– Насколько я понимаю, оставаться у нас в городе надолго у вас желания не появилось.

Алексей неопределённо пожал плечами.

– У вас, наверное, в Москве свои, неотложные дела.– продолжал Колбухин,– и вам, действительно, нет резона торчать здесь в поисках покупателя. Домик-то вы, я полагаю, решили продавать?

– Допустим. А вы что предлагаете?

– А я как раз и предлагаю себя в качестве вашего избавителя.– На слове "себя" Виктор Матвеевич даже приложил руки к своей груди.– Вам останется только оформить наследство. Мы тут же, у нотариуса, оформляем купчую без лишних разговоров, на основании тех же документов.

– Это возможно?

В лице Колбухина Алексей получал неожиданную вольницу из оболонской ссылки.

– Уверяю вас,– добродушно улыбнулся Колбухин,– всё будет совершенно законно и в то же время без задержки. Деньги вы получите сразу. Мало того, я уже теперь могу предложить вам аванс, если вы готовы назвать свою цену. Ведь у вас наверняка напряжённо на финансовом фронте, Алексей Александрович? А? Деньги, небось, у друзей занимали?

Виктор Матвеевич опять улыбнулся и даже подморгнул цепким голубым глазом.

Афанасьев вдруг растерялся.

– Благодарю вас,– пробормотал он после секундного замешательства,– но я пока ещё не готов… ещё не определился…

– Я не тороплю,– Виктор Матвеевич замахал руками,– но когда определитесь – вот мой телефон.– и он сунул в руку Афанасьева плотную картоночку.

– Простите,– сказал Алексей, понимая, что разговор, в общем-то, завершается.– А почему вас, собственно, так интересует этот дом? Вы вот и нотариусу, говорят, звонили: волновались, приехал ли я…

– Ну, тут всё просто,– охотно поддержал беседу Колбухин,– я довольно близко был знаком с вашей тётушкой. Часто бывал у неё, и чайные беседы имел. Дом этот мне всегда нравился. Я и ей предлагал: продайте, мол, Ниночка, мне ваши хоромы. Купите себе поменьше, и деньги ещё останутся. Но Нина Владимировна решила, что до последнего мига останется здесь. И завещание сделает на кого-либо из родственников. Почему-то вот выбрала вас. А уж вам, говорила, решать: жить здесь или обратить недвижимость в наличные.

Над городком с запада вдруг показалась тяжёлая туча. Стало быстро сумерничать. По улице пролетел ветер, какой обычно предвещает скорую грозу, один из его вихорьков прокрутился по двору, пробежал по кустам и обдал Алексея запахом цвета смородины.

– А что, если я решу вдруг оставить недвижимость недвижимостью? – как бы сам себе, негромко сказал Алексей.

Колбухин, уже протянув было для прощания руку, на миг замер, голубыми глазами цепко впился в Алексея, как охотничья собака на стойке.

– Уже торгуетесь? Молодцом! – рассмеялся он со скрипом,– не беспокойтесь, я готов дать достойную цену.

– И всё же?

– Простите за откровенность, но это было бы неумно с вашей стороны. В Москве вы на своём месте, там у вас квартира, и работа достойная предстоит. А здесь… здесь вы, извиняюсь, пропадёте. В Оболонске пока что ни журналов, ни литературных институтов нету.

Алексей искренне удивился:

– Вы и про институт знаете?

– Недооцениваете вы нас, провинциалов, господа москвичи. Полагаете, что мы тут ничего не знаем - не ведаем, ничем не интересуемся. А мы очень даже интересуемся. И стихотворения ваши, Алексей Александрович, читали; да и не только ваши, но и друга вашего, Агаркова, тоже. Провинция, она всегда, если уж мы этой темы коснулись, глубже была и ближе – и к жизни, и к творчеству, и к философии. Из неё почти все гении, а престольная их только, как бы это помягче сказать, приватизировала. Однако…– Виктор Матвеевич вновь протянул Алексею руку,– тема эта неисчерпаема, а гроза – на носу…

Где-то в недрах наползающей тучи действительно громыхнуло – пока ещё лениво, как бы нехотя. Алексей поспешно пожал протянутую ему руку:

– Да, да, конечно. Всего вам доброго.

– До скорой встречи,– Колбухин повернулся и внимательно глянул ещё раз на тучу.– Как там у нашего Тютчева: "Люблю грозу в начале мая, Когда весенний, первый гром, Как бы резвяся и играя, Грохочет в небе голубом…" – продекламировал он с пафосом, сходя с крыльца.

И далее, к полному удивлению Афанасьева, не ограничился этой, довольно расхожей, цитатой, а продолжил, шагая вниз по Белинского:

 

– Гремят раскаты молодые,

Вот дождик брызнул, пыль летит,

Повисли перлы дождевые,

И солнце нити золотит…

 

ДЯДЯ ГРИША 

 

Включив свет на кухне, Алексей не обнаружил ни тарелки, полной домашних лепёшек на столе, ни горячего чайника на плите.

"А зря,– подумал он,– выгружая из сумки скудную холостяцкую снедь.– Сейчас бы я не стал ломаться, а умял это всё за милую душу…"

Поискал в ящиках ножи, выбрал один – с белой, под кость, ручкой – похожий на маленький обоюдоострый меч. Нарезал батон, тем же ножом вскрыл консервы и сковырнул пробку.

Печь ещё хранила тепло, и вьюшка, по всем правилам, оказалась закрыта.

Не дожидаясь более милости от незримых хозяев – обиделись! – Афанасьев выбрал в буфете гранёный стаканчик, наполнил его до краев и залпом осушил. Бутерброд делать не стал – подцепил ломоть неизвестной рыбы чайной ложкой, закусил. Тут же налил ещё. Прочёл на банке – "Салака в масле", отметил, что "не дурна эта рыбка салака!", и осушил второй стаканчик, после которого закусил уже более обстоятельно, вприкуску с батоном.

В груди потеплело, желудок запульсировал, требуя "продолжения банкета". Однако Алексей решил не спешить – впереди ещё долгий вечер, потом бог знает какая ночь – трапезу можно хоть до утра растянуть. Было бы чем себя потчевать на этом пиршестве одиночества…

Вздохнул, пожалев, что рядом нет Мишки. Кстати бы сейчас оказались и его сердечность, и рассудительность.

Алексею вдруг показалось, что те слова, сказанные Мишкой о риске их профессии – не только абсолютно верны, но уже напрямую относятся к нему, Афанасьеву. Все удачи, осыпающие его голову последние год-два, тоже показались не случайными. Подумалось, что совсем скоро за них придётся расплачиваться.

Алексей встал из-за стола и перешёл в тетушкину спальню. Зажёг настольную лампу. Опустился в кресло, вновь аккуратно покрытое пледом. Из лежащего на столике своего сборника достал уже прочитанное тётушкино письмо. Не торопясь, внимательно перечитал его ещё раз, стараясь представить, как и когда писала эти строки тётя Нина. Даты на письме не было, но зная, когда вышла его книжка и когда умерла тётя, можно было примерно определить срок написания послания – осень прошлого года. Чем же мог он заниматься в это время, не подозревая, что где-то в Оболонске, за пару шагов до смерти, больная одинокая женщина думала о нём и писала ему? Верно, какими-то архиважными, неотложными столичными делами.

"Не объявляю тебе, Алёшенька, о своём решении заранее, дабы не доставлять лишнего беспокойства.– писала тетушка.– Ты узнаешь о нём, когда меня уже не будет ни в этом доме, ни в этом мире".

За окном стемнело и, невидимая теперь, слившаяся с сумерками туча всё же ощущалась где-то рядом, скорее всего, над самой крышей. Настоящего грома и дождя, однако, ещё не было.

К горлу Алексея вдруг подступил комок. Мало какие реальные жизненные ситуации доводили его до слёз. Скорее это было под силу чему-либо нереальному – щемящие строки, трогательные эпизоды фильма или спектакля легко потрясали его, и слёзы оказывались так близко, будто всегда были рядом, наготове. "Над вымыслом слезами обольюсь" – видно, и впрямь особенность творческой натуры.

Теперь же, может быть, впервые после похорон матери, его настигло осознание необратимости утраты родного человека.

"Конечно же, ты волен сам решать, где тебе жить и как поступить с домом,– писала тётя в постскриптуме мелким как бисер почерком,– но никак нельзя, чтобы он достался человеку корыстному, лукавому, бессердечному, хищному…"

Некоторые буквы в этой фразе были выписаны заглавными, вопреки принятым правилам.

Второй постскриптум был написан ещё мельче и расположен по высоте листа – на полях:

"Прости, Алёшенька, за ту обузу, что взваливаю на тебя. Помоги тебе господь".

Гром разорвался как бомба, не долетевшая до земли, над самой крышей. Окно на кухне полыхнуло почти одновременно с громом, и тут же крупной шрапнелью ударил первый поток дождя, следом – второй и, наконец, плотный ливень прочно и надолго объял окружавший Алексея дом.

Афанасьев ещё утром дал себе зарок не удивляться ничему, что бы ни происходило в этом доме. И действительно: застань он там тающие привидения или лохматеньких домовых, удивился бы не так откровенно. Но картина, ожидавшая Алексея на кухне, сразила его совершенной неожиданностью.

За столом, накрытым "по полной программе": и сало, и селёдочка, и огурчики в собственном рассоле – аппетитно похрустывая огуречной попкой на вилке, сидел его вчерашний банный товарищ и сосед – дядя Гриша.

– Ходишь-бродишь, а я уж давно разлил,– затараторил дядя Гриша, подавая ему стаканчик.– Давай, давай, не держи тару…

Алексей, покосившись на крючок, запиравший дверь, судорожно сглотнул, но стаканчик взял и опорожнил его вслед за неожиданным гостем.

– А я тебя жду-жду,– скороговорил тот, не умолкая,– все жданы прождал. Всё уж давно порезал, разложил, а ты не идёшь. Всё читаешь, читаешь… глаза смолоду портишь… Ну, что смотришь как на выставку? Не на погляд поставлено – бери сальцо, огурчики, селёдочка вот – с ико-о-орочкой…

Он ловко подцепил с тарелки тёмную молоку, на указательном пальце поднёс её ко рту и целиком проглотил, аппетитно чмокнув. Алексей даже слюну сглотнул – так это было мастерски, со вкусом проделано. Не удержался, сел за стол напротив дяди Гриши и подключился к уничтожению разнообразной закуски.

"Вот какой тут у нас дедок банный-домовой хозяйничает!.."

Перепробовав всё, что было на столе, Алексей сам до краев наполнил стопки. Отметил, что бутылка была его, из магазина, "настоящая". Вспомнив булгаковского Варенуху, что не отбрасывал тени, потянулся к окну, как бы глянуть на погоду, а сам кинул быстрый взгляд на стену, за дядю Гришу. Тень гостя была в полном порядке.

– Дядя Гриша,– спросил он, подбирая слова,– а вы… вы в этом доме … часто бывали?

– Не раз, это точно,– ответил сосед, принимая стопку в короткую широкую ладонь.– Нина-то ведь одна жила, вдовая. Где что помочь – подбить, подлатать или с электричеством опять же – помогал завсегда, по-соседски. Я ведь тут давно живу, у Клавы. Всех на улице знаю. Старух одиноких тут – во! – Дядя Гриша сделал жест "по горло" и поднял стопку.– Ну, давай, Алёша, за старух! Золотой фонд, я тебе доложу!

Осушали стопки не спеша, смакуя горькую, думая каждый о своём. За окном, не утихая, лил дождь.

– А Колбухина ты не слушай,– вдруг выдал дядя Гриша, промокая усы тылом ладони,– гони его в шею, этого Колбухина.

– Вы и его знаете?

– Кто же его, ирода, не знает? Весь Оболонск его знает, лиса старого.

Снаружи постучали. Дядя Гриша никак не отреагировал на этот стук – спокойно набрал на хлеб селёдочной икры, густо размазал, глубоко, по-молодецки прикусил бутерброд.

В дверь постучали подольше, понастойчивее.

– Стучат, дядя Гриша,– сказал Алексей,– я схожу открою.

Старик и это пропустил мимо ушей. Ухватив горлышко бутылки цепкими красноватыми пальцами, он поднял её, оценил уровень содержимого, крякнул довольно, но стопки наполнил только наполовину.

– А вот выпьем сейчас по чутку, я тебе всё про Колбухина-то и расскажу.

В дверь застучали так громко, что Алексей не выдержал, встал.

– Я всё же открою. Вы погодите, дядя Гриша, я мигом.

Обходя край стола, он случайно глянул на "Столичную" и вдруг заметил: "Эва! Водка-то не убывает!"

"Вот так фокус! – бормотал про себя Алексей, открывая дверные крючки.– Интересно, какого-то ещё полку к нам прибыло…"

Распахнул наружные двери и обмер – на крыльце стоял дядя Гриша, улыбаясь во весь редкозубый рот. Одной рукой он держал над собой мокрый насквозь старомодный женский зонтик, другой – обнимал распухший от неизвестного содержимого полиэтиленовый пакет.

– Вы? – только и сумел вымолвить Алексей.

Дядя Гриша, потеснив остолбеневшего хозяина, вкатился в сени, на ходу складывая и встряхивая зонтик.

– Спишь, что ли? – весело затараторил он, вталкивая Алексея дальше в дом.– Я долблюсь как дятел… Вот, бери! – гость всучил Афанасьеву увесистый пакет. – Принимай гостинцы от Деда Мороза.

В коридоре он разулся, раскрыл и бросил в угол зонтик:

– Пусть ворона сохнет!

– Дядя Гриша… – начал было Алексей, но понял, что сказать ничего не сможет.

– Да чепуха! – успокоил его старик, растирая мокрую бороду.– Собрал вот на закуску всего помаленьку и бутылочку, ясное дело, прихватил. Старая-то у меня спит. Она завсегда в грозу спит, а я наоборот – на грозу бессонницей маюсь. Дай, думаю, соседа навещу, спрошу – не помочь ли чего… Ну, кому стоим? Айда хоть на кухню.

Алексей понял, что встречу обоих дядей Гришей предотвратить не удастся. Выпитое, сколько бы его на самом деле не было, придало все же отваги и азартного любопытства. "Занятно посмотреть, как это у них произойдет,– подумал Афанасьев,– говорят, при встрече антител даже и взрывы бывают…"

Дядя Гриша уже входил на кухню, и Алексей поспешил за ним, чтобы не пропустить самого инте…

Но на кухне его ожидало разочарование. Первого гостя будто и не бывало. Он исчез вместе со всем своим изобилием. На столе одиноко царила бутылка "Столичной", рядом с ней приютились начатый батон и полбанки рыбных консервов.

– А ты молодцом! – говорил дядя Гриша, вываливая на стол угощение,– уже принял сто грамм на грудь! Ни-ни, я не осуждаю! Представляю, как  вымотался, по конторам гуляючи. А закусочка вот бедновата…

Он ткнул пальцем банку, та смущённо прокрутилась и отъехала в сторону, освобождая место более солидной снеди.

– Водочка,– продолжал дядя Гриша,– она тогда хороша, когда вокруг неё достойная закуска наблюдается. Давай, Алёша, тарелочки. Сюда мы сальца порежем, сюда – огурчики с рассольчиком, а тут вот – селёдочка ляжет. Жирненькая, с ико-о-рочкой… Но это всё, так сказать, горизонталь. А вот и мой взнос по вертикали! – сосед гордо извлёк из пакета непочатую чекушку "Московской", и она торжественно, как ракетоплан, совершила мягкую посадку в центр стола, рядышком со "Столичной".

Алексей безропотно созерцал, как вновь заполняется стол соблазнительными явствами, как вновь нагружаются стопки (вторую, правда, пришлось доставать из буфета).

– Ну садись,– торопил его гость,– давай-давай, не держи тару, не теряй пару!

Алексей покорно выпил.

– Ну что смотришь как на выставку? – не умолкал дядя Гриша.– Не на погляд же поставлено! Давай закусывай.

"Сейчас икорку подцепит…" – подумал Алексей.

И действительно: старик, подцепив пальцем селёдочную молоку, не медля отправил её в рот. Алексей вдруг тоже почувствовал голод и навалился на угощение.

Трапезничали не спеша, смакуя каждое блюдо; не торопясь, опустошали алёшину "Столичную", скрутили уже пробку и с чекушечки.

Разговор шёл о женщинах.

– В каждой бабе – тайна,– говорил дядя Гриша,– это ты запомни. В каждой – хоть в пигалице ещё, хоть в старухе. Вон хоть мою возьми Клавдию. С чего бы такая странность: чуть гроза набучится, она – хлобысь в сон! Один раз так-то вот в лесу нас гроза застала. Гром как бахнул – она, не поверишь, кувырк – и спит. А сверху как ливанет! Я её под мышки и – шасть! – под ёлку. Да разве в грозу под деревом – спасение? Вымокли хоть выжимай, а она спит что младенец, только что пузыри не пускает. А чуть гроза откатилась, так и она глазками луп-луп: где я? чего я? Тута вот, говорю – под ёлочкой... Впрочем, у них вся семья с чудинкой. Я ведь до Клавдии со старшей сестрой её жил – с Валентиной. А как Валентина-то померла, Клавдия и позвала меня. А что? Дети у ней давно уже сами по себе. А со мной всяко веселее...

Алексей слушал дядю Гришу, чувствуя, как его, сытого и пьяного, одолевает сон. Заметив, что хозяин загрустил, гость тут же засобирался, предложил выпить на посошок. Уже в коридоре Алексей всё же решился спросить:

– Ты, дядя Гриша, про Колбухина хотел рассказать.

– Про Колбухина? – удивился старик.– А что, уже подкрадывался?

– Был сегодня…

– Настырный он, Витька-то,– заговорил дядя Гриша, складывая подсохший зонтик,– Нину в покое не оставлял, теперь вот за тебя взялся. Дался ему этот дом… как коршун над ним висит. Дело, конечно, твоё. Только я бы на твоём месте с ним не связывался.

Вышли на крыльцо. Оба посмотрели в сторону, куда укатилась и где нехотя затихала гроза.

– Ну отдыхай. Дождь кончился – моя проснётся сейчас. Пойду я, а то потеряет…

И, бодро семеня через дорогу, дядя Гриша скрылся в темноте.  

 

ПОСЛУШАЙТЕ МЕНЯ 

 

Алексей не спешил возвращаться в дом. Небосвод уже освободился от туч, чистый воздух пронизали влажные нити звезд. Дождь кончился только что – с крыши ещё спрыгивали одна за другой крупные капли, и бочка, полная до краёв, ещё была связана с желобом водостока звонкой, быстро утончающейся струйкой. Дышалось легко, страстно хотелось жить. Не закрывая дверей, Алексей сошёл с  крыльца. Тень его на фоне полосы света, падающего из проёма, пересекала весь двор, терялась в кустах смородины.

Всё пространство двора, улицы, города переполнял дух майского цветения. Он волнами восходил от самой земли, чуть выше в него входили бурлящие струи цветущих стланцев и кустарников, ещё выше – неслышным фейерверком ароматов взрывались белопенные яблони, серебряная черемуха, фиолетовая сирень… И над всем этим бесконечным разнообразием запахов, над всей импрессионистской палитрой эфира пересвистывались спутники влюблённых – провожающие уходящий дождь соловьи.

Алексей шагнул дальше от крыльца, коснулся мокрых веточек ближайшего куста смородины. Они, потревоженные, коротко качнулись, роняя капли щедрого ночного дождя.

Вдруг позади, на крыльце, что-то скрипнуло. Алексей обернулся и успел заметить в светлом проёме худенькую фигурку с двумя косичками.

– Ольга?

В следующий миг дверь с треском захлопнулась.

В два прыжка Алексей оказался у дверей, схватился за ручку, потянул на себя, но безуспешно – дверь была заперта изнутри.

– Оля! Оленька! – закричал Алексей, молотя по двери ладонью.– Откройте! Ольга Викторовна…

Алексей не понимал, как это могло случиться, каким образом Оля могла оказаться здесь, внутри его дома? И почему захлопнула дверь? Ему казалось, что она стоит прямо за дверью, казалось, что слышит её дыхание, которое теперь узнал бы из тысячи других.

– Оля,– прижав губы к холодным доскам двери, шептал Алёша,– я не знаю, как Вы тут оказались, но я знаю, что Вы здесь. Я знаю, что виноват перед Вами, но, честное слово, я не хотел насмеяться над Вами. Я пока не знаю, зачем мне всё это нужно, но я должен многое узнать о Вас, я хочу видеть Вас рядом, слушать Вас, говорить с Вами… Оля, откройте. Хотите, я встану на колени, только простите меня.

Алексей нарочно громко брякнулся на колени:

– Вот – слышите: я на коленях прошу Вашего прощения. Нам непременно надо поговорить. Откройте же, Оля!

Алеша не понял, сколько времени он простоял так, умоляя впустить его, ему показалось, что это длилось очень долго. Но дом оставался запертым, и даже дыхание за дверью как будто прекратилось.

"Стой, стой… – сказал Алексей сам себе, вставая с колен,– …а к себе ли я колочусь? Не оказался ли я каким-то чудесным образом на улице Первых Коммунаров?"

Он сошел с крыльца и пристально осмотрел дом. Нет, двор был его, и бочка журчала у крыльца, и густо пахло смородиной. Это был его дом,  его крыльцо, его дверь. Но дверь была заперта и, похоже, никто не собирался её отпирать.

Пытаясь собраться с мыслями, Алексей сел на крыльцо, потянулся за сигаретами. Благо, и курево, и спички оказались с собой. Однако и сигарета, истаявшая и красной искоркой сгинувшая в темноте, не принесла никаких решений создавшейся ситуации. И хоть "...в апреле прозябнуть трудно, особенно так в конце...", как сказал Есенин, Алексей начал замерзать – провожать дядю Гришу он вышел в одной рубашке. Вдали, на востоке, показалась тонкая полоска рассвета.

– Послушайте,– раздражённо сказал Алеша, вновь подойдя к двери и упершись в неё тяжелой, жаждущей сна, головой,– в конце концов это мой дом, и я хочу спать. Я замёрз. Я прошу вас открыть дверь. Обо всём мы сможем поговорить завтра, а теперь ночь, и я очень хочу спать. Я, конечно, сова, но я устал. Мне холодно. Ну не могу же я всю ночь проторчать на крыльце в одной рубашке! Слышите?!

В гневе он дернул ручку на себя – и едва не упал – дверь открылась совершенно свободно.

Подрагивая от утренней остуды, Алеша поспешил войти в дом, по пути запирая двери и выключая свет в сенях и в коридоре.

На кухонном столе хаотическим натюрмортом разлеглись остатки пиршества. Чекушку ещё до половины заполняла водка. Не раздумывая, Алексей плеснул её в стаканчик и жадно выпил. Напиток подействовал мгновенно, возвращая телу тепло и эйфорическую невесомость опьянения.

Олю он нашёл в тётушкиной спальне, в кресле, загадочно освещенную абажуром настольной лампы. В руках она держала раскрытый томик Фета, устремив в него отрешённый от мира, сосредоточенный на странице, взор. На ней был  знакомый Алеше свитер, но юбка была другая – длинная, палевая, и того же цвета чулки.

Остановившись в коридоре, Афанасьев долго молча наблюдал, как Ольга читает (или делает вид, что читает), не решаясь заговорить первым.

Наконец девушка подняла взгляд от книги.

– Здравствуйте, Алексей Александрович. Послушайте меня, пожалуйста.

Вновь опустив глаза, она прочла вслух:

 

"Какое счастие: и ночь, и мы одни!

Река – как зеркало и вся блестит звездами;

А там-то… голову закинь-ка да взгляни:

Какая глубина и чистота над нами…"

 

Читала она очень хорошо, с возвышенной, легко пронзающей слушателя, дрожью чувственности в гортани. Алексею захотелось войти, взять из её рук книгу и опустить голову на её колени.

Последние строки стихотворения девушка прочла почти шёпотом:

 

"И я хочу сказать, что я люблю тебя –

Тебя, одну тебя люблю я и желаю…"

 

Дочитав, она тут же закрыла томик и вновь подняла влажный внимательный взор, ожидая ответа. Алексей качнулся вперёд, но не переступил порога и пробормотал, отворачиваясь от её бледного, взволнованного лица:

– Прекрасные стихи. Я тоже очень люблю Фета, но прошу меня понять и простить – я очень устал. Мне необходимо уснуть.

Повернувшись, он пошёл по коридору в гостиную. Свет в ней не горел, но в предрассветной полумгле он легко сориентировался, уверенно нашёл диван, с наслаждением сел на него и дернул шнурок торшера. В мягком оранжевом освещении гостиная сразу ожила, наполнилась добрым, янтарным теплом.

У стены напротив, за раскрытым черно-матовым пианино, спиной к нему сидела Ольга, одетая в концертное, фиолетового бархата, платье с глухим воротом и длинными рукавами, с поблескивающей змейкой молнии во всю длину спины.

Полуобернувшись к Афанасьеву, Ольга помедлила и промолвила:

– Послушайте меня, пожалуйста.

И тут же, повернувшись к инструменту, вознесла руки над клавиатурой. Но прежде, чем опустить пальцы, торжественно произнесла:

– Глинка. Ноктюрн.

И по гостиной поплыли стремительные, настигающие друг друга волны мелодии. Они наслаивались, вновь рассыпались, взлетали и падали, замирая в кратких мгновениях пауз. Октавы, клавиши которых вспенивали тонкие пальцы Оли, чудесным образом резонировали с телом Алексея – от низких, гудящих звуков сладко ныло в груди, от звуков повыше – щекочуще дрожало горло, от самых высоких, улетающих в небесные сферы – вибрировала голова и самоё темя. Алексей утратил чувство реальности, вдруг ощутив себя фонтаном, выбрасывающим вверх серебряные струи энергии, что стекали бесчисленными каскадами, образуя вокруг радужную ауру счастья. Исчезли стены, потолок, пространство комнаты расширилось беспредельно, охватывая весь вообразимый человеческой душе межзвёздный мир.

Последние аккорды давно уже затихли, замерли в струнном чреве инструмента, но всё ещё звучали в зачарованном сердце Алексея, повторялись всё тише, переходя в память, в бездны подсознания.

Молчал Алексей. Молчала и Ольга – сидела, не оборачиваясь, опустив руки на колени.

Потом Алексей встал и близко-близко подошёл к Ольге. Сверху он увидел, как всё ещё напряжены её пальцы, он видел, как светлые соломинки волос сходятся на её темени в спиралевидный веер, в крошечную, совершенно белую точку. Видел трогательный изгиб шеи, золотистый пушок на коже. Ниже, дразня своей доступностью, поблескивала застежка молнии. Алексей медленно, как во сне, поднял руку и положил на плечо Ольги. Почувствовал, как напряглось её тело под чопорным строгим платьем… Совсем близко от его пальцев едва заметно вздрагивали бугорки шейных позвонков. Он чуть сдвинул руку, коснулся золотисто-теплой кожи.

Сколько длилось это мгновение?

– Спасибо,– только и сказал Афанасьев, отшатнулся и быстро вышел в коридор.

 

Оставалась одна комната, где он сегодня не был – кабинет, полный книг и старинных фотографий.

Туда он и ретировался, и стоял в нём, неосвещённом, долго и бесцельно проводя пальцами по корешкам книг. Корешки были будто живые, приятные на ощупь. Книги хранили тепло заключенной в них жизненной энергии их героев, авторов, издателей… Тепло читателей, когда-либо державших эти тома в руках. За каждым корешком стояло несколько неведомых Алексею жизней и судеб.

Вдруг в руку ему ударила струя тёплого, свербящего ладонь потока. Он ухватил корешок небольшой книжки в твердом переплёте. Зажёг свет и ахнул – в его руках была тёмно-синяя книга с его именем на обложке. Жадно листая книгу, отмечал: название – "Поэма о чёрной смородине", издана в Москве, года издания нет, часть вошедших в сборник стихов он уже знает, часть – в настоящее время была только в черновиках или даже задумана… В основном же это были совершенно неведомые ему стихи, но, несомненно, его вдохновению принадлежащие – и по стилю, и по духу.

Как во сне, который не раз повторялся, чаще всего перед самым пробуждением, Алексей пытался запомнить то, что читает, одновременно восхищаясь лёгким строем стихов, светлых и невычурных, как венцы теремов. Он прекрасно понимал, что завтра этого сборника может и не оказаться на полке, и потому торопился запечатлеть в памяти как можно больше строк. Но память не слушалась его в этот час, прочитанное рассыпалось как песок. Так же бывало и во снах – всякая попытка запомнить явленные ему книги пресекалась – страницы таяли, и наступало пробуждение.

Вздохнув, он вернул книгу на полку. Мельком глянул на ряд фото на стене – и опять изумился, заметив среди старинных дагерротипов фотографию, совершенно чуждую общему стилю.

Глянцевый прямоугольничек размером девять на двенадцать. На фоне переделкинских сосен два счастливых лица: его и Миши Агаркова. Алёша помнил этот день – день встречи с Арсением Тарковским. Вот они – вдохновлённые доброй встречей с мастером, восторженные последним апрельским днём, возвращаясь из Переделкино, установили аппарат на автоспуск, наскоро соорудили что-то вроде фигуры "а ля рабочий енд колхозница"…

Ах как весело им было тогда!

"Я ветвь меньшая от ствола России…"

Мишка прослыл героем – именно он организовал эту поездку, нашёл Арсения Александровича в Доме творчества, вёл переговоры с его женой, обещавшей выход поэта к ним на скамейку, и… оставшийся втуне, не читавший своих опусов.

– А вы? – спросил его тогда Тарковский.

– А я… я просто помогал другу с вами встретиться,– ответил Агарков.

И Арсений Александрович сказал Алёше:

– Замечательный у вас товарищ!

И как ведь был прав! Где, на какой ещё планете, на какой из солнечных орбит встретится такой человек как Мишка? И даже если встретится, будет ли он заинтересован в тебе, в твоей индивидуальной выживаемости? Ведь вокруг столько голосов – ранних и не очень, по жёсткому закону мироздания стремящихся заполнить освобождающееся пространство…

Погасив свет в кабинете, Алексей возвратился в гостиную.

 

Ольга ожидала его возвращения, сидя на самом краешке дивана. Теперь на ней был знакомый Афанасьеву домашний наряд. Даже те же мягкие шлёпанцы на ногах.

Встав и шагнув навстречу вошедшему Алексею, она протянула вперёд обе руки с лежащим в них блестящим предметом.

– Послушайте меня, пожалуйста.

"Господи! – подумал Алексей.– Когда же закончится эта пытка?"

На ладонях Ольги блестящей двухвостой змейкой свернулся стетоскоп.

– Послушайте меня, пожалуйста.

Алексей взял из рук девушки стетоскоп, обошёл её и сел на диван. Ольга повернулась и встала прямо перед ним. Покручивая аппарат в руках, Алексей поднял глаза. Девушка отвернулась в сторону полыхающего янтарём торшера, отчего лицо её и волосы казались озарёнными, будто предзакатным, светом. Руки безвольно опущены, только пальцы, выдавая волнение, едва заметно теребят край длинного свитера. Кроткая, покорная, трогательная в молчаливом ожидании его решения, эта вчера ещё незнакомая Афанасьеву девочка, вдруг показалась такой родной и близкой, что сердце его сжалось, выбросив вверх, под горло, комок приторно сладких слёз.

"Над вымыслом слезами обольюсь…"

"Девочка моя, милый мой вымысел, лучшайшая из моих фантазий! Прости, что не даю тебе покоя. Прости, что затянул Тебя в этот бред, в этот странный сон наяву…

Ну хорошо, коли это сон, пусть будет как Ты хочешь. Пусть будет как я хочу…

Я готов слушать. Но только Тебя, а не Фета и не Глинку. В этот миг я хочу слышать только Твой голос, Твои стихи и Твоё дыхание…

Обнажи свою грудь, раскрой мне свою душу, я хочу узнать Тебя ближе…

Ты услышала меня? Коротко и кротко сомкнула Ты ресницы в знак согласия, руки вознесла легко, будто крылья, и сложила крест-накрест, обнимая саму себя. Медленно вздымаются вверх серые волны свитера, накрывают тебя с головой, и падают вниз, к ногам – бесформенно-бесцветной пеной…

А Ты, зардевшаяся стыдом и желанием, стоишь, обнажив передо мной грудь и душу. Вот она – душа – напуганной птичкой бьётся в груди Твоей, точно в клетке. Будто сдёрнули чехол, хранивший её от чужих глаз, от чуждого ей яркого света...

Сейчас и я встану перед Тобой, и умножу свой слух волшебным аппаратом. Это чтобы лучше слышать Тебя. Подожди, не начинай. Ну вот, я вооружён. В ушах моих шум, в голове моей – гул, сердцу моему тесно. Я наугад опускаю клюв стетоскопа и попадаю в точку над Твоей левой грудью. Теперь я готов. Я напрямую связан с Твоим сердцем. Начинай, я слушаю…"

 

– Я ждала тебя целую вечность,

Я молилась на каждый восход…

Недоступная бледная млечность

Опоясала мой небосвод…

 

"Твой голос так высок, так тонок… Прости, я немного морщусь от его звона, усиленного аппаратом. Это не беда. Я скоро привыкну. Колокольчики всегда к счастью… Не пугайся, не умолкай. Я слушаю: дыши, говори!"

 

– В этом матовом шаре пространства

Нет ни солнца, ни звёзд, ни луны,

Ни случайности, ни постоянства – 

Только ватная взвесь тишины…

 

"Я обойду Тебя по солнышку, Оленька, колоколец мой, я услышу Тебя со всех сторон – и гулкие клавиши рёбер Твоих, и поющие мембраны лопаток, и весь длиннейший звукоряд кнопочек-позвонков – от "си" до "си"…

Я завершу круг и вновь встану перед Тобой, но уже так близко, что губы мои коснутся Твоего лба. Рукам моим станет тесно между нашими телами. Я найду точку меж Твоих грудок, меж двух остроносеньких сестрёнок, двух кругленьких близняшек, двух ранних яблок – левой и правой, солнышка и луны… Здесь Твоя душа, тут я лучше и чище слышу её голос…"

 

– Страшно мне, что в эфире тумана

Ты причалишь к другому крыльцу

И чужие ладони обмана

Прикоснутся к родному лицу...

 

"Читай, Оля, читай ещё, Твоё дыхание как ветерок перед рассветом, твой голос, как перезвон летящих весенних облаков…

 

“Как пугливые серны две груди твои,

Два сосца твоих – два оленёнка на водопое…”

 

Ах, мудрейший царь Соломон! Обманул тебя перстень, вороном каркая, будто "всё проходит, пройдет и это"! Всё проходит, он прав, но не проходит Любовь – через тысячи тысяч сердец протекает она, не иссякнув, через тысячи тысяч сердец протекла и ещё протечёт бесконечным путём через вечность. Будут только меняться в потоке её имена, времена и селенья, но лишь шире и бездонней бездонное ложе её, ибо, как ты заметил, "неподвластна ни смерти она, ни забвенью, потому что крепка точно смерть" и "её поцелуи – из солнца горящие стрелы…"

Читай, Оля! Пой, Суламифь! Звучи, Лаура… Я Алексей, я – Соломон, я – Данте, я слушаю тебя как слушал уже века веков назад…"

 

– Всё же жду я и жгу своё сердце –

Может быть, ты заметишь огонь

И направишь ладью иноверца

На пылающую ладонь.

 

"Я слышу, как разгорается сердце Твоё, уже схваченное пламенем любви, я вижу границы уже томящего тебя пожара. Вот они – вокруг твоей левой, лунной груди, пусть ушко стетоскопа станет сверкающим спутником её, повторяя и повторяя окружность её по орбите, а потом, подвластная силам притяжения, сужая и сужая орбиты, замрёт на центре – золотистой пуговке, твёрдом бутоне, не познавшем пока ни уст младенца, ни уз мужского поцелуя…

Стыдливо нырнёт он под хоботок стетоскопа и станет ещё тверже, и начнёт пульсировать, оглушая мой слух и моё сердце. Не пугайся, это только сон, а во сне можно всё, в нём нет "можно" и "нельзя", в нём есть радость или боль, но это же не боль, а значит, это радость, так не бойся же радоваться: читай, пой, плачь – из Твоего лунного сосца я лучше слышу Твоё сердце!"

 

– Прости меня за то, мой враг, мой друг,

Что я была в печали.

За то, что хлеб да соль из первых рук

Не принял на причале.

Прости, что хоть и жду тебя давно,

Но дверь не отворила.

Зачтётся ль мне столетнее вино,

Что я тебе варила?

 

 "А хочешь и Ты послушать свое сердце? Нет, я не в силах отнять рук от Твоей груди, сними с меня наушники сама, утопи их жальца в пунцовых лепестках ушей своих. Слушай, слушай себя, познавай себя, наслаждайся собой, люби себя, упивайся музыкой своего сердца…

Я спрашиваю Тебя: кто в сердце Твоем? И сердце Твое само отвечает: там ты, там ты, там ты…

Я спрашиваю Тебя: это правда? Верно ли то, что я в сердце Твоем? И сердце Твое стучит: ты там, ты там, ты там…"

 

– Ты Рюриком вошел в мой дикий град,

но вера всё ж осталась –

Любовь ведёт на княжеский посад,

а не корысть и жалость…

 

"Теперь помолчи и слушай себя, слушай теперь глубинную музыку своего существа… Слушай сама, я и без стетоскопа слышу, какие звоны таят колокола Твоих грудей, пора разбудить и правый колокол, пальцы мои как молоточки, разбудят его, как пять солнечных лучей обнимут они Твою правую, солнечную грудь, и её вулканчик, её протуберанец  насквозь прожжёт мою ладонь, лишённую кожи…

Но вращается по спирали музыка сфер, и блестящий зев стетоскопа, и ладонь моя, по спирали от центра растят и растят орбиты свои…

Катится, катится яблочко вкруг по краю…

Катятся, катятся яблочки вокруг яблок…

Сталкиваются, пересекаются их орбиты, переплетаются, порождают волны желания…

Ушко стетоскопа и пальцы моей руки – два спутника, два паломника, идут теперь рядом. Дружно скользят по груди Твоей вниз, расходятся в стороны по рёберным дугам, врозь обойдут упругую зыбь живота и снова сойдутся в оазисе, в центре, в жемчужинородной ракушке пупка, что и назван-то так потому, что и впрямь завязан с Пупами Вселенных. Жизнь Твою связывает он с чревом матери Твоей, а через неё – с чревами всех матерей и праматерей Земли – прошлых поколений и будущих – и под ним… Ты слышишь?  Космос там звучит беспредельный, там орган вселенский, из которого Бах и Бетховен ловили своё вдохновенье. Там модель всего мира, гнездо мирового яйца, где когда-то мы все побывали, и из этого рая однажды исторгнуты, и всё время стремимся назад, хоть на миг, но вернуться… Ты слышишь, какие глубинные, какие опасные нашему скудному разуму звуки?!

Но что это? Отчего это музыка вдруг оборвалась?..  Почему я вдруг выброшен прочь из потока её?

Встали оба паломника. Дальше им путь заповедан. Остановила граница их – та, что Тебя разделила на две половины; на нагую, доступную, подвластную, и – одетую, запретную, непокорённую.

Куда исчез рой бабочек ночных, пляшущих неистовый танец любви? Может быть, сон оборвался? Нет, Ты ведь по-прежнему здесь, не исчезла, Ты дышишь прерывисто, и глаза Твои полуприкрыты, а губы полуоткрыты, и пульсирует жилка на шее, над самой ключицей. Ты ведь не хочешь, чтобы сон оборвался? Хочешь его продолжения? Ты хочешь?.. Ты молчишь?.."

 

– Подожди меня,– шепнул Алексей и, оставив Ольгу, широкими шагами прошёл из гостиной на кухню.

Там он выплеснул, что ещё оставалось в чекушке, в стопку и залпом выпил.

"Если не исчезнет,– подумал он, прикуривая сигарету,– что ж, тогда чему быть, того, как говорится…"

Алексей открыл дверцу печки, сел перед ней на табурет и с интересом глядел, как сигаретный дым увлекается в глубины топки хорошо отстроенной тягой. Одурманенный происходящим разум всё же подсказывал Афанасьеву, что ещё никогда, ни разу в жизни он не подходил так близко к погибельной черте. Но сердце, заливаемое страстями, шептало: "Не сделаешь это сейчас – не сделаешь нигде и никогда".

Сигарета полетела в топку, а с ней – и последние сомнения.

В гостиной было темно. На секунду Афанасьеву показалось, что и Ольга исчезла. Но нет – она по-прежнему стояла перед диваном, недвижимая, точно такая же, какой он оставил её.

Она не ушла, не подумала одеться или хотя бы прикрыться – нагая до пояса, с черной змейкой стетоскопа, вьющегося меж белых грудей – вся в его власти, кроткая и покорная. В темноте светлый силуэт стоящей девушки показался Алексею ещё загадочнее и желаннее. Слушая её неровное дыхание, он, нарочито медленно расстегнув все пуговки, снял с себя рубашку. Подошёл к Ольге сзади, снял стетоскоп, откинул прочь. Быстрым уверенным движением разомкнул молнию юбки.

Сгорая от желания, развернул девушку и оказался с ней лицом к лицу.

 

"Вот я и пришёл, чтобы завершить наш сон. Ты дождалась меня, стало быть, и Ты хочешь его завершения. Правда? Вот я прижмусь к Твоей слепящей груди так тесно, что Ты услышишь, как сердце моё разрывается в клочья. Оно говорит: пусть так, пусть так!"

 

Губы Алексея коснулись лба Ольги и лёгким непрерывающимся касанием, ещё не целуя, опустились по линии носа, сомкнувшись с её губами. Взрывом страсти ответили губы её. Долог был первый их поцелуй. Бесконечны мгновения радости губ на губах…

Но любовь ненасытна и ждёт продолжения мук. Алексей целовал уже шею её, ту жилку, что колотится над ключицей, и ключицу, и окаты грудей, и вершины их, и линию между, и когда, не прервав поцелуя, встал на колени, губы его стали смелее и с жадностью вжались в пружинящий колоб её живота.

 

"Вот я стою перед Тобой на коленях, вот я припал устами к чреву Твоему. Впусти! – горят мои уста. Впусти! – кричит мое сердце. Ты, Мать матерей всех людей на Земле, Ты, Владычица вселенской утробы, выносившей весь этот мир, в котором я когда-то провел три времени года, заклинаю: впусти!

Вот ползёт десяток цепких воинов моих на стены неприступной крепости Твоей, проникают за край, и за краем находят Тебя. И тепло Твоё их опьяняет предчувствием скорой победы. В их власти теперь смять и сорвать Твою крепость, едино и дружно разрушить границы доступного и недоступного, обнажая Тебя…"

Одним сильным рывком Алексей стянул всю остававшуюся на Ольге одежду до самых её стоп. Ольга ахнула и закрыла лицо руками.

 

"Вот и нету границ, Ты снова едина и безгранична. Ты вся моя. Я своей властью дарую Тебе это единство с самою собой. Я продолжаю свой путь, путь в бесконечность, а путь этот, Ты уже знаешь, лежит через чрево Твоё – пропусти!"

 

Алексей, стоя на коленях, обхватил Ольгу за бёдра. Торопливыми поцелуями приближался он к заветному обрыву в бесконечность...

Неожиданно Оля с силой оттолкнула его. Алексей упал на спину и провалился в чёрную бездну. 

 

ТЕЛЕФОН 

 

Афанасьева будил телефон. Долго и безуспешно. Длинные настырные звонки вползали в уши, пытались вырвать его из бездны забытья, но, обессилев, там же и терялись.

Кто-то в этом мире очень хотел заставить Алексея проснуться. Телефон дребезжал без остановки уже несколько минут. Всему бывает предел – звонки вырвали-таки спящего из цепких объятий Гипноса.

Открыв глаза, Алексей какое-то время не мог сообразить, где он сам и кому он в такую рань мог понадобиться. А телефон всё надрывался. Не вставая с дивана, привычным жестом протянув руку, Алексей нащупал аппарат на полу, поднес трубку к уху.

– Да?!

Голос его был предательски хриплым и рассеянным.

– Долго спишь, Афанасьев! – услышал он колокольчик Леночки.– Извини, что разбудила, но дело срочное и касается лично тебя.

Леночка была однокурсницей Алёши по литинституту, с факультета литературоведения. Одно время у них вспыхивал даже роман, но ненадолго, после чего они, как ни странно, остались друзьями. Теперь Леночка работала в крупном издательстве, дослужилась уже до редактора отдела.

– Вчера у нас был сыр-бор! Перетрясали план по поэзии. Ну, то бишь, в духе перестройки. Нескольких мэтров подвинули в хвост, чем выкроили несколько мест для молодёжи…

Из торопливого Леночкиного рассказа Афанасьев понял, что у него появилась реальная возможность оказаться в плане издательства на конец этого или на начало следующего года. Надо было только срочно взять рекомендации правления Союза и не позже чем через месяц-два сдать рукопись.

– Ты хоть что-нибудь понял? Или всё время дрых под мою болтовню? – вдруг обиженно спросила Леночка, видно, отчаявшись услышать его голос.

– Понял.– как можно внятнее ответил Алексей.– Сей секунд бегу в Союз за рекомендацией. Спасибо тебе, Леночка.

– На здоровье, Алёшенька.– Леночка помолчала, вздохнула, потом все же спросила.– Ты что, пьёшь? Или работал всю ночь?

– Работал.

– Ну, лады. Просыпайся давай, совёнок. Вечером позвони. Пока.

В трубке послышались гудки. Алексей с облегчением оторвал её от уха, откинул руку, чтоб водрузить трубку на место.

И только тут его осенило. В какой Союз он собрался бежать "сей секунд" и за какой, спрашивается, рекомендацией, когда находится за полтысячи верст от Москвы?

Откинув одеяло, он резко сел на диване и тут же невольно схватился за голову. Свинцовый шар похмелья прокатился по пустой, казалось, голове и жахнулся об затылок. На нём не было никакой одежды. Вся она живописно была раскидана по полу. Рядом с ножкой дивана, чуть обогнув её, словно пытаясь уползти, поблёскивал стетоскоп.

Ольги, конечно, в комнате не было. Не было её сейчас и во всём доме, это Алексей почувствовал сразу.

Но зато на полу стоял неизвестно откуда взявшийся телефонный аппарат, по которому он только что разговаривал с Леночкой.

Аппарат был незнакомый, довольно старый, из тяжёлой тёмной пластмассы, с крупным полустёртым циферблатом и с трубкой, в одном месте подмотанной чёрной изолентой. Длинный пёстрый шнур от него тянулся за диван, уходил за изголовье и исчезал там под старыми, в желтый цветочек, обоями.

Осторожно, как бы боясь спугнуть чудо, Алёша прошёлся по комнате, собирая одежду и тут же одеваясь Только после этого он решился вернуться к телефону, бережно снял трубку и поднёс к уху.

В телефонном эфире царил сплошной непрерывный гудок. Волнуясь, Алексей склонился к аппарату и зачем-то дунул в трубку. Гудок изменил тональность. Стараясь не спешить, Алексей задал аппарату номер домашнего телефона Агарковых. Какое-то время в трубке коротко пощёлкивало, потом стихало и опять пощёлкивало. Наконец, после заковыристой соловьиной трели, аппарат пикнул, и в далёкую столицу потянулись длинные зовущие гудки.

– Слушаю,– узнал Алексей Мишкин голос.

Он ещё не придумал, что сказать Мишке, если вдруг тот ответит, и потому замешкался.

– Слушаю,– повторил Мишка более нетерпеливо,– алло!

– Миш, это я,– решился всё же заговорить Алексей.

– Алешка, ты? Привет! Ты что, вернулся?

– Нет,– Алексей подбирал слова,– я в Оболонске, Миш.

– Ну и как ты там, надолго ещё потеряешься?

– Не знаю.– честно ответил Алексей, и тут же спохватился.– Я постараюсь. Миш, тут такое дело… Мне сейчас…– Алексей хотел сказать "звонила", но вовремя поправился,– словом, я сейчас разговаривал с Леночкой… Она обещает толкнуть меня в план издательства. У них там вакансия образовалась…

– Так это же чудесно! – весело отозвался Агарков.

– Конечно,– согласился Алёша,– но она срочно просит рекомендацию членов правления. Ты не мог бы кого-то из мэтров потревожить, не особенно напрягаясь, конечно…

– Сделаем,– оборвал его Мишка,– я как раз сегодня собирался в Союз. Сделаем и Леночке переправим…

– Спасибо.– Алеше не хотелось завершать разговор, и он поспешил добавить.– Знаешь, Миша, из тех рукописей, что ты давал мне в Переделкине – помнишь? – посмотри повнимательнее Мочалову Ольгу. Особенно второе стихотворение.

– Ладно,– несколько удивленно отозвался Агарков,– откуда она?

Алексей помедлил, потом ответил:

– Видишь ли, тут такое совпадение. Она здешняя, из Оболонска.

Теперь секунду молчал Мишка, а после даже присвистнул:

– Ну ты, брат, конспиратор! Что же сразу-то не сказал? Погоди-погоди… Насчёт стихов ты это всерьёз? Объективно? Или сам субъект заслуживает внимания? Признавайся, старый плут. Решил внять моему совету? – Миша там, в Москве добродушно расхохотался.

– Агарков, не торжествуй,– оборвал его Алёша,– это не то, на что ты надеешься. Мы ещё даже не встречались.

– Но… предполагаете встретиться? – не унимался Мишка.

– Возможно.

– Ладно, не злись,– примирительно проговорил Агарков,– посмотрю обязательно. Когда перезвонишь?

– Не знаю,– опять уклонился Алексей,– может быть, сегодня вечером. Пока.

– Пока… – с явной неохотой прощаться ответил Мишка.

– Стой! – вдруг выпалил Алексей,– Миша, пожалуйста, перезвони мне прямо сейчас. Прямо сейчас, слышишь?!

– Ладно, ладно,– растерялся от его напора Агарков,– куда перезвонить-то? По какому номеру? У тебя что, в твоей фазенде телефон есть?

– Да вот, появился… – вздохнул Алексей.

– А номер-то знаешь?

– Номер? – Алексей искренне удивился,– Ах, да, номер… Миша, ты только не удивляйся, но попробуй набрать мой московский…

– Не понял…

– Я сам ещё не всё понял… Ты набери, и мы вместе во всём разберёмся. Давай.

Алексей положил трубку и шумно выдохнул.

– Так,– сказал он вслух,– чудеса продолжаются и несть им конца и края…

Он обвёл глазами гостиную. Никаких следов странной ночной гостьи. Впрочем, как это никаких? Взгляд его упал на чёрный хвостик уползающего за диван стетоскопа. А вот пианино, из которого Ольга извлекала чудесную музыку. Оно до сих пор раскрыто. Вот диван, на краешке которого она ожидала его возвращения из кабинета, вот жёлтые широкие половицы, на которых он стоял перед Олей на коленях...

Алексей ярко вспомнил алчное пиршество губ, рук, вкус близости победы…

Но дальше был обрыв. Алексей не помнил, как  оказался на диване, как и когда исчезла Оля, как на нём оказалось это одеяло, с таким знакомым узором в квадрате выреза пододеяльника…

И тут он вдруг хлопнул себя по коленям. Это же одеяло из его московской квартиры! Мало того – и диван под ним тоже был его, московский, а не прежний, оболонский. И расцветка , и форма, и даже примета, не оставляющая сомнений (на одной из спинок поперечная вмятина, её сделали во время переезда они с Мишкой, не вписавшись в проём двери)…

Да ещё и телефонный аппарат! Не было его здесь, а теперь стоит, как и всегда  стоял в Москве, у изголовья дивана. Телефон будто ждал, когда о нём вспомнят – разразился взрывными, радостными звонками.

– Алло! Алексей, ты? – кричал Мишка.– Что за шутки? Ты меня разыгрываешь, что ли? Ты – в Москве?

– Нет, старик,– как можно спокойнее объяснил Алексей,– я не в Москве. Я тут, в Оболонске… Долго объяснять, но… веришь нет, здесь один сосед – изобретатель, ну просто гений, смастерил такой радиотелефон… Я в этом плохо понимаю… но, одним словом, по нему можно звонить куда хочешь и подключаться к любому номеру…

Алёша ещё долго и вдохновенно врал про их с соседом умопомрачительные радио-эксперименты. Миша слушал молча, недоверчиво сопя в трубку.

– Алёш,– сказал он, когда, наконец, дождался паузы,– у тебя правда всё в порядке?

– Конечно! – бодро откликнулся Афанасьев.– Вечером я перезвоню. А что?

– Да так. Врать ты не очень умеешь. Ну ладно. Привет абитуриентке. До вечера.

Миша не поверил экспромту о гениальном соседе с чудо-телефоном. Алексею показалось даже, что Миша заподозрил что-то неладное, только не стал торопить с объяснениями.

Да и как, спрашивается, всё это можно объяснить даже лучшему другу? Это то же, что признаться: ищи, Михаил, себе другого напарника, а мне, брат, прямая дорога в жёлтый домик.

Однако сам в себе Алёша ни минуты не сомневался – он был, есть и пока ещё намерен оставаться в здравом уме. Всё происходящее с ним в последние дни не было галлюцинацией или горячечным бредом, скорее, это было необъяснимое пока проявление другой реальности. Оно невероятно материально и подчиняется какой-то неуловимо оправданной логике.

Часы на кухне прошуршали и бумкнули половину одиннадцатого утра.

– Спасибо! – крикнул им Афанасьев.

До встречи в библиотеке оставалось полтора часа.

На миг мелькнула малодушная мысль – позвонить Галине Геннадьевне и отменить встречу. Только вот как звонить? Как из Москвы, по коду? Или этот агрегат подключён напрямую и к местной линии?

Однако долго размышлять было некогда. На кухне его ждал неубранный стол. Наспех разогрев чайник на электроплите, Алексей прибрался, перемыл посуду. Попил чаю, доев угощение дяди Гриши. Лепёшками его нынче не баловали, а зря.

Оставалось ещё время, и Алексей решил посвятить его бритью и утюжке чистой рубашки. Пока жужжала электробритва, он, насколько позволял провод, оглядывал гостиную в поисках утюга, но беглым взглядом обнаружить его не сумел. Пришлось вначале расстаться с двухдневной щетиной, выдернуть шнур и обрести полную свободу передвижений, чтобы продолжить поиски утюга по всему дому.

Утюга он не нашёл, но зато, распахнув платяной шкаф, обнаружил в нём полную перемену содержимого. Вместо  вещей тёти Нины в нем аккуратно разместился практически весь его московский гардероб. И отутюженных рубах в нем было достаточно. И галстуков.

Рубашку он выбрал любимую – в мелкую голубую клеточку, надел синий пуловер  и черный вельветовый джинсовый костюм. Под воротник рубашки подвязал черный шейный платок "а ля Байрон". Оценил себя в зеркале: солидности – ноль, чисто романтический герой с налётом столично-богемной тусовки.

"Как ждёт любовник молодой минуты первого свиданья…" – съязвил сам над собой Алёша и уже готов был отправиться в путь, но взгляд его вновь упал на дужки стетоскопа. Похожие на рожки или усики странного насекомого, выглядывали они из-за диванной ножки.

Тут же в двери постучали.

Быстро нагнувшись, Алеша поймал стетоскоп и спрятал его в свою сумку.

Стук повторился.

– Минутку! – крикнул Алексей, выходя в сени. На крыльце стояли двое, профессия которых угадывалась сразу: электрики. Один, коренастый, пожилой, скорее всего, уже пенсионер, с ершеобразной сединой, в квадратных очках с невероятной толщины стеклами, по-хозяйски шагнул в дом. За ним, стараясь подражать старшему, но всё же не так уверенно, вошел парнишка с короткой, скорее всего, предармейской стрижкой. "Ёршик да ёжик" – подумал Алексей.

– Энергосеть.– коротко бросил старший.– Вызывали?

– Вызывал,– признался Афанасьев,– но мне сказали, что раньше четверга…

– Мало ли что они скажут. Мы тут рядом на аварии были, вот и завернули заодно.

Ершистый профессиональным взглядом вычислил спрятанный под занавесочкой электросчётчик.

– Табуретку давайте.

Взобравшись на табуретку, он придирчиво заглянул за счётчик:

– Левых проводов, самодельных электроприборов не имеете?

– То есть? – не понял Афанасьев.

– Ну, козлом самопальным не обогреваешься? – пояснил молодой, упиваясь профессиональным превосходством над пижоном, каковым казался ему хозяин дома.

– Ни-ни,– заверил электриков Алексей,– я тут только третий день живу. А что за авария была? Серьёзная?

– Грозу вчера слыхал? – снисходительно ответил парнишка.– Так вот. В начале Белинского коротнуло, почти вся Красная Горка накрылась. До утра без света сидели.

– Молнией, что ли, вдарило? – поддержал разговор Афанасьев.

– Кабы молнией,– сверху встрял в беседу старший,– вы бы тут все с месяц при лучинках загорали. Там черёмуха разрослась, на мокрые ветки и замкнуло.

Потом младший говорил цифры из взлохмаченного блокнота, а старший сверял их с показаниями счётчика. Это напомнило Алёше детскую игру в билетики, когда его сверстники перед киносеансом сверяли номера своих билетов. Проигрывал тот, у кого цифра была меньше. А разность быстро переводилась в "щелбаны", и по всему залу трещали лбы неудачников вплоть до самого начала фильма.

Разница цифр оказалась приличной – в сорок с чем-то единиц, но сошедший с табурета "ёршик" не стал отсыпать "ёжику" сорок щелчков по лбу, а нацарапал цифры на листочке и сунул его Афанасьеву:

– Оплатите сорок киловатт, только и делов.

– Спасибо,– Алексей аккуратно сложил листок и сунул его в нагрудный карман куртки.

Было уже далеко за одиннадцать, и Афанасьеву грозило опоздание на встречу, однако электрики уходить не торопились. Рассевшись – один на табурет, другой прямо на порог – они со вкусом, смакуя, как после провёрнутого фронта адской работы, закурили.

– Наследник, что ли? – уже не так жёстко поинтересовался старший.

Алексей кивнул.

– Родители, что ли, оставили?

– Нет, тётка.

– Повезло…– позавидовал старший.– Дом ещё добрый. Мне вот никто ничего не оставил, всё своим горбом наживал.

Алексей промолчал.

Молчали и электрики. Курили. Сигареты уже заканчивались, и тогда молодой, презирая хозяина не только за пижонство, но и за недогадливость, напрямую спросил:

– Ну что, хозяин, магарыч-то за срочность будет или как?

Старший молчал, разглядывая обои, будто разговор его не касается.

– Конечно! – Алексей поспешно захлопал себя по карманам в поисках кошелька. – Десяти будет достаточно?

– Есть контакт! – парнишка мгновенно выщипнул из его рук десятку и вскочил на ноги.

– Ну, счастливо оставаться,– встал с табурета и старик,– продавать будешь? – он напоследок обвёл дом завистливым взглядом под линзами очков.

– Не знаю,– ответил Афанасьев,– не решил ещё.

Проводив гостей, он тут же запер дом на засов, защёлкнул замок и быстрым широким шагом, каким приучила его ходить матушка столица, махнул в сторону центра.

 

МОСКОВСКИЙ ГОСТЬ 

 

Библиотека занимала весь первый этаж хрущёвской пятиэтажки «времён поздней оттепели».   

“Интересно, Ольга уже здесь? Думай, друже, думай,– сказал себе Алексей, глянув на часы,– у тебя есть семь минут. Входить или не входить – вот в чём вопрос”.

Он закурил, не спеша прогуливаясь вдоль крыльца библиотеки. Ещё можно было сделать вид, что он просто шёл мимо, случайно заинтересовался вывеской, зачитался расписанием работы, чтобы потом, когда-нибудь, посетить читальный зал, прочесть что-нибудь, хотя бы и Шекспира в разных переводах…

До двенадцати оставалось три минуты. Алексей вдруг ясно представил, что вот сейчас из-за поворота появится Оля. Как он объяснит ей своё появление здесь? Новой инспекторской проверкой? Нет уж, пусть лучше Галина Геннадьевна представит его дочери в истинной роли, а там, Бог даст, всё как-нибудь разрешится…

Скорей, пока Ольга не вынырнула из-за поворота, успеть расположить к себе её маму – бегом – арш!

Издалека бросив сигарету в урну, Афанасьев буквально влетел в библиотеку. Бабуля, задремавшая над вязанием, испуганно вскинула голову на шум, поверх очков подозрительно уставилась на незнакомца.

– Здравствуйте,– широко улыбаясь, шагнул к ней Алексей,– могу я увидеть Галину Геннадьевну?

Имя заведующей сработало как секретный пароль.

– Можете,– кивнула бдительный страж в сторону абонемента,– тамо она.

И, утратив интерес к посетителю, бабуля вернулась к основному, видимо, занятию – клубку и спицам.

– Внукам? – заговорщически поинтересовался Алексей.

– На продажу,– хмыкнула бабуля.

За столиком библиотекаря стояла миниатюрная, очень обаятельная женщина, удивительно напоминающая Ольгу. С ней беседовала статная седая дама с разросшейся вкруг бородавки тоненькой седой бородкой.

Увидев вошедшего, женщины оборвали разговор.

– Здравствуйте,– поклонился Афанасьев вежливо.

– Добрый день.

– Вчера я беседовал с Галиной Геннадьевной…

– Это я,– радушно улыбнулась библиотекарь.

«Это я уже понял...» – подумал Афанасьев.

– Вы – Алексей Александрович?

– Точно так.

– Вот, Полина Марковна, знакомьтесь,– обратилась заведующая к грузной даме, сияя от счастья,– Алексей Александрович, из Москвы, из Литературного института…

Полина Марковна солидно, всем корпусом повернулась к гостю, сдержанно кивнула.

– Алексей Александрович,– поклонился он в ответ, и невольно добавил,– Афанасьев.

– Полина Марковна у нас в человек известный,– пояснила Галина Геннадьевна,– много лет ведёт детскую литературную студию. И Оленька у неё занималась...

– Довольно меня рекламировать,– пробасила Полина Марковна,– я не лошадь, а господин из Москвы не покупатель. За Оленьку я откровенно рада. Впрочем, не будем опережать события. До свиданья, Галина Геннадьевна.

Шествуя мимо Алексея, великанша помедлила, чтобы произнести:

– А с вами, молодой человек, я надеюсь скоро увидеться. Сегодня в редакции газеты собираются городские литераторы. Ровно в пять. Вам бы, Алексей Александрович, следовало посетить местный Парнас.

Дождавшись, когда Полина Марковна покинет зал абонемента, Алексей несколько растерянно улыбнулся Галине Геннадьевне:

– М-да, серьёзный, видимо, педагог…

– Вы уж извините,– заведующая была откровенно смущена,– я не хотела устраивать эти смотрины, честное слово. Просто вчера, после нашего разговора, позвонила Полина Марковна. Ну, я и не удержалась, рассказала ей о вашем звонке и назначенной встрече. Но я и не предполагала, что…

– Ничего страшного,– улыбнулся Афанасьев,– раз Полина Марковна оставила нас наедине, значит, я прошёл её суровый экзамен. Лучше скажите, как здоровье Оли?

– Оленька сейчас будет. Она с утра ушла на процедуры, но к двенадцати хотела успеть. Разве чуть задержится, вы уж извините.– Галина Геннадьевна доверительно перешла на шёпот. – Вы знаете, она очень волнуется. Сегодня даже спала плохо, и встала бледненькая… 

Потянувшись через стол, она вдруг коснулась руки Афанасьева:

– Алексей Александрович, вы уж будьте с ней не так строги… С недавних пор она так болезненно относится к любой критике…

– Хорошо,– пообещал Алексей.

– Вы можете пройти в мой кабинет и подождать Олю там.

– Нет, спасибо,– возразил Алексей, доставая из нагрудного кармана документы,– если не возражаете, я хотел бы пополнить славные ряды ваших читателей. И, пока вы заполняете формуляр, позвольте порыться на полках.

Выложив перед растерявшейся заведующей паспорт и писательский билет, он смело обогнул стол и углубился в лабиринт стеллажей.

Рассматривая корешки, Алексей всё же уловил, с каким интересом листает Мочалова-старшая его документы. «Пусть, пусть убедится,– думал он,– что я не аферист, пусть увидит московскую прописку, пусть узнает, что холост, пусть писательский билет произведёт впечатление». Интуиция подсказывала – Олину маму надо расположить к себе, сделать своей союзницей.

Взяв с полки розовый, в мягкой обложке сборник «Песнь о любви», Алексей наугад открыл его и тут же наткнулся на пронзительное признание Иннокентия Анненского:

«Среди миров, в мерцании светил

Одной Звезды я повторяю имя…

Не потому, чтоб я её любил,

А потому, что я томлюсь с другими…»

 

Что за беспредельная бездна Духа стоит за этими простыми на беглый взгляд строками:

 

«И если мне сомненье тяжело,

Я у Неё одной молю ответа.

Не потому, чтоб от Неё светло,

А потому что с Ней не надо света…»

 

Всего восемь строк, и весь мир запечатлен в них, и вот уже больше века тревожат они чуткие души, благословляя на рыцарство во имя избранниц. Как, где прячется это за несложным размером, за бесхитростными рифмами? В чем оглушительная тайна этих стихов?..

 

Краем глаз Алексей увидел, что в зале появилась Ольга. Он узнал её сразу и встал так, чтобы, оставаясь невидимым, над рядами книг иметь возможность наблюдать за столиком Галины Геннадьевны.

Оля опаздывала и, конечно, спешила – лицо её было возбуждено, глаза блестели, дыхание – он слышал это на расстоянии – сбито.

Алексею даже почудилось, что он слышит учащённое её сердцебиение, но позже понял, что это его сердце колотится так часто. Жар окатил его сверху донизу.

Оля быстро подошла к матери, шумно, по-детски, выдохнула, сдувая с потного лба челку. Волосы её, на сей раз свободные, плавным грушевидным веером опускались на воротник светло-охристой, почти золотистой куртки.

Оля заговорила, но мать, сделала ей упреждающий знак – девушка осеклась и, близоруко щурясь, забегала взглядом по стеллажам. Потом она склонилась к столу – скорее всего, чтобы рассмотреть его документы. И, наконец, тишину библиотеки нарушил голос Галины Геннадьевны:

– Алексей Александрович, выбрали что-нибудь?

Отступать было некуда. Держа в руках, как знамя, сборник «Песнь о любви», Афанасьев ринулся в наступление.

– Вот,– сказал он, подавая книгу Галине Геннадьевне,– любопытное издание. Есть довольно редкие, почти забытые имена. Запишите, пожалуйста. Я обещаю вернуть до отъезда…

– Конечно, пожалуйста,– чуть не пропела заведующая, возвращая ему документы,– а вот и Оля подошла. Оленька, познакомься, это Алексей Александрович…

– Здравствуйте, Ольга,– бесцветным голосом произнес Алексей и уставил на девушку тяжелый гипнотизирующий взгляд. Он видел, как вспыхнуло румянцем её лицо, как расширились от удивления зрачки, и губы едва слышно выдохнули: «Вы?..»

– Я некоторым образом тороплюсь,– Афанасьев продолжал смотреть в упор на Ольгу,– поэтому прошу Вас, Галина Геннадьевна, любезно предоставить нам с Ольгой возможность поговорить наедине.

– Конечно, конечно,– засуетилась заведующая,– Оленька, проводи Алексея Александровича в мой кабинет. Вот, возьми ключ.

 

Открыв кабинет, Оля вошла первой. Не снимая куртки, подошла к столу, повернулась, ожидая, пока войдет Афанасьев. Алексей вошёл уверенно, закрыл за собой дверь, пересёк кабинет и занял кресло позади оцепеневшей девушки.

– Садитесь,– показал он на кресло напротив.

Не поднимая взгляда, Оля послушно отошла к указанному креслу и села, тщательно сомкнув колени.

Несколько секунд они молчали.

– Я не понимаю… – начала вдруг Ольга и коротко, исподлобья, глянула на Афанасьева.

– Оля,– перебил её Алексей,– я прошу простить, если вам показался обидным мой невинный, в сущности, розыгрыш. Я не хотел ни обидеть вас, ни насмеяться над вами. Поверите ли, но меня вела интуиция… В ваших стихах меня кое-что насторожило, а тут ещё, узнав о вашей болезни, я и вовсе забеспокоился… Словом, мне необходимо было воочию, лично проверить свои догадки… К тому же, я действительно некоторым образом врач. Я должен был сам выслушать вас, чтобы признать или опровергнуть поставленный мною заочно, ещё в Москве, диагноз…

– И что же это за диагноз? – Оля была насторожена, но искренние интонации Алексея, похоже, уже потревожили лёд.

Коротенько постучав, в кабинет чуть не на цыпочках вошла Галина Геннадьевна, вручила Афанасьеву выбранную им книгу и читательский билет, извинилась и быстренько ретировалась. Алексей подождал, пока закроется дверь, и продолжал:

– Вы должны постараться понять то, что я сейчас расскажу, иначе нам не найти выхода из этой довольно нелепой ситуации. Есть науки, пытающиеся по почерку, по отпечатку пальцев, по линии руки разгадать характер человека, предугадать его судьбу. Но разве стихи – живые откровения души человеческой – не обладают более полными сведениями об их авторе, чем графическая закорючка или кожный узор? Изучая поэзию в этом смысле, можно бесконечно много узнать о любом, даже самом юном авторе. Я внимательно прочел вашу рукопись и, признаюсь честно, был поражён двумя строчками – теми, где говорится о смерти солнца…

Губы девушки прыгнули, она судорожно сглотнула слюну, сдерживая кашель, но всё же закашлялась.

– Простите,– прошептала она, покраснев, и отвернулась.

– После осмысления этих строк,– продолжил Алексей, когда девушка справилась с неожиданным приступом,– я еще раз перечёл всю подборку, по крупицам выстраивая картину вашего нынешнего душевного и физического состояния… И сделал неприятный, может быть, для вас вывод – для вас сейчас опасна сама поэзия.

– То есть? – Ольга не ожидала такого поворота. Сердце её гулко стукнуло и на мгновение замерло.– То есть, вы хотите сказать, что стихи – не моё дело? И для этого вы,– голос её дрогнул,– ехали сюда из Москвы?

– Вы не поняли,– опечалился Афанасьев,– всё как раз наоборот. Будь вы обыкновенной графоманкой, не было бы и этого разговора. Но то, что вы не лишены поэтического дара, в вашем случае ещё опаснее. Ваши способности вкупе с вашим образом жизни и вашей чувственностью ведут вас…

Тут Алексей оборвал себя, встал и молча прошёлся по кабинету. Ольга заворожено следила за ним, ожидая приговора.

– Скажите, Оля, много вы знаете долгих и счастливых судеб настоящих поэтов? Роковые двадцать пять, тридцать семь, сорок три преследуют почти всю российскую, да и мировую поэзию…– Алеша уже почти цитировал Мишу Агаркова,– Может быть, нет на свете дела слаще, но и опаснее, чем работа со словом. Помните: «словом можно и убить, и возродить»?  Но, получается, что и слово может убить, и в первую очередь убивает оно именно тех, кто посвящает ему свою жизнь. А возродит ли – это уже вопрос, зависящий от многих обстоятельств… Вы, конечно, помните, как страшно сказал Пастернак о стихах: «нахлынут горлом и убьют»? Я не хочу вас пугать, Оля, но вы действительно двигаетесь к пропасти. Поэзия требует всё, всё без остатка, и будет требовать всё больше, пока человек не иссякнет, как опустошённый колодец.

– Что же вы предлагаете? – отвечала Ольга.– Я не совсем понимаю… с одной стороны, вы говорите, что я не лишена… определенных способностей, с другой – убеждаете перестать сочинять вовсе. Зачем? Чтобы прожить долгую и здоровую жизнь? А будет ли счастливой такая жизнь? Или вы таким образом испытываете меня, проверяете, насколько я верна поэзии? Тогда знайте – я сочиняла сколько себя помню и буду писать дальше, независимо от того, пройду ли ваш конкурс или нет, опасно это для меня или полезно… Иначе жить я просто не сумею.

На её глазах заблестели слёзы, руки нервно теребили пухлую от строк общую тетрадку.

«Господи, что же я делаю?» – подумал Алексей. Взяв стул, он поставил его рядом с креслом Ольги, сел.

– Ну-ну,– Алексей успокаивающе коснулся её руки своей,– я вовсе не хочу запретить Вам заниматься любимым делом или разрушать вашу мечту. Просто я чуть больше вас знаю жизнь, и хотел бы уберечь от тех мук, на которые вы идёте с таким восторгом… Вы пишете с детства, вы занимались у Полины Марковны – всё это чудесно…

– Вы знаете Полину Марковну? – удивилась Оля.

– Имел честь быть представленным. Догадываюсь, под каким могучим прессом растут оболонские вундеркинды…

– Вы ошибаетесь,– возразила девушка,– Полина Марковна, конечно, танк, но порою очень внимательна и бережна к своим воспитанникам…

– Возможно. Но речь сейчас не о ней, а о вас. Известно ли вам, как, например, Давид Самойлов понимал детское стихотворчество? По его мнению, это еще не поэзия вообще, это прорыв лишённого штампов мышления к праязыку наших предков, который был не логическим и рациональным, как нынешний, а образным, поэтическим! Дети-сочинители в большинстве своём теряют свой слог на пороге взросления. Другие, что всё же переходят эту границу, какое-то время ещё балансируют на юношеском азарте, на свежести чувств. Затем наступает пора серьёзного выбора. Либо перейти вместе со всеми – друзьями, родными, любимыми, со всем своим окружением в этот – реальный, рациональный мир… Либо сохранить верность языку предков и, следовательно, всё дальше и дальше уходить от общего мира в пустыню духовного одиночества. И там сотворить свой собственный мир. И попытаться подарить его людям. А они могут не принять подарка – скорее всего, так и будет. Чаще всего поэтов понимают не современники, а потомки. А имеющие трескучий успех в своём времени, как правило, недалёкие поэты. И, главное, надо помнить, что материально-то придется жить в этом, рациональном мире. И вступать в неизбежный конфликт с окружением, с государством, с религией, с чужими и близкими, да и с самим собой тоже. С собственным телом, подвластным страстям и болезням.

Алексей вдруг положил ладонь на грудь Ольги чуть выше сердца.

– Вот здесь я нашёл вчера то, что и подозревал обнаружить. Здесь зреет конфликт вашего духа с вашим телом.   

Ольга сидела, не двигаясь, и он не отнимал ладонь, пока в неё снова не ударили волны ледяных игл.

– Вот и сейчас я чувствую холодный ток. Очаг ещё довольно слаб, приглушён терапевтическим вмешательством… Но со временем, если его не изгнать вовсе, станет разрастаться с астрономической прогрессией. И терапия тогда будет бессильна. Вы, только вы сами можете и должны одолеть его. И чем раньше начнёте битву, тем легче победите.

– Но… каким же образом? – почти шепотом спросила девушка.

– Есть только один победный путь – гармония! Вот к чему надо стремиться. Йоги насилуют тело, тренируя дух; черные монахи умерщвляют плоть, чтобы освободить дух, но не находят гармонии! Циники, напротив, уничтожают дух, чтобы он не мешал им предаваться плотским наслаждениям. Материалисты и вовсе отрицают дух. Какая уж тут гармония! Весь секрет в том, что общей теории поиска гармонии не существует! И не может существовать! Каждый человек индивидуален и неповторим. Каждый должен искать свой путь, научиться слышать свою природу, свой дух, примирить их, и только так…

– Галина Геннадьевна! – дверь кабинета вдруг отворилась и на пороге возникла худенькая, в строгих очках, девушка. Увидев пикантную на первый взгляд сцену, она замерла на миг и попятилась назад.

– Ой, извините…

Дверь снова закрылась. Оля покосилась на ладонь Алексея, лежащую на её груди, и смущённо повела плечом. Но он не убрал руки.

– А вот сейчас, пока я говорил, а вы слушали, ваш зверёныш начал потихоньку съёживаться. Был аморфным и холодным, стал гладким и круглым как пятак. А вокруг него – освободившееся поле, и оно заполняется здоровым теплом. Чувствуете?

Ольга с интересом вслушалась в себя.

– Да, кажется, я чувствую…

Алексей убрал руку с груди Ольги и взял лежавшую на её коленях тетрадку.

– А знаете, как я догадался, где он прячется, ваш недуг? Вы сами подсказали мне это. Помните такие свои строки: «но слева, чуть повыше сердца, опять тревожит сквознячок…»?

– Действительно! – искренне удивилась Ольга. Впервые за время их разговора она улыбнулась. Глаза её потеплели, лицо зарумянилось.

– Оля! – неожиданно весело заговорил Афанасьев,– всё у вас будет прекрасно! И конкурс вы скорее всего уже прошли, и экзамены, думаю, сдадите. И будете учиться в Москве, как и мечтали. И вот эти стихи,– он потряс тетрадкой,– мы ещё почитаем с вами. А сейчас – пожалуйста, покажите мне город. Я хочу узнать Ваш Оболонск, побывать в дорогих вам местах и что-то значащих в вашей жизни. И давайте будем друзьями!

Он протянул девушке руку, и та порывисто положила в неё свою.

– Вот и чудесно! – Алексей сложил в сумку взятый в библиотеке сборник и Олину тетрадку. – И вперёд!

– Вперёд! – весело подхватила Ольга, и они вышли из кабинета.

 

В холле, рядом с продолжавшей вязание вахтёршей, Галина Геннадьевна шепталась с заглянувшей в кабинет девушкой. Увидев выходящих, она замолчала и с любопытством уставилась на дочь.

– Вы простите меня, Галина Геннадьевна,– обратился к ней Афанасьев всё в том же весёлом тоне,– я на сегодня похищаю вашу дочь. Она любезно согласилась быть моим гидом по оболонским достопримечательностям. Может быть, даже сопроводит меня на сбор ваших литераторов. Полина Марковна так настаивала на моей явке…

– Конечно, конечно,– растерянно пролепетала Галина Геннадьевна,– только… Оля, не забывай, ты ещё не совсем здорова. Не переутомляйся…

– Хорошо, мамочка! – весело откликнулась Оля, улыбаясь, подбежала к матери и, возвращая ключ, звонко чмокнула в щёку.– До вечера!

– До свидания,– Алексей галантно откланялся всем дамам по очереди – и заведующей, и худенькой библиотекарше, и бдительной старушке, проводившей его взглядом ещё более подозрительным, чем при встрече – после чего, подхватив Олю под локоток, повлёк её из тишины книжного царства туда, где бурлящая природа более гармонировала с их весенним настроением.

 

ОЛИН ГОРОД 

 

Они шли по тропкам городского парка под чёрными стволами высоких деревьев. Верхние ветви уже брызнули в небо остролистной зеленью, нижние – всё ещё были украшены расклеивающимися почками, выпирающие из земли бугристые изгибы корней полнились не сразу заметной, но давно уже кипучей насекомой жизнью.

– Что это за деревья? – спросил Алексей Олю.– Вязы?

– Кажется, да.

Алексей остановился у одного из самых высоких вязов, тронул его кору.

– Как всё же чудно проявляется гармония в природе! Кажется, слышно, как гудит сок, наполняя ствол этого дерева, как, радуясь весне, расправляет оно годовые кольца… Вот приложите ладонь. Вы правша?

– Да.

– Тогда лучше левую. Закройте глаза. Слышите, как молодо поёт старое дерево?

Ольга прикоснулась к тёмной благородной коре, вслушиваясь в дрожащую под ней древесную плоть.

– Слышу. Оно торжествует.

– Это песня Жизни. Она полна гармонии. Может быть, жизнь и есть гармония? Помните, у Блока: «о, я хочу безумно жить, всё сущее увековечить, безличное – очеловечить, несбывшееся воплотить…»

Ольга слушала, зажмурившись и подняв к небу лицо.

– А вот у Бориса Леонидовича:

 

«Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте…»

 

Не открывая глаз, Оля чуть слышно вторила Афанасьеву:

 

«До сущности прошедших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

Всё время схватывая нить

Судеб, событий.

Жить, думать, чувствовать, любить…

Свершать открытья…»

 

И снова они шли по тропе, обходя парк по периметру, иногда останавливались и по-детски жадно всматривались и вслушивались в многоголосый гимн майского полдня.        

«…жить, думать, чувствовать, любить…»

Алексей говорил, сам удивляясь тому, как связно и свободно выстраиваются в слова его мысли. Проницательный все-таки этот Мишка Агарков! Не зря сватает его к себе на курс, уловил в нём ораторскую, лекторскую жилку.

Оля, во всяком случае, была вся внимание, и в глазах её разгоралась жажда ученичества.

«…жить, думать, чувствовать, любить, свершать открытья…»

– Как природа достигает такой высочайшей и такой естественной гармонии? – размышлял Алексей.– Иные объясняют это отсутствием у природы духа. Дескать, суть природы одностороння – физическое существование, выживание – и внутреннего конфликта потому не имеет. Но это же не так. Очевидно, что это не так! Ещё Тютчев сказал:

 

«Не то, что мните вы, природа –

Не слепок, не бездушный лик.

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык»!

 

Всякий, кто не слеп душой, согласится с этим. Да и холодные умы можно убедить логическим доказательством. Ведь, отказываясь одушевлять природу, они  лишают души и человека. Человек-то всё же часть природы, хоть и несколько странная её часть. Стало быть, гармония природы не одностороння, а полноценна, и проявляется как стремление к Жизни, к Свободе через Любовь и Язык. Вот кто наш первый, истинный, терпеливый учитель! Вот у кого надо выведывать, прочитывать, разгадывать формулу счастья: Жизнь, Свобода, Любовь, Язык. Смотрите, какой любовью к нам с вами наполнен каждый – да хотя бы вот этот пейзаж!

Алексей был в ударе. Иногда он мысленно воспарял, видя себя со стороны, размахивающего руками и ораторствующего без умолку. «Никогда не думал, что ты такой философ, Афанасьев!» – подтрунивал он над собой, и снова нырял в поток красноречия. В юности, в школе, обычно лёгкий на слово, он вдруг напрочь лишался этой легкости в присутствии волнующей его ровесницы. Язык деревенел, и мысли разбегались безвозвратно.

Но искреннее внимание Ольги вдохновляло его и подталкивало на творчество. На ходу он выстраивал и сам же разбивал одну за другой формулы примирения жизни вообще с жизнью духа, рассуждал об их вечной борьбе, о стремлении подавить друг друга. О том, как необходимо перетворить эту борьбу в гармоническое дополнение, а освободившуюся энергию направить на совместное, единое устремление…

Парк в этот час был почти пуст, и всё же редким посетителям (по большей части любопытствующим старушкам) уже успела примелькаться эта вдохновлённая, не умолкающая пара. Алексей заметил это и шепнул Ольге:

– Обратите внимание, нас принимают за влюблённых.

Оля улыбнулась и шепнула в ответ:

– Я часто гуляю здесь. Они привыкли видеть меня одну. Теперь вот голову ломают – кто вы да откуда…

– Давайте пощадим головы бедных старушек. Перестанем дразнить их любопытство и исчезнем куда-нибудь.

– Куда, например?

– Туда, где можно поесть. Мой дух тоскует, ибо плоть просит обеда. В городе есть ресторан?

– Ресторан? – удивилась Ольга.– Да, есть. Но я в нём никогда не была…

– Вот и побываете. Я приглашаю вас отобедать со мной в ресторане. Не откажете?

 

До ресторана было не больше трёх остановок, и они решили пройти их пешком. Но неожиданно кстати подошёл автобус, и отказываться от его помощи было просто глупо.

Алексею понравилось в автобусе. Москва приучила его к безмолвному передвижению – москвичи в транспорте, как правило, молчат. Оболонцы же вслух и очень громко, почти коллективно обсуждали свои земельные весенние проблемы.

В салоне было довольно тесно. Ольгу притиснули к Афанасьеву так, что она своим дыханием грела его плечо.

– Не знаю,– всё еще сомневалась Ольга,– но идти в ресторан так…– она критически окинула взглядом свою одежду,– наверное, неприлично…

– Мы же не вечером идем, и не на званый ужин. А днём наш внешний вид вполне годен и для ресторана,– утешал её Алексей.

Сзади него никак не мог успокоиться чумазый вертлявый мужичок, подпихивал Алексея то в бок, то в спину. Алексей простил мужичка заранее – благодаря его возне он имел право приобнять Ольгу, оберегая от неприятных толчков…

 

Гардероб ресторана в дневное время не работал. Пришлось снять с Оли куртку прямо в зале и повесить на спинку кресла.

– Днём у нас комплекс,– коротко бросила окрашенная в блондинку официантка. Она была явно недовольна тем, что незнакомые посетители оторвали её от хохочущей компании товарок по службе.

– У вас, возможно, днём действительно комплекс.– спокойно возразил Афанасьев.– А у нас днём обычно обед. Что у вас на обед?

– На обед у нас комплекс.

– А «вино какой страны в это время суток» предпочитает ваш комплекс? – перефразировал Алексей Булгакова.

Официантка заметно потеплела и на столик шлепнулось лаковое меню.

– Комплекс у нас трезвый.– пояснила она.– А под вино и водку можно заказывать.

– А под шампанское?

– И под шампанское можно.

Алексей раскрыл меню:

– Тогда мы подумаем.

Официантка поспешила вернуться к подружкам, судя по всему, бурно обсуждающим события предыдущего вечера. Время от времени зал оглашался их пёстрым, на все лады, хохотом.

Оля выбрала винегрет (очень люблю!), оладьи со сметаной (в память о пионерском детстве) и эскалоп (никогда не пробовала!). Алексей заказал зимний салат (для начала), эскалоп (за компанию), шоколад «Ротфронт» (тоже в память о детстве) и бутылку «Советского» шампанского (за знакомство!).

– Эскалопы нужно ждать,– предупредила официантка.

– Мы подождем,– добродушно согласился Афанасьев,– шампанское-то ведь уже готово?

Хмыкнув, официантка удалилась на кухню и через минуту вернулась. Ловко расставив на столике закуску и фужеры, спросила:

– Шампанское сами откроете?

– Непременно сам. Вам, Ольга Викторовна, как желательно – с салютом или без?

Ольга пожала плечами, не зная, что ответить.

– Салютовать на свадьбе будете, а у нас люстры.– возразила официантка.

– Ладно, сохраним ваши люстры для свадебных залпов,– согласился Алексей. Ловко сворачивая с бутылки проволочную петлю и удерживая стремящуюся вон пробку, он бесшумно освободил бурлящий напиток. Газ потянулся вверх легкой струйкой, со дна к горлышку ринулись мириады светлых икринок-пузырьков.

– Предлагаю тост за знакомство,– сказал он, наполняя пузатые, на высоких тонких ножках, бокалы шипящей пеной,– банально, но по существу.

Бокалы едва коснулись, являя тихий перезвон.

– Все это, наверное, стоит сумасшедших денег,– пригубив шампанского, тихо сказала Ольга.

– Поверьте, Оля, я тоже не завсегдатай такого рода общепита. Но иногда люблю поздравить себя с чем-нибудь таким вот образом. И сегодня, мне кажется, у меня есть такой повод.

– И какой же у вас сегодня повод? – Ольга с любопытством оглядывала интерьер ресторана.

– Начало нашей дружбы.– Алексей вновь наполнил бокалы.– Разве это не достойный внимания факт? А теперь – фокус-покус.

Бросив в бокалы по шоколадной дольке, он сделал над ними магические пассы. В бокалах забурлило. Облепленные пузырьками, кувыркались в шампанском кусочки шоколада – вверх-вниз, вверх-вниз.

– Что это? – рассмеялась Ольга от восторга.

– Так проверяют качество шампанского. Или шоколада, точно не помню.– объяснил Алексей показанный фокус.– Во всяком случае, нас с вами ни в чём не обманули. Вон как кувыркаются!

– Сказка…

– Второй тост – за нашу дружбу!  Пьём до дна и тут же закусываем шоколадкой.

– Алексей Александрович,– запротестовала Ольга,– я и без того уже будто пьяная…

– Не бойтесь шампанского! Оно быстро опьяняет и тут же улетучивается. Это газ… Итак, за дружбу!

Слегка морщась, Оля честно выпила весь бокал, после чего заслуженно захрустела шоколадкой.

– Кстати, вы знаете, как изобрели шампанское? – спросил Алексей, подвигая к Ольге винегрет.– Чистая случайность! Хотели вылить перебродившее вино, чтобы освободить бочку, но чуть тронули пробку, как та с выстрелом ушла в потолок, и миру явился новый прекрасный напиток. В творчестве часто бывает так же. Долгое молчание, накопление – потом взрыв, и – фейерверк чистых и лёгких образов, язык, близкий к божественному… Вы знаете, Арсений Тарковский издал свою первую книгу, когда ему было уже пятьдесят пять. И мир сразу стал богаче и счастливее.

Алексей говорил и любовался Ольгой. Под воздействием вина, разговора, да и всей, непривычной для неё обстановки, она была возбуждена, глаза блестели, лёгкая бледность, обычно присущая ей, исчезла совсем, уступив щёки обворожительному заревому румянцу, и губы полнились свойственной лёгкому опьянению алостью. Трогательная ямочка на подбородке, чуть заметная пыльца веснушек. Детской ещё округлости щёки во время улыбки тоже украшались легкими ямочками. Волосы цвета светлой соломки стекали на ворот светло-голубой блузы, напоминающей мужскую рубашку апаш. Верхняя пуговка расстегнута, видна ярёмная впадинка, вершинки тонких ключиц. Поблёскивает единственное украшение – край позолоченной цепочки. В складках ткани, свободно сбегающих вниз, грудь почти не угадывается. Блуза аккуратно заправлена в широкий пояс тёмно-синей плиссированной юбки.

Оля, увлечённая оладьями, казалось, не замечала его внимательных взглядов. А, может быть, её отвлекали воспоминания о пионерском детстве.

– Горячее! – торжественно объявила официантка. На стол в широких тарелках опустились эскалопы в окружении золотистых кубиков жареного картофеля и приукрашенные бледной, парниковой, зеленью.

– Спасибо… – не удержался от восхищения Афанасьев.

– Еще что-то будете заказывать?

Алексей вопросительно глянул на Ольгу, та испуганно замотала головой.

– Нет, пожалуй…

Блондинка отошла к своему шкафчику и ловко заиграла на счётах.

Алеша потянулся к нагрудному карману, собираясь достать кошелёк и… обмер. Карман был пуст. Пустыми оказались и все другие карманы куртки, и карманы брюк. Стараясь не выдавать волнение, незаметно для Ольги он расстегнул молнию своей сумки. Из неё совсем некстати выглянули ушки стетоскопа. Пошарив рукой в сумке, он обнаружил только книгу, документы и Олину тетрадку. Уже без надежды прощупал боковые карманы сумки.

Мысль лихорадочно работала. В автобусе он расплачивался мелочью не из кошелька, а из кармана. Припомнился вертлявый мужичок, всю дорогу подпиравший его то с одного, то с другого бока.

Надо было срочно что-то придумывать. Мысль о том, что он сейчас выставит на смех и позор не только себя, но и Ольгу, была мучительна. Идею занять деньги у Оли или у Галины Геннадьевны он отринул сразу – не хватало ещё предстать перед ними в роли альфонса. Лучше уж застрелиться – было бы из чего. Самое страшное, что в кошельке были все деньги, и он остался в чужом в общем-то городе практически без копейки. А надо было на что-то жить, и ещё платить за документы…

Подошла официантка, положила перед Алексеем почти прозрачный лист счёта с размашистым набором цифр под жирной чертой итого.

– Минуточку,– так хладнокровно произнёс Алексей, что блондинка была вынуждена отойти к своему рабочему месту.

И тут Алексея осенило. План действий развернулся моментально, как пружина. И на конце этой пружины, как чертик, прыгнувший из табакерки, покачивался квадратноголовый товарищ Колбухин.

Алексей расстегнул сумку, достал сборник «Песнь любви» и открыл наугад.

– Оля, прочтите, пожалуйста, вот эти три странички. Мы их потом обсудим. А мне, извините, надо позвонить.

Ольга, пытаясь одолеть эскалоп с помощью ножа и вилки, послушно кивнула и пальчиком попридержала указанные страницы.

Алексей извлёк из сумки красный писательский билет и, солидно ступая, направился к официантке.

– Спиртное, стало быть, клиентам навязываете? – спросил он негромко, так, чтобы Оля не услышала.

Блондинка испуганно хлопнула глазами – совсем недавно по стране поехал антиалкогольный каток, захвативший даже и рестораны. Не давая официантке опомниться, Алексей развернул к ней ладонь с красной корочкой писательского билета, коротко открыл его и тут же захлопнул.

– Областной ОБХСС,– произнес он, шипя по-змеиному, глядя женщине в глаза взглядом удава.

– Так я что…– начала оправдываться она таким же полушёпотом,– у нас же инструкция…

– Счёт тоже перепишете,– оборвал её Алексей,– у вас странные сложности с арифметикой. А пока проводите меня к вашему директору.

Бледная как полотно официантка повела Афанасьева за эстраду, по узким лабиринтам коридоров. Перед дверью директора она остановилась, хотела было постучать, но идущий за ней Афанасьев распахнул дверь властным рывком и под локоток ввел её в кабинет.

– Здравствуйте,– бесстрастно произнёс Алексей поднимающемуся из-за стола круглоголовому толстячку с блудливо-растерянной улыбкой.

– Добрый день…

Алексей обернулся к официантке.

– Ну-с, объясните ситуацию вашему директору.

Официантка растерялась окончательно.

– В чём дело, Нина? – подхлестнул её директор.

– Сергей Вениаминыч, у нас же комплекс, днём, по инструкции, без спиртного… а со спиртным можно и под заказ… а вот товарищ из областного ОБХСС…

– Хорошо-хорошо,– перехватил инициативу Алёша,– идите пока.

– Идите пока, Нина,– согласился директор.

Нина удалилась бледная, с дрожащими губами.

– Очень приятно, Сергей Вениаминыч,– Алексей вплотную подошёл к столу, весомо пожал руку директора,– давно искал случая познакомиться. Афанасьев. Позвольте, я позвоню.

– Да пожалуйста! – директор подвинул к нему телефон.

Афанасьев набрал врезавшийся ему в память номер.

– Слушаю,– донёсся из трубки искажённый плохой мембраной голос Колбухина.

– Виктор Матвеевич, добрый день. Это Афанасьев.

Алексей опустился на один из стульев, выстроившихся перед директорским столом. Сел в кресло и директор.

– Виктор Матвеевич, у меня тут проблемка. Да, да, по материальной части. Думаю, без вас не разберусь.

Директор нервно заёрзал в кресле, вытягивая в сторону Алексея гармошечную, в складках, шейку.

– Я сейчас в ресторане. В кабинете директора. Ну, сколько сможете. Триста-четыреста… – Алексей вдруг глянул на директора.– Сергей Вениаминович? Да, здесь…

Упомянутый в разговоре директор вытянулся ещё больше, стараясь угадать суть разговора.

– Хорошо, передаю,– вдруг сказал Афанасьев и протянул директору трубку.

Сергею Вениаминовичу пришлось привстать и перегнуться через стол. Какое-то время он молча слушал, потом лицо его скривилось, выражая елейную улыбку благоговения.

– Ну конечно, Вик-Матвеич… Обязательно, Вик- Матвеич… Спасибо, Вик-Матвеич…

Положив наконец трубку, он чуть не подпрыгнул на месте.

– Дорогой Алексей Александрович! Что же вы сразу не сказали, что от Виктора Матвеевича? Мы бы вас как родного…

Он потянулся к сейфу:

– Коньячку-с?

Алексей замотал головой.

– Ни-ни, я с девушкой. Она уже, наверное, меня потеряла.

– Я вас понял,– многозначительно цокнул языком директор,– тогда так. Идите к своей девушке и ни о чём не тревожьтесь. Вы, конечно же, ничего не должны. И, пожалуйста, подошлите ко мне Ниночку. А я скоро к вам подойду.

Алексей вышел из кабинета, едва не сбив уже несколько толпящихся возле двери официанток. Найдя глазами блондинку, он молча указал ей на кабинет, и по коридорам вернулся в зал.

 

Оля так увлеклась чтением, что, похоже, забыла не только про эскалоп, но и про Алексея тоже. Когда он опустился в кресло, Оля вдруг вздрогнула и странным взором уставилась на Афанасьева.

– Что вас так взволновало? – спросил Алексей, заглядывая в книгу.– Ах, Фет.

– Я прежде не читала Фета,– доложила ему Ольга,– слышала только самое известное – «Я пришел к тебе с приветом…», «На заре ты её не буди…». Но у меня странное ощущение, что все эти стихи я уже читала, и совсем недавно… Странно, правда?

– Французы называют это «дежа вю». Уставший мозг получает сигнал с некоторым опозданием, в доли секунды. Создается ложный эффект узнавания только что увиденного или прочитанного.

– Может быть,– девушка ещё раз внимательно глянула на страницы,– но тогда я должна была помнить только зрительно, печатный текст. А мне кажется, я уже читала это вслух: «Какое счастие: и ночь, и мы одни…»

Алексей невольно потянулся за сигаретами. Вовремя подоспевшая официантка подставила ему хрустальную пепельницу. Она широко улыбалась, снимая со стола счёт, комкая его и пряча в кармашке фартучка. Глаза её были ещё влажны и наспех подведены «цыганским карандашом». Тут же появился поднос, а на нём – графинчик с коньяком, ваза с шоколадными конфетами, замысловатой формы мороженое в широких бокалах и прозрачная, в виде рыбки, селёдочница, битком набитая бутербродами с черной и красной икрой.

– Ваш десерт,– Нина мило улыбалась, расставляя всю эту роскошь перед Алексеем и Ольгой,– может, желаете ещё что-нибудь?

Оля восприняла появление нежданных лакомств, а, главное, перемену поведения официантки как новый фокус Афанасьева.

– Если можно,– сказал Алексей, прикуривая сигарету,– минут через десять пусть включат музыку. Только что-нибудь тихое и печальное. Лучше кого-то из французов…

Нина кивнула и ретировалась за эстраду.

– Что вы ей такое сказали? – спросила Ольга, провожая официантку изумлённым взглядом.

– Просто показал ей писательский билет,– честно признался Алексей,– я и не предполагал, что в Оболонске так обожают поэтов.

– Только билет? Это правда?

– Чистая правда! Ничего, кроме чистой правды! – клятвенно сложив руки, произнёс Алексей.

– Сказка…

Афанасьев налил Ольге шампанского, себе – коньяку.

– За поэзию!

За поэзию Оля не могла не выпить. А выпив – не закусить – сперва бутербродом с невиданной, из тридевятого царства, икоркой красной, потом – из тридесятого – чёрной. Вторая ей понравилась больше, и, прежде чем перейти к мороженому с шоколадной крошкой, она съела еще один бутерброд с чёрной.

Казалось, тревога, навеянная на Ольгу чтением Фета, бесследно исчезла. Ольга смеялась, слушая рассказ Алексея о том, как официантка, узнав, что она обслуживает писателей, потащила его знакомить с директором, а тот, бия себя в грудь, стал клясться в любви к литературе и просить их автографы и разрешения угостить их как самых близких друзей общепита…

– Ну, я-то, положим, ещё не совсем писатель,– чуть кокетничая, склонила головку над мороженым Оля.

– «Еще» и «уже» писателей не бывает.– возразил Алексей.– Писателя определяет не членский билет Союза, а владение словом и образом. Вы ими владеете, стало быть, вы поэт. Научить писать не может ни один институт. А помочь избавиться от лишнего, чуждого и обрести своё – это возможно. Дать эрудицию, кругозор – пожалуйста. Но вырастить из Плюшкина Пушкина – извините…

Видимо, отщёлкнуло десять минут – над залом взлетел голос Сальваторе Адамо:

– Tomba la neise!..

От неожиданности Оля встрепенулась. Алексей торжественно встал и протянул ей руку.

– Разрешите?

Оля медленно встала, с трудом ощущая вдруг обмякшие ноги – то ли от волнения, то ли от шампанского.

Но стоило чуть повернуться, принимая руку, чтобы оказаться к Алексею лицом, и она уже не принадлежала сама себе. Отдаваясь течению щемящей сердце песни, она кротко опустила другую руку на плечо Афанасьева, а его второй руке позволила лечь на бедро, чтобы плыть, доверившись рукам партнера, чутким и сильным, и видеть глаза его – такие странно знакомые глаза…

«Оленька, яблонька моя оболонская, русская русая русалочка моя, под снежную песню я обнял тебя, закружил… Где, где глаза твои серые, голубые, серо-голубые твои озера, сейчас они омуты, и в них, бездонных, зачарованных – тонуть мне век – не перетонуть…

Если бы не руки мои, ты, наверное, упала бы, Русалочка моя. Ноги твои тебя не слушаются, ноги твои только сейчас ведьмой-страстью рассечены, рана твоя свежа, едва стоишь ты на них, отпусти – упадёшь… Ни за что не отпущу, никогда не выпущу…

Как бледно лицо твоё, будто майская ночь обдувает его колдовскою луной… Как слабы твои руки, пальцы безвольны, струятся они как тихие водные травы прибрежные… Как чисты твои губы и дыхание редко, будто тихое эхо ночное, будто плеск под луною играющей рыбы пугливой…»

«Кто ты, кто ты такой, как ты здесь оказался, откуда пришёл и куда ты уводишь меня под летящую снежную песню? Я не знала тебя, почему же так странно знакомы мне эти глаза, и твой голос, и руки твои, что меня обнимают так крепко, что я не смогла бы упасть, даже если бы вдруг умерла, если б сердце моё улетело куда-то под снежным безжалостным ветром…»

Алексей осторожно вёл Ольгу по залу практически пустого ресторана в простом медленном танце. Собственно, это был и не танец, а просто скользящее объятие. Всё вокруг перестало для них существовать – любопытные взоры редких посетителей и официанток, столы, кресла, эстрада и тайная жизнь ресторана, кроющаяся за ней.

Падал снег в песне Адамо, и они были одни в этом мире падающего снега.

«…Кто ты, пришедший откуда-то за моими словами, за моим сердцем, за душой моею? Ты – охотник, спаситель, захватчик? Что ты сделаешь с моими сердцем, душою, словами? Что ты сделаешь со мной? Как калёным железом меня обжигают, как солнца печатью всевластные руки твои метят тело мое: говорят, что не только моё, но уже и твоё, или только твоё оно, я уж не знаю…»

Песня смолкла. Опустился, растаял незримый снежный вихрь.

– Взгляните на эстраду,– шепнул Ольге Алексей,– там стоит прекрасный инструмент. Вы ведь играете, правда? Пожалуйста, сыграйте что-нибудь для меня…

Ольга смутилась:

– Не уверена, смогу ли я сейчас. Руки не слушаются…

– Пожалуйста,– настаивал Алексей,– попробуйте… Я вас очень прошу.

– Что же вам сыграть?

– Если можно, что-нибудь из Глинки. Например, «Ноктюрн».

– Глинка? Ноктюрн? – Ольга широко раскрыла глаза.– Вы любите «Ноктюрн»?

Глаза её вдруг закрылись.

– Что с вами? – Алексей сжал её пальцы.– Оля!

Ольга медленно открыла глаза, и долгим, ушедшим внутрь себя взглядом, посмотрела на Алексея.

– Хорошо,– сказала она наконец и решительно направилась к эстраде. Алёша помог ей подняться, цокнули – раз, два, три – подковки каблучков, Оля отодвинула стул от инструмента, села и, строго выпрямив спину, изящно раскрыла клавиатуру.

Алексей опустился в ближайшее от эстрады свободное кресло.

Внезапно обернувшись, Оля улыбнулась ему, тихо сказала: «Глинка. Ноктюрн». Легко подняла руки. Ещё не касаясь клавишей, пальцы её уже распределились так, чтобы сразу высечь из пианино первый аккорд.

И полилась музыка. Инструмент действительно был прекрасно настроен, с гулким глубоким тембром, свободно заполняющий пространство зала.

Алексей вспоминал, какие чувства испытал, слушая эту музыку вчера, в своей гостиной. Мелодия была та же, и всё же несколько иная. Ольга импровизировала. Тогда он растворился в звуках, фонтанировал вместе с ними. Теперь же, не утрачивая собственного «я», он возносился на гребне мощной музыкальной волны и падал вниз, ныряя глубоко в недра океана звуков…

Но вот пальцы замедлили бег, замерли. Вместо затихающего вдали потока звуков властно возвращалась волна тишины.

И тут в зале грянули немногочисленные, но дружные и искренние аплодисменты. Аплодировали все – и вышедшая в зал стайка официанток, и редкие посетители, и даже директор, и Афанасьев, конечно. На сходе с эстрады смущённую Ольгу встретила рука Алексея и букет белых роз, который вручил ей Сергей Вениаминович. Передавая девушке цветы, он чуть коснулся губами её пальцев и произнес:

– Неподражаемо…

Директор сам проводил Ольгу до кресла, помог сесть за столик, налил ей шампанского.

– За талант!

Бокала на столе уже оказалось три, так что и Ольга, и Алексей, и сам Сергей Вениаминович отхлебнули шипящего напитка.

– Простите, чаровница, я на минуту отвлеку Алексея Александровича.

Отведя Афанасьева за колонну, директор слегка приобнял его и зашептал прямо в ухо:

– Ежели желаете, у нас есть и отдельные апартаменты… – и заговорщически подмигнул.

Афанасьев не сразу уловил смысл предложенного, а, сообразив, решительно отказался.

– Понимаю,– продолжал нашёптывать Сергей Вениаминович, блудливо улыбаясь,– эта девушка для музыки… А вы приходите как-нибудь… один… у нас найдутся девушки и для всего остального…

– Благодарю вас,– холодно оборвал его Алексей.

– А это вам от Виктора Матвеевича,– директор быстро и незаметно, как фокусник, сунул ему в ладонь конверт,– не смею больше задерживать. Приятного вам отдыха…

И Сергей Вениаминович с неожиданной ловкостью исчез за колонной.

Алексей вернулся за столик, опустил руку с конвертом вниз, искоса заглянул в него. Внутри конверта грудилась толстенькая пачка новеньких сторублевок.

Неприятное, гадкое чувство вдруг подползло к сердцу и сдавило его. Как будто он только что продал неч-то истинное и не имевшее цены – то, что никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя было продавать. Очень уж эти пошлые намеки директора, эти деньги в конверте не вязались с сияющим лицом Ольги, с исполненным ей ноктюрном, с песней Адамо…

Алексей слабо улыбнулся Ольге. Та, внезапно уловив перемену в его настроении, осторожно спросила:

– Может быть, мы пойдем?

– Да, пора.

Алексей встал, положил в сумку книгу, помог Оле одеть курточку и, осторожно поддерживая за локоть, повел её к выходу. Проходя мимо официантки, он сказал ей «Спасибо, Ниночка!» и незаметно для всех, почти так же ловко, как директор, сунул в карман её фартучка новенькую сторублёвку.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

СВЕТ ПРЕДВЕЧЕРНИЙ 

 

Они долго шли по старинной улочке, рядыш-
             ком, не говоря ни слова. Ольга иногда взглядывала на бледный профиль спутника, удивляясь внезапной его перемене, но не решалась спросить о её причине. Алексей, казалось, позабыл о её присутствии – шёл, погружённый в свои, похоже, очень нелёгкие мысли.

Но на углу улицы, где тротуар прерывался канавой, Афанасьев вдруг с неожиданным вниманием предложил девушке руку, помог перешагнуть канаву, но руку не отпустил, а склонился и поцеловал её.

– Спасибо за чудесный день.

– Мы прощаемся? – тихо спросила Ольга.

– Нет, но день уже кончился. Начинается вечер.

Алексей глянул вдаль, поверх крыш, как бы опушённых соскальзывающим с небес солнцем. Его жёлто-молочный шар, очерченный ослепительным ободком, будто замер над городом перед новым, решительным поворотом к западу.

– Знаете, Оля, я очень люблю это время. Самое начало вечера… Собственно, ещё предвечерье. Предвечерний свет совершенно особенный. Он будто пронизывает насквозь, сжигает всё чуждое и недоброе, очищает мир перед тем, как передать его в руки тьмы.

Оля с радостью отмечала, как исчезают морщины со лба Алексея, как светлеет и теплеет его взгляд.

– Алексей Александрович,– решилась теперь и она заговорить,– вы действительно любите творчество Глинки?

– Не всё. Пожалуй, только «Ноктюрн».

– Странно,– продолжала Ольга,– это и моё любимое произведение. Можно сказать, единственное, что я теперь, после окончания музыкальной школы, могу сыграть более-менее прилично… И вдруг вы просите сыграть для вас именно «Ноктюрн». Странно…

Алексей почувствовал, как напряглась её ладонь, пытаясь освободиться. Сжав пальцы чуть покрепче, он не отпустил её руку и двинулся вперёд, увлекая с собой Ольгу.

– Слушайте,– он начал декламировать на ходу:

 

День вечереет, ночь близка,

Длинней с горы ложится тень,

На небе гаснут облака…

Уж поздно. Вечереет день.

Но мне не страшен мрак ночной,

Не жаль скудеющего дня. –

Лишь ты, волшебный призрак мой,

Лишь ты не покидай меня!..

 

– Это Тютчев! – вдохновенно, в тон стихам и в такт своему широкому шагу продолжал Афанасьев.– Он родился всего на четыре года позже Пушкина. Был его современником. Но судьба дала ему почти вдвое больше жизни, чем Александру Сергеевичу. Почему?

На их пути встретилась ещё одна канава, и то, что шли они «рука в руке», оказалось кстати.

– Потому что свои самые лучшие стихи, сделавшие его имя бессмертным, Тютчев написал благодаря поздней, последней своей любви.– завершил свою мысль Алексей.

– А, может быть, просто потому что он очень любил Жизнь? – возразила ему Ольга.

– Возможно. Хотя любовь к Жизни, к сожалению, ещё не гарантирует «долгие лета». Нужна гармония со всеми её проявлениями и, как ни странно, даже со Смертью.

Так и не выпустил Алёша Олину руку из своей вплоть до самой редакции. И это было оправдано, потому что путь был разбит и изрыт бурлившими здесь в начале весны потоками.

Слева от скромного, но, сразу видно, старинного здания «Оболонских зорь», выше по холму горела куполами небольшая церковь. Возрождённая, по всей видимости, к жизни совсем недавно, она ещё была охвачена строительными лесами. Купола церкви словно наливались предзакатным светом; казалось, вот-вот, и они смогут взмыть, как воздушные шары, пронзая оранжевые облака тонкими сквозными крестами, скроются в бездонной вертикали неба, оставляя церковь вновь обезглавленной, какой и привыкли её видеть оболонские жители.

Вдруг с холма, от церкви, покатился удар колокола. Через несколько секунд – второй, потом третий. С равными промежутками звоны катились с холма, оглашая городок предшествующим вечерней службе благовестом.

 

       ..Свет излучённый, свет неизреченный,

Любую вещь преобразует он –

В простом кувшине зреет тот же звон,

Что льют на нас колокола вечерни.

Медовый, медный...Веером пыльца...

Неопалимой купины объятья,

Что как рентген пронизывают платья,

Высвечивая светлые сердца.

А тёмные... А тёмных нет на свете.

Во всяком случае, при предвечернем свете.

 

– Вы крещёная? – вдруг спросил Афанасьев.

– Нет ещё,– призналась Ольга,– всё собираюсь только. А вы?

– Я тоже пока нет. Однажды решился было, но как увидел эту длиннющую вереницу страждущих окреститься… Хоровод какой-то, а не «таинство крещения».– Алексей вздохнул.– А может, просто ещё не дозрел.

Они уже всходили на крыльцо редакции, когда их настиг торжественно-радостный, частый перезвон колоколов – теперь игралась «Господу слава».

– И всё же что-то здесь не так,– опять обернулся к церкви Афанасьев,– всё у нас как-то массово – то субботники по разрушению религии, то воскресники по её восстановлению. Мне же кажется, вера – вещь глубоко личная, сокровенная…

.

ОБОЛОНСКИЙ ПАРНАС 

 

Собрание местных литераторов происходило на втором этаже здания редакции, в небольшом уютном зальчике.

Афанасьев с Ольгой скромненько устроились в одном из дальних уголков, за столиком, где лежали подшивки разных газет, и среди них, конечно же, подшивка родных «Оболонских зорь».

Похоже, Оля не слишком часто посещала подобные сборы, чувствовала себя довольно скованно, и  приветствовали её далеко не все. Это устраивало Афанасьева – благодаря Ольге и он оставался в тени.

Одной из последних в зал вплыла Полина Марковна. Императрицынским взором окинула она собравшихся, заметила в углу Афанасьева, довольно хмыкнула и заняла свободное, видимо, её излюблённое, место – по правую руку от председательского стола.

Алексей пропустил момент, когда за этим столом оказался щупленький, иссиня-черноголовый человек с еврейскими чертами лица. Теперь он бегло просматривал чью-то рукопись – Алексей попытался угадать, чью же? Присмотревшись к аудитории, он заподозрил в авторстве пожилого, в мешковатом пиджаке с орденскими планками, ветерана. Уж очень он пристально следил за чтением, вытянув шею и беззвучно шевеля губами, повторяя про себя прочитываемые руководителем строчки.

Алексей склонился к Ольге:

– Как зовут руководителя?

– Игорь Ильич,– шёпотом ответила Оля,– Стронгин.

– Строгий? – не понял Алексей.

Оля улыбнулась и повторила, потянувшись к самому Алёшиному уху:

– Стронгин – фамилия такая.

– Он в редакции работает?

– Да, заведует отделом культуры и быта…

Ольга хотела ещё что-то рассказать, но в это время Игорь Ильич отложил просмотренную им рукопись, окинул зал припухшими от усталости глазами и встал.

– Что ж,– заговорил он,– пожалуй, начнём. Сегодня мы должны обсудить материалы для литстраницы праздничного номера, к Дню Победы. Кроме того, утвердить кандидатуры выступающих завтра на городском торжественном, посвящённом Дню печати. Это праздник наш общий – и газетчиков, и рабкоров, и вас – наших авторов, творцов слова живого. Будут у кого-то дополнительные предложения по сегодняшнему плану?

– Будут, Игорь Ильич,– с места прогудела Полина Марковна,– но я скажу попозже.

– Хорошо, Полина Марковна,– согласно кивнул руководитель,– тогда приступим.

Афанасьеву вдруг стало скучно. Ему показалось, что он попал не на литературную тусовку, а на рядовое профсоюзное собрание, которыми был мучим не раз и на стройке, и в институте, и в некоторых редакциях, где ему довелось потрудиться. Озорства ли ради, скуку ли захотелось развеять, но он достал из сумки блокнот и начертал на пустой страничке: “Давайте поиграем!” Положил на Олины колени блокнот, на него – ручку. Оля ответила строкой ниже: “Во что?”

Алексей достал из сумки сборник “Песнь любви”, шепнул Оле на ухо:

– Хотите погадать, что было, что есть, что будет?

– Очень хочу.

– Тогда назовите любую строчку на любой странице,– он заглянул в оглавление,– от двадцать третьей до четыреста сорок пятой.

Оля на мгновение прислушалась к себе, затем быстро набросала в блокноте: “Стр. 155, 5-ая снизу”. Алексей нашёл нужную страницу, отсчитал строки, шёпотом объявил “Что было” и протянул книгу Ольге.

Устами Каролины Павловой книга вещала:

«Я в силах ждать тебя, но грудь полна недуга…».

Ольга прочла и быстро глянула на Алексея. В глазах её разгорался интерес.

– Двести семнадцать, девятая сверху.

На этой странице размещались стихи Алексея Плещеева, причём в два столбца.

– Правый или левый? – спросил Алексей.

– Давайте оба! – Ольга поспешно прочла строки вслед за пальцем Алексея. Левую –

“Когда я в зале многолюдном…”,

и правую –

“И всё мне кажется судьбою…”

– Это “Что есть”,– подытожил Алёша,– теперь выбирайте “Что будет”.

Тут Оля решила подумать основательнее. Алексей не торопил её и, пока она вслушивалась в себя, попытался вникнуть в ход собрания.

Стронгин уже ознакомил всех с проектом «победной» литстраницы. Возражений ни у кого не было. Спор разгорелся после оглашения списка выступающих на «печатном празднике». Тот самый, беспокойный ветеран, теперь активно отстаивал своё право на слово.

– Помилуйте, Виталий Романович,– унимал его руководитель,– нас более двадцати человек. Если все захотят прочесть хоть бы и по одному стихотворению, это займет около часа. А у нас, по новым установкам, вся официальная часть не более часа.

– Я ветеран! Имею право! – не унимался старичок.

– Вот и чудесно, Виталий Романыч,– вмешалась вдруг Полина Марковна, обняв старичка за плечи и усаживая его на место,– мы все с удовольствием прочтем ваши стихи в праздничном номере, в День Победы. Игорь Ильич так великодушно предоставил вам газетное поле. Поглядите, Виталий Романыч, сколько здесь молодёжи,– она обвела зал чугунной десницей,–  вот кто должен подать свой голос, так давайте дадим, наконец, молодым дорогу не только в песне…

Ветеран, подавленный басом и статью Полины Марковны, понемногу успокоился. А она продолжала, перехватив инициативу ведения собрания:

– Вот, к примеру, в дальнем углу скромно задумалась о чём-то Оленька Мочалова. Девочка довольно многообещающая, в Литературный институт поступает. И, обратите внимание, Москва ей уже интересуется…

Тут Полина Марковна метнула на Афанасьева тяжелый, как гиря, повернувший к нему всеобщее внимание, взгляд.

– Позвольте представить вам, коллеги, нашего московского гостя, члена Союза писателей Афанасьева Алексея Александровича. Ему, кажется, не особенно интересны наши с вами суетные проблемы, а вот мы, сирые, со вниманием послушаем о литературных проблемах столичного масштаба. Попросим, товарищи! – и она зааплодировала первая, редкими весомыми хлопками.

«Не хотел бы я оказаться меж этими дланями…» – подумал Алексей, вставая и, с раскрытым сборником в руках, по-дурацки раскланиваясь перед аплодирующей ему аудиторией.

«Ну, Полина Марковна, благодарен вам за рекламку» – думал Алёша, передавая книгу Ольге и вынужденно продвигаясь к столу, где навстречу ему привстал несколько растерянный Стронгин. Дружелюбно пожав ему руку и попросив не беспокоиться, Алексей вежливо поклонился торжествующей великанше:

– Весьма благодарен уважаемой Полине Марковне за столь эффектное представление моей скромной персоны. Сам я, честно сказать, не собирался выступать, поскольку визит мой в ваш город неофициальный и к литературе отношения не имеет.

– Вот как? – недоверчиво прогудела Полина Марковна и пристально глянула на враз смутившуюся Ольгу.

– Но поскольку,– продолжал Алексей,– перед поездкой сюда я заочно познакомился с Ольгой, то попросил её стать моим гидом по Оболонску. И она так прекрасно справилась с этой ролью, что я начал подумывать: а не остаться ли мне здесь навсегда? Тем паче, что у меня есть для этого весомые основания – наследственный дом в вашем городе.

– Вот как? – вновь повторила Полина Марковна, теперь уже изумлённо.

Присутствующие невольно заулыбались, заоглядывались, закивали друг другу. Атмосфера заметно начала оттаивать.

На мгновение среди движения лиц Алексей уловил знакомый широкий лоб и низко посаженный в плечи квадрат головы. Колбухин? Откуда он здесь? Афанасьев не видел его – ни когда входил в зал, ни потом, когда разглядывал собравшихся из своего укромного уголка.  Но нет – внимательно всматриваясь в глубину галёрки, где померещился ему Виктор Матвеевич, Алексей понял, что обознался.

А оболонцы между тем уже и вовсе доброжелательно смотрели на гостя – всегда приятно признать чужого «свойским» – у русских это в крови.

Но такой оборот, видно, не совсем устраивал истинную хозяйку оболонского Парнаса. Она снова встала, метнула очами молнии, воцаряя тишину, и, демонстрируя прекрасную дикцию, прогрохотала:

– Нам всем, несомненно, импонирует столь неожиданное родство. Хотя и не очень-то верится в серьёзность ваших видов на жительство – скорее всего мы останемся коротать век без вашего соседства. Поэтому позвольте, пользуясь предоставленным нам случаем, побеседовать по душам с профессиональным писателем. Верно, товарищи?

Собравшие дружно закивали, не прекращая,  к тому же, улыбаться.

– Среди нас ведь, дражайший Алексей Александрович, как это ни грустно, членов писательских союзов пока нет,– Полина Марковна картинно, трагически вздохнула и обвела зал рукой,– мы тут все, мягко говоря, любители… честнее сказать, истинные российские графоманы…

Тут многие недовольно взроптали, но хозяйка салона легко воцарила тишину властным жестом.

– Вот даже Игорь Ильич, наш руководитель, несомненно, достойный кандидат, однако до сих пор не утверждён Москвой. Так что, дорогой Алексей Александрович, увильнуть вам от беседы вряд ли удастся.

– Я уже понял,– откровенно признался Афанасьев,– ну что ж… я попробую ответить на ваши вопросы, если окажусь в них компетентным.

– А вы уж постарайтесь оказаться, – не преминула съязвить Полина Марковна.– Наш первый и, пожалуй, единственный вопрос: как вы там, в столице, оцениваете состояние русской поэзии на сегодняшний день?

Алексей невольно покачал головой, почувствовав, как вцепились в него десятки глаз, ожидающие не столько его ответа, сколько того, как он сумеет выкарабкаться из железных объятий Полины Марковны. Видимо, подобными шоу она нередко забавляла аудиторию. 

Интуитивно Алексей почувствовал, что выручат его только искренние ответы, всякое умничанье и прятки за авторитеты позволят Полине Марковне легко обезоружить его и положить на обе лопатки.

– Я готов,– придвинув к столу председателя свободный стул, Алексей сел и тут же оцепенел, краем глаза заметив справа от своих ног рыжую собачью морду. Короткошерстный, средних размеров, пёс лежал под столом Стронгина и, подняв вверх морду, внимательно смотрел на Афанасьева.

«Странно,– подумал Алёша,– чего ж я тебя раньше не заметил?»

Но никто не обращал на собаку внимания, все смотрели на него. 

Кроме двух десятков глаз, среди которых он, кстати, уловил и сочувствующие, на него смотрела Оля. Проиграть сражение в её присутствии он просто не мог себе позволить.

– Я готов,– повторил Алёша вдруг очень легко и непринуждённо.– Но прежде я хотел бы сказать пару слов в защиту провинциальной, или, как вы говорите,– он повернулся к Полине Марковне,– любительской литературы. Не секрет, что большинство ярких имён пришли в литературу как раз из провинции, а не в столицах родились и пестовались. Есенин и Багрицкий, Рубцов и Шукшин, Вампилов и Распутин. Это ли не свидетельство того, что истинный дух России не над Красной площадью висит, а разлит по малым городкам да безвестным сёлам? Так что самоуничижительные речи мне не совсем понятны. В то же время приходится признать факт, что настоящее признание талантливый автор получает только после того, как покорит столицу. Получается, и здесь действует обычная схема «окраина – центр – окраина». По ней уже немало лет сосредотачиваются и распределяются блага экономические, информационные. Выходит, что и духовные тоже. Но если экономически окраины ещё могут обойтись без центра, напрямую объединяясь в совместных производственных программах, то общения духовного напрямую, без центра, к сожалению, не происходит. Не знают, как это ни грустно, писатели какого-нибудь северного Нординска писателей южного Зюйдинска или вот вас, оболонцев. И всё же, как мне кажется, такие связи существуют, пусть и незримые. Как объяснить, что в одно и то же время, в разных местах появляются люди, говорящие каждый по-своему, но по сути об одном? Об одном болят их души, и выглядят они как родные братья и сестры – не внешней, конечно, а внутренней схожестью. Вот они-то и определяют, какая поэзия будет завтра, а какая – послезавтра. А столица, пыжась от важности, только выдает их откровения за собственные открытия и делает вид, что владеет текущей ситуацией. Хорошо ещё, если центру хватает вкуса и духовного уровня разглядеть среди сонма эти разбросанные в российском пространстве лики. Хуже, когда столичный снобизм пытается не замечать гениального провинциала или стремится переломать его на свой лад. Россия всем богата – и землёй, и лесом, и талантом. А то, чего много, порою не ценится. Вот и получается, что в то время, как в центре смакуют миф о духовном кризисе, о культуре безвременья, на окраине невостребованными погибают истинные творцы…

Присутствовавшие со вниманием слушали экспромт Афанасьева. Слушал его и рыжий пёс, задрав из-под стола короткую тупую морду, смотрел, не мигая, близко посаженными друг к другу, жёлтыми круглыми глазами.

– Всё сказанное в какой-то мере уже объясняет моё мнение о состоянии русского поэтического слова сегодня, – продолжал Алексей, уловив ироничный взгляд Полины Марковны.– Конечно же, меня оно не устраивает. Более того, меня не устраивает ни вчерашнее, ни позавчерашнее его состояние.

– Что же, вас и Пушкин не устраивает? – раздался из угла чей-то испуганный голос.

– Вот Пушкин, пожалуй, ещё устраивает. И Тютчев, и немало других поэтов девятнадцатого. А вот то, что было после…

– Что же было после? – не унимался голос.

– А после литераторы стали размежёвываться по классовым принципам. Пушкинская эпоха, может, потому и достойна называться золотым веком, что тогда в одной поэтической партии были и дворянин Пушкин, и крепостной Шевченко. А потом началось деление на чистых и нечистых.

– Поконкретнее, пожалуйста,– пробасили с галёрки.

– Пожалуйста,– охотно отвечал Афанасьев,– вспомните небрежно брошенную Маяковским фразу:

“Анненский, Тютчев, Фет…”.

Смысл её в том, что всё, мол, ими написанное – скукотища смертная. Скольких читателей эта фраза пролетарского трибуна отвратила от этих имён! А ведь на деле все они – прекрасные русские поэты. Или его же, Маяковского, клеймо, поставленное другому поэту:

 

“...Вот беда – меж нас позатесался Надсон.

Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на «ща»...”.

 

Думаю, нет ничего недостойнее, чем возвеличение себя за счёт уничижения других. А тут как раз и началось! Кого только не клеймили – и порознь, и всем хором: и Гумилёва, и Ахматову, и Есенина, и Пастернака, и Солженицына, и Бродского. Теперь бумеранг травли возвращается на головы посылающих его, в том числе и на Владим Владимыча. Монумент его в свете свободы слова и критики довольно пошатнулся, какой только гадости не пишут о нём самом и об его творчестве. Искренне жаль, что под этим потоком может погибнуть и то, действительно ценное, что он сделал в поэзии. Великие поэты не рождаются колоннами, это явление редкостное, штучное. Зато гибнут они зачастую легче, чем посредственность. А литературная братия безжалостно, в угоду власти, отрекается то от Цветаевой, то от Мандельштама, то от Зощенко. Как могло произойти, что мы только в шестидесятых узнали поэзию Арсения Тарковского? А Кедрин кому помешал? А Васильев? А Заболоцкий?

– Минуточку! – В спор снова вступила обладательница испуганного голоса. Ею оказалась худая, с короткой стрижкой дама в строгих роговых очках.– Я двадцать лет преподаю литературу в школе, и никогда, ни в одном учебнике, ни в одной методичке не встречала подобного своемыслия…

– А вы выбросьте эти учебники и методички.– Парировал Алексей.– Литературу надо изучать по первоисточникам. Просто брать книги и читать их детям. В книгах всё есть, и дети – не идиоты, чтобы им это пережёвывать.

– Я согласен,– вдруг вступил в разговор сам Стронгин,– что не совсем привычная для многих из нас точка зрения нашего гостя может кого-то раздражать. Но давайте будем до конца вежливы! Мы же сами просили Алексея Александровича быть откровенным. Да вы загляните в нынешние центральные журналы – там ещё и похлеще мнения встречаются. Будем учиться уважать друг друга независимо от разности позиций. Время этого требует.

– Кстати, о свободе слова,– Афанасьева уже понесло,– многие сейчас пребывают в радужной эйфории. Как же! Ветер перемен, гласность… Я не разделяю этих телячьих радостей. На мой взгляд, разрушение и деградация поэзии, да и вообще культуры, будет длиться ещё немалый срок, и поглотит не одну жертву. Жёсткая цензура, несомненно, душит живое слово. Но полная свобода слова не менее опасна. Она означает освобождение всякого слова – и истины, и безвкусицы, и откровенной пошлости. Пока-то мы вернёмся к уровню культуры золотого века, немало повылезет на свет псевдописателей. Они были всегда – и при Пушкине! – и иммунитетом от них может быть только личностная культура – и читательская в первую очередь.

– Да,– выдержав паузу, отозвалась Полина Марковна,– невесёленькую картинку вы нам представили…

– Молодой человек,– в заднем ряду встал пожилой мужчина, с благородным лицом потомственного дворянина, сухопарый, в строгом костюме и при бабочке,– не кажется ли вам, что истинная причина кроется в нас самих? Не повинны ли сами, несомненно талантливые, упомянутые вами авторы в том, что пропали, погибли, забыты, не востребованы?

Алексей глянул под стол – собаки как не бывало.

– Не кажется ли вам,– продолжал благородный старик,– что причина их гибели в них самих, в их личном недостатке культуры, трудолюбия, нравственности, наконец? В их лености, нежелании противостоять искушению, гордыне?

Тут и Полина Марковна опомнилась, подхватила:

– А ведь упомянутый вами Маяковский писал, что труд поэта – “в грамм добычи, в год труды…”! И Заболоцкий призывал:

Душа обязана трудиться

и день, и ночь, и день, и ночь…”!

А помните, Некрасов – увидел, как бичуют крестьянку – и говорит своей Музе:

      “Гляди, сестра твоя родная…”?

На мой, не общепризнанный взгляд, Некрасов хотел показать, как должен быть беспощаден поэт к своей музе, да и к себе самому. Бичевать себя, трудиться день и ночь – вот единственно достойный путь таланта.

– Оригинальное толкование Некрасова! – не удержался от восторга Алексей.– Но позвольте не согласиться. Ни насилие, ни муштра никогда не давали истинно бессмертных произведений. Рабский труд, пусть даже раб и рабовладелец заключены в одном человеке, никогда не был продуктивным. Творчество должно приносить радость, состояние счастья. Работоспособность некоторых, замучивших не одну музу, графоманов просто поражает, но каковы плоды такого труда? И перебирание слов из руды в граммы радия хорошо лишь для поддержания формы. А вот с Заболоцким я согласен – непрерывная работа души необходима для творчества, для постоянной готовности уловить озарение, откровение, слово Божие… И труд этот, согласитесь, не прост, да и не вполне естественен для большинства людей. Вот вам и причины конфликта поэта и с самим собой, и с обществом.

– Так все же «поэт» или «гражданин»?

– Точно так же можно спросить: сталевар или гражданин? Колхозница или гражданка? Как можно противопоставлять вещи из совершенно разных сфер? Да и надо ли вообще разводить эти понятия? Для Пушкина, например, поэт тем и ценен для народа, что «чувства добрые, свободу, милость» он пробуждает лирой, то есть как поэт. Для большинства светлых умов поэт в России – уже гражданин. Однако, если «поэт» – понятие более или менее обусловленное, то вот «гражданин»… И нацистские государства гордились своими добропорядочными на их взгляд гражданами. Поэт же – состояние духа, а дух не имеет ни прописки, ни постоянного гражданства. Его Родина – там, где он пробудился, где ему покойно, где он трудится, где исцеляется гармонией. Это может быть и забытая всеми – только не Богом! – деревенька,  и вся планета, и вся Галактика...

Если же рассматривать поэтов с точки зрения законопослушности, можно смело почти всех записывать в диссиденты, в изгои. Платон, например, прекрасно относился к поэтам, но отделял их все-таки от философов и не допускал их присутствия в своей идеальной, вымышленной им республике. Жрецы духа всегда в оппозиции любой, даже самой гуманной власти.

Совсем ещё недавно мерилом поэта было его отношение к «рабочей теме», верность партийной идеологии. Страшно подумать, какие потери понесла поэзия! Ведь это прокрустово ложе действовало не только в издательствах, но и в литинституте, и на самых первичных кругах – в литкружках, например. Редко кому удавалось пройти это многослойное сито и сохранить индивидуальность. Мне кажется, подай тогда, к примеру, Цветаева свои стихи на конкурс в литинститут – и не прошла бы. И Оля бы вот тоже не прошла, это точно. Ну не вписывается её лирика с закатами, с беспросветными млечными туманами, со сквозняками сердечными в уже упомянутое прокрустово ложе!

Тут Алексей смолк, услышав уже знакомый ему Олин кашель. Покраснев, закрывая лицо книгой, Ольга тщетно пыталась справиться с приступом – кашель сотрясал её плечи. Вскочив с места, она почти бегом кинулась к выходу. Алексей проводил девушку несколько растерянным взглядом.

– Что же в столице сейчас творится? Просветите нас, провинциалов,– вернула его на ринг Полина Марковна.

– Всё плохо не бывает,– рассеянно отшутился Алексей,– есть и положительные моменты. Мэтры, например, вынуждены подвинуть свои постаменты, пропустить молодёжь. Другое дело – какую молодёжь? Но это уже отдельная, большая тема разговора.

– Что же,– пришёл ему на помощь Стронгин,– давайте поблагодарим Алексея Александровича за честные и прямые ответы и пригласим его к нам завтра, на День печати.

– Почитайте что-нибудь! – крикнули из зала.

– В самом деле,– подхватила Полина Марковна,– нам было бы всем любопытно Вас послушать.

Читать что-либо Алексею сейчас не хотелось. Мысли его были уже не здесь, он беспокоился за Ольгу. Афанасьев начал было подыскивать слова, чтобы извиниться и увильнуть от чтения, как в зале вновь появилась Оля. Она встала у самого входа, притулившись к грани дверного проёма. Их взгляды коротко встретились.

– Хорошо,– неожиданно для себя сказал Алексей и  медленно проговорил длинную, почти гекзаметрическую строчку:

Василиск Нелюбви караулит влюблённые души...

Он кидается из подворотен, подвалов, трущоб.

Он вгрызается в сердце, в аорту

                                       и душит, и душит...

И, оставив растерзанных, ищет кого-то ещё...

 

Из нацеленных на него десятков глаз Алексей видел только Олины глаза, смотрящие чуть искоса, и читал только для неё:

 

Этой ночью я стану охотником – благословите!

На горящее сердце я выманю зверя из тьмы.

В эту ночь Вы меня незаслуженно нежно любите,

И особеннов миг, как в единое сцепимся мы...

 

Прощаясь, Стронгин крепко тряс руку Афанасьева и ещё раз, настойчиво приглашал быть на празднике.

Подошла и Полина Марковна, загородив Алексея от всех своим могучим  телом, и негромко низким грудным голосом прогудела:

– Спасибо, коллега, за то, что помогли расшевелить наше болотце…

При этом она улыбалась искренне, и бородка её вздымалась высоко…

Оля стояла в коридоре  у окна. Вернув Афанасьеву книгу, она сказала:

– Спасибо за вечер.

– Мы уже прощаемся? – спросил он.

Оля пожала плечами.

– Нам не дали доиграть,– напомнил Алексей,– что вы загадали на будущее?

– Я уже посмотрела.– ответила Ольга.– Двести первая, двадцать первая…

– Сверху или снизу? – Алексей быстро нашёл названную страницу.

– Всё равно,– вздохнула Ольга.

Алексей отсчитал двадцать одну строчку сверху и прочел: «Бедная! Лучше вперёд не гляди!»

– Снизу двадцать первая будет то же самое,– сказала Ольга.

Она была странно бледна и напряжена.

– Да бросьте, Оля, не воспринимайте всерьёз. Это же игра, просто игра…

Афанасьев легонько взял девушку под руку, и они вместе вышли из редакции.

Закат завершался. Вот-вот должен был сверкнуть последний, зелёный сполох. Бесшумные конницы сумерек уже ждали его как сигнала, чтобы ринуться в наступление, захватывая весь обозримый мир – с востока до запада.

 

Улица, где жила Ольга, была крайней перед пустырём. В овражках, заросших неведомого рода кустарником, вызревали сейчас стрекучие вечерние тайны. В невысохших ещё с половодья болотцах редко поквакивали лягушки, как будто настраивались для большого ночного концерта. За пустырём угадывался пологий спуск к реке. Саму реку не было видно, но дальше – на подъёме другого, крутого берега, у крайних домов заречья, угадывались силуэты перевернутых вверх дном лодок.

В окнах Мочаловых горел свет – Галина Геннадьевна была уже дома. Почти весь путь Оля молчала. У калитки всё же не выдержала, спросила:

– Алексей Александрович, кто Вы?

– То есть? – не понял Алексей.

– Вы мне снились сегодня…

– Вы мне тоже,– признался Афанасьев.

– Это Вам я читала Фета – то самое стихотворение, что потом прочла в ресторане. Потом я играла Вам ноктюрн… Потом… Что было потом, не помню…

– Мало ли что нам снится,– попытался отвлечь её Алексей,– такие сны обычно называют: в руку.

– А стихи?

– Что «стихи»?

– Откуда Вы знаете мои стихи про туман? – прошептала Оля.– Их не было ни в тетрадке, ни в конкурсной подборке. Их вообще ещё нет на бумаге. Я сочинила это только сегодня утром!

Зависло молчание. Лягушки будто того и ждали – раскатили по всему пустырю щедрую трель.

Алексей не знал, что ответить. Казнить себя за досадную оговорку, сделанную им во время монолога в редакции, было уже поздно. Надо найти этому факту более-менее реальное объяснение. Оттягивая ответ, он расстегнул сумку и пытался запихнуть туда ставшую вдруг непослушной книгу.

– Кто вы? – повторила Оля. Взгляд её упал вниз, в сумку, где предательски блеснули ушки стетоскопа.

– Что это? – она невольно потянулась к упругой черной змейке, и тут же отдёрнула руку. Быстро взглянув в лицо растерявшегося Алексея, проговорила “До свидания” и, шагнув за калитку, медленно побрела к дому.

Она уже поднималась на крыльцо, а Алексей всё стоял в оцепенении, не проронив ни слова.

«Что же это ты молчишь? – кричало его сердце.– Она же уходит. Уходит! Останови же её!»

– Оля, чего вы так напугались? – догнал Ольгу у самых дверей голос Алексея.– Это обыкновенный стетоскоп. Я взял его, чтобы получше прослушать ваши хрипы. Сегодня вот не получилось. Ну не беда – увидимся завтра…

Ольга остановилась, обернулась.

– Увидимся завтра,– повторил Алексей,– а стихи… Вы знаете, Оля, в нашем деле порой столько загадочного. Сам не знаю, откуда у меня этот туман выскочил… Увидимся завтра, подумаем вместе. До завтра.

– До завтра,– как эхо повторила Оля.

Стемнело, и лица её не было видно, но по голосу Алексей понял, что внезапно охвативший Ольгу страх  покидает её.

– С вашего позволения я возьму с собой вашу тетрадь, а завтра мы созвонимся и условимся о встрече. Доброй вам ночи!

Алексей повернулся и зашагал к остановке.

– Когда? – теперь его догнал звонкий голос.

– Что?

– Когда Вы позвоните?

– Давайте как сегодня – часов в двенадцать. Хорошо?

– Хорошо! – долетел до него ответ, и тут же, словно давно ожидая нужной реплики, в близких и далёких, невидимых уже за сумеречными кустами, болотцах грянули хоры майских лягушек.

 

НЕЗНАКОМКА 

 

Оставшись один, Алексей вновь вспомнил происшедшее в ресторане. И вновь его охватило давяще-тягучее чувство тоски, какое бывает, когда влипаешь в какую-нибудь неприятную, гаденькую историю. Конверт с деньгами давил на сердце.

Всю дорогу до Белинского из головы не шёл Колбухин. «Что же это за Колбухин такой, которого все знают, и который, похоже, вовсе не прост, хотя простым он и на первый взгляд не показался. Но с чего бы это так раболепно сюсюкать перед ним тёртому-перетёртому калачу Сергею Вениаминовичу? А после – перед Ольгой расшаркиваться, мне стараться угодить…».

Алексей вовсе не ждал такого поворота событий. Он просто хотел перехватить в долг рублей триста-четыреста, а потом наверняка что-то придумал бы – Мишке бы позвонил… А теперь у него на кармане почти целая тысяча – новенькими купюрами, явно из кассы ресторана. Да и цена последовавшего за звонком Колбухину «продолжения банкета» явно зашкаливала за несколько сотен…

Вспомнилось желание дяди Гриши – того, не вполне реального, рассказать про Колбухина «что-то этакое», и осторожный уход от того же вопроса второго дяди Гриши, вполне реального – мол, «с Матвеичем лучше бы не связываться…».

Вспомнился и наказ тётушки относительно того же Колбухина, зашифрованный в обычном, казалось бы, письме. Конечно, Алексей не продал ещё дом этому человеку, и, скорее всего, не продаст, но оттягивающая карман сумма уж очень напоминала полученный от покупателя аванс.

Так, наверное, чувствуют себя любительницы бесплатного сыра, перед тем, как вот-вот сработает затвор мышеловки.

Мысли вновь вернулись к тётушке. Ведь он даже не узнал, где она похоронена. А между тем надо бы – и он это твёрдо для себя решил! – сходить к ней на могилку.

«Завтра,– мысленно ударил себя в грудь Афанасьев,– завтра узнаю у соседки, где кладбище, и обязательно попроведаю тётю Нину, земля ей пухом…».

 

Дом встретил его спокойно – размеренным и, как показалось, даже чуть замедленным тиканьем.

Но едва Алексею удалось заварить на кухне чай, как в гостиной взорвался телефон – длиннющий междугородный звонок. Пролетев по коридору, Алексей опустился возле прыгающего по полу аппарата, схватил пляшущую трубку.

– Алло!

В сумерках нащупал и дёрнул шнур торшера. На этот раз абажур оказался изумрудно-зелёным, и в гостиной воцарилось умиротворяющее свечение, какое бывает в медленных реках – на небольшой глубине, почти на поверхности.

Звонил Мишка. Он сообщил, что рекомендации получены, аж две, вот только передать их Леночке он ещё не успел – не созвонился с ней, но обязательно передаст завтра. Потом Мишка признался, что, отложив свои дела, всё-таки смотался на ВДНХ, звонил в его, Афанасьева, квартиру, и даже у соседок интересовался – не видели ли они Алёшу вчера-сегодня.

– Ты уж извини,– оправдывался Агарков,– но времена сейчас странные наступают. Вдруг, думаю, Алёшка в какую историю вляпался. Но похоже, ты и действительно в своей Оболони.

– В Оболонске,– поправил друга Алексей,– Фомка ты неверующий.

Потом Агарков посоветовал по возвращении в Москву захватить с собой оболонского изобретателя.

– Да его с такими мозгами любой кооператив схватит. Он через год тут миллионером станет, а нам посреднические отстегнет, и откроем мы своё, частное издательство – «Афанагарк». Звучит?

– Лучше «Агаркафон»,– скаламбурил Алексей,– только не поедет он никуда. У него тут дюжина детей – мал мала меньше. Куда он с такой оравой?

– Тогда плохо наше дело,– вздохнул там, в Москве, несостоявшийся издатель Мишка.

– Плохо наше дело,– согласился тут, в Оболонске, Алексей,– придется рассчитывать на самих себя. И на Божью помощь, конечно.

– И на Леночку ещё.

– Ну да, ещё и на Леночку.

Наступил час, когда вся Москва перезванивается – с десяти до одиннадцати вечера сотни тысяч людей стоя, сидя, лёжа склоняют свои головы к аппаратам, объединяясь в  гигантскую телефонную паутину. В этот час разрешаются тысячи вопросов, и тут же выстраиваются тысячи новых планов, проектов, договоров, сделок – великих и малюсеньких.

Преодолев путы обстоятельств места и времени, пронзив пучины пространств, люди выходят в новое, совсем ещё недавно неведомое человечеству, звуковое поле общения. В эти минуты они не на арбатских кухнях, не в плющихинских коридорах, не в новостройках Сокольников и не в коммуналках Маяковки – все вместе они витают в общем парареальном мире, что и позволяет им так свободно болтать друг с другом. Иногда сюда врываются голоса из чужих городов, стран и даже материков. Определенный комфорт добавляет и относительная степень личной свободы: беседующие не видят друг друга, не осязают. Их тела как бы существуют отдельно от слуха и речи, они могут делать всё, что угодно – возлежать на софе в домашнем халате, помешивать кашку в кастрюльке, намокать в пенистой ванне, даже оседлать стульчак в клозетной каморке, а отделившаяся вслед за слухом и голосом часть сознания в то же время может решать мировые проблемы, делать экономические и амурные предложения, выстраивать прогнозы дня грядущего… Вся эта зудящая, звенящая, трубящая на все лады паутина мгновенно разносит по Москве новости и сплетни, являясь по сути вышедшим на другой технический уровень известным на Руси с незапамятных времен «сарафанным радио».

Спросил Агарков и об Ольге. Алексей как мог спокойнее рассказал Мишке, что встречался с этой девушкой, прочел её стихи помимо присланной на конкурс рукописи и ещё крепче утвердился в том, что она достойна стать кандидаткой в коллектив их совместного курса. Миша ещё раз, теперь уже твёрдо, обещал перечесть её подборку. Но поскольку подборка осталась в Переделкино, придётся дождаться выходных. Впрочем, как сказал Мишка, он доверяет Алёше и его вкусу, и если тот сообщит адрес конкурсантки, готов хоть завтра выслать Ольге вызов на экзамены.

– Нет,– возразил Алёша,– время пока терпит. Ты уж лучше сам перечти, разберись.

Стали прощаться. Прежде чем положить трубку, Миша вдруг перешёл на доверительный шепот и сообщил последнюю, пока для всех секретную новость: Галочка сегодня была у врача, и тот подтвердил предположение Агарковых о скором увеличении их семейства. Ребёнка они хотели давно, и вовсе не планировали бездетный период супружеской жизни – мол, подождём, пока встанем на ноги, пока купим, пока получим, пока приобретём… Всё получалось так по Божьей воле. И вот, по Божьей же воле, всё изменилось. Мишка явно был горд новым состоянием его Галочки, да и своим тоже. Обрадовался этой новости и Алексей. Он искренне пожелал Галочке здоровья, трижды поплевал слева от трубки, после чего Мишка стал подводить черту:

– Вникаешь, как нелегко мне скоро будет разрываться между семьёй и институтом? Без тебя зашьюсь – это точно. Ну, воюй, старик. Жду со щитом.

«Привет Москве!» – хотел крикнуть Алексей, но не успел. Там, в далёком, огненном мегаполисе на одной из улиц Песчаных Агарков положил трубку.

Но великий телефонный час в Москве продолжался. Не успел Алёша встать, как телефон опять зазвонил. Леночка доложила, что завтра сама заберёт у Агаркова рекомендации Союза, а фамилию его уже вписали карандашиком в издательский план благодаря её расторопности. И (акцентировала она) главный редактор – представляешь?! – ничуть не возражал, и даже назвал Алёшу перспективным автором…

– С тобой-то что? – поинтересовалась Леночка.– Мишка чего-то темнит, говорит, ты сам всё объяснишь. Ты что, нетранспортабельный?

– Абсолютно. Вывих пятой конечности, начиная с головы. Очень тяжёлый случай. Сижу вот под домашним арестом.

– Больно? – Наивная Леночка приняла его версию близко к сердцу.

– Ещё как! – Алексей издал низкий грудной стон.– Слышишь, как стенаю?

– Дурак,– обиделась Леночка,– может, тебе помочь чем надо? Я приеду…

– Ни-ни! – испугался Алеша. Он живо представил, как Леночка тарабанит в его пустую московскую квартиру. И в тот же миг краешком глаз уловил лёгкое движение в коридоре. Словно светлая тень, проскользнула чья-то фигурка в белом и скрылась по направлению к выходу.

– Алло,– нетерпеливо дунула в трубку Леночка,– Алёша…

– Я здесь,– ответил он,– ты, Лен, не обижайся, но тут есть кому за мной ухаживать.

– Да? И кто же это наша избранница? Познакомишь?

– Обязательно. Ну, пока. Спасибо тебе за всё. Звони.

Алексей поспешил положить трубку и решительно двинулся в коридор, предчувствуя новые приключения. Но Москва сегодня не хотела его отпускать – телефон взорвался новым звонком.

– Да?! – раздражённо крикнул он в трубку.

– Макарэлыч эст? – пробасил ему в ухо с кавказским акцентом голос.

Алексей не сразу понял вопроса.

– Я говорю,– повторил кавказец, тоже раздражаясь,– Макарэлыч тут эст или иво нэт?

– А-а…– дошло до Алёши, и он отчеканил с немецким акцентом,– Найн! Макарэлыч тут нихт эст!

Он бросил трубку и кинулся в коридор. Но никого уже не было в нём, и кухня была пуста, и тётушкина спаленка тоже. Только по всему дому царил смородиновый аромат. И в заварочном чайнике, добавляя в него кипяток, Алексей обнаружил несколько зелёных ладошечек свежей смородиновой листвы.

Телефон опять взорвался, потом заныл нудно, протяжно, вытягивая нервы и подтачивая терпение.

Алексей в бешенстве вернулся в гостиную.

– Алло?

– Пардон,– это снова был кавказец,– а где сейчас эст Макарэлыч?

– Ни-где! Нигде он сейчас не ест! – крикнул в ответ Афанасьев,– он уже давным-давно пьёт!

Он нажал на рычаг и предусмотрительно положил трубку рядом с аппаратом. Трубка зазудела тонюсеньким комариком, но это не беда – на кухне его слышно не будет.

С такой лёгкостью отсоединившись от безмерно разговорчивой столицы, Алексей пил чай со вкусом свежего смородинового листа. Пил с удовольствием, наслаждаясь тишиной и умиротворяющим покоем, вдруг воцарившемся во всём доме.

Вбирая небольшие порции горячей влаги (холодный и даже тёплый чай он не любил и не пил никогда), бодряще обжигающей губы, он не сразу проглатывал её, а давал обжечься и языку, позволяя ему уловить всю гамму вкусов заварки, и лишь после этого впускал поостывшую влагу далее, делая шумный, глубокий глоток.

Первая чашка опустела, и тут же наполнилась вторая.

Алексей продолжал чайную церемонию, не без удовольствия рассматривая бесхитростную, уютную обстановку кухни, часть коридора, угол затемнённой спальни. Он поймал себя на том, что ему уже нравится этот дом. Даже нет – не только нравится (понравился дом ему в первый же вечер) – это было уже нечто большее. Похоже, они с домом стали привыкать друг к другу.

С такими благостными мыслями он допил третью чашку чая и решил выйти на крыльцо, вздохнуть перед сном вместе с весенними деревами.

Закурив предсонную сигарету, с крыльца благоразумно не спустился, и дверь оставил открытой пошире, чтобы вновь не остаться на ночь перед запертым входом. Где-то далеко, за ручьем, на соседнем холме по-частушечьи частым мотивом захлебывалась гармошка, ей вторили голоса – чаще всего тонкие, женские. Иногда гармошку закрывали взрывы дружного смеха, премирующего, по-видимому, наиболее удачную частушку. Но затихал смех, закруглялся проигрыш, и гармошка вновь начинала «из-за печки» простейший, но захватывающий квадрат частушки. И чей-то голос подхватывал её запев, наполняя мотив столь же простым и столь же захватывающим смыслом.

«Странно,– подумал Алексей,– для свадьбы рановато. Свадьбы обычно по субботам гуляют…»

Он бросил окурок в бочку, но не попал – огонёк шипнул перед округлым боком во влажной траве и погас. Опять припомнился Виктор Матвеевич. Впервые он появился как раз тут, будто вынырнул из-за бочки.

Вдруг стало жутковато. Да и свежесть позднего вечера начала докучать. Захотелось в уют, в тепло.

Алексей уже шагнул за порог и взялся за ручку двери, намереваясь закрыть её, когда из темноты на дрогнувший квадрат света бесшумно выступила рыжая собака, удивительно похожая на ту, что он видел в редакции. Собака уставилась на него бесцветными цепкими глазами и, слегка приоткрыв пасть, коротко дохнула, не выпуская языка. Потом затаила дыхание и вскинула короткие уши, вглядываясь в проём дверей – как показалось Алексею – за него, в нутро дома.

Афанасьев усмехнулся собственным страхам: «Ну чем мне может навредить этот загулявший по соседским дворам песик? Всё этот Колбухин – выбил-таки из равновесия!». И вслух сказал:

– А пошёл-ка ты, Колбухин!

Пёс вдруг прянул, как от удара, взвизгнул, крутанулся волчком и с неожиданно громким топотом кинулся за бочку, где и пропал без следа.

Алексей захлопнул двери, тщательно и подробно запер все крючки и засовы.

Вернувшись в гостиную, сел на край дивана, призывая дремоту. Сон ходил ещё где-то далеко, не замечая жаждущего уснуть Алексея.

Расслабилось тело, но сознание не сдавалось. Чувства, вместо того, чтобы притупляться, напротив, обострялись, подгоняя сознанию укрупнённые, гиперболические предобразы. Интуиция развернулась из скукоженной в колечко змейки в пружинящую на собственном хвосте кобру с раздувшимся до гигантских размеров клобуком – ловушкой неуловимого. Она-то и подсказала хозяину – в гостиной что-то не так. Пройдя клобуком как радаром по периметру комнаты, замерла на телефонном аппарате.

Зудящего комарика не было. Трубка лежала не на полу, как оставил её Алексей, а на рычажках, как полагается.

Дважды скрипнули ступени лестницы на мансарду.

– Кто здесь? – спросил Алексей.

Ему не ответили. Только в глубине комнаты, там же, возле лестницы, послышался чей-то лёгкий вздох.

– Кто здесь? – повторил он.

И опять не было ответа.

– Я хотел бы заснуть,– то ли себе, то ли кому-то невидимому сказал Алексей и стал раздеваться. Не погасив торшера, лёг и закрыл глаза.

Сон, облетая Оболонск по широкому кругу, заметил, наконец, и страждущего Афанасьева, пал к нему с немыслимой высоты, облетел гостиную раз, и два, и всё сужая круги, завис на миг над самым лицом засыпающего. Коротко взмахнул плащом, а плащ, вскрылив, взлетел и начал опадать плавными волнами, все медленнее и подробнее расправляя складки, складочки, морщинки… После сон приблизился вновь, обдул расслабленные черты лица и поцеловал губы спящего едва уловимым касанием.

Тут бы и оставить ему Алексея, но то ли дел у него больше не было, то ли спящий ему очень понравился, только сон ещё дважды коснулся его губ: вначале кратким, а потом и долгим поцелуем.

Алексею привиделась чудная тёмнокосая девушка. Огромные очи её цвета спелой чёрной смородины влажно искрились на смуглом овале лица. Девушка склонилась к нему на грудь, приникла к ней. Охваченные узкими лямками сорочки, матово светились округлые нагие плечи. Тёмные полные губы вновь накрыли рот Алексея сладким затяжным поцелуем. Он ощутил влажную гладкость фарфора её зубов, к его языку устремился терпкий вкус миндаля…

И тут снова грянул телефон.

Алёша едва не подпрыгнул на диване – так внезапно было пробуждение. Вкус и влага поцелуя ещё были на его устах, когда он, не раскрывая глаз, шарил рукой по полу в поисках орущего телефона.

В трубке помолчали, затем знакомый кавказский бас осторожно спросил:

– Макарэлыч… ты?

Афанасьев хотел что-то ответить, но спящие уже связки лишили его голоса. Получилось мычание, которое упрямый кавказец принял за положительный ответ, обрадовано воскликнул «Вай!», и в ухо Алексею потекла певучая грузинская речь. Ни слова не понимая, Алексей слушал какое-то время, удивляясь мелодике языка, сложным перепадам интонаций, внезапной смене ритмов. Если бы ещё понимать: о чём эта ночная кавказская песнь?

Осторожно отдалив от уха воркующую трубку, Афанасьев положил её на пол, под диван, той же рукой погасил торшер, повернулся на любимый левый бок и мгновенно заснул. Ночь не беспокоила его больше ни звонками, ни сновидениями.

 

Но перед самым рассветом начался сон, виденный им уже не раз, а потому не прошедший мимо даже спящей памяти.

Он снова мальчик. Ему десять - одиннадцать лет, с ватагой сверстников он обегает белую стену высоченной деревенской церкви. Если задрать голову вверх, так, что горлу становится больно, можно увидеть уходящие в небеса арки колокольни.

Обежав круг-другой, мальчишки кидаются на приступ. Он, в общем со сверстниками порыве, тоже прыгает, цепляясь за едва заметные выступы в гладкой стене, подтягивается, укрепляется, ищет выступы повыше, опять подтягивается… Увлечённый восхождением, он не сразу замечает, что остаётся на стене совершенно один. Ребята, спровоцировав его на опасный подъём, горохом попрыгали вниз и теперь стоят на земле, пересмеиваясь и тыча в него пальцами.

Он уже на такой высоте, откуда прыгать опасно, да и просто страшно. И путь у него теперь один – наверх, до самой недосягаемой пока даже зрению, но такой желанной, с округлым проёмом, звонницы. Разбросав руки и ноги, вжавшись даже лицом в теплую от закатного солнца стену, с колотящимся от страха упасть и захлёбывающимся от страстного желания взобраться сердцем, ползёт он вверх очень медленно, почти незаметно для тех, кто внизу, и они продолжают смеяться. Им кажется, что он замер на месте, приклеенный к стене ужасом.

А он движется вверх – крохотными, микроскопическими движениями. Стена словно сама прогибается под его телом, ищущим опоры, и этого достаточно, чтобы не сорваться вниз. Снизу не заметны эти спасающие его уступки стены, снизу кажется, что он прилип к стене и ползёт вверх, просто перебирая конечностями, как насекомое. Там более не смеются. Он уже на такой высоте, сорваться с которой означает умереть, внизу это поняли и замерли в ужасе.

Обычно, в прежних снах, в этот момент стена вдруг отталкивала его, и он падал вниз, в бездну, и оборвавшееся сердце нераскрывшимся пульсирующим парашютом летело вслед за ним на тонкой кровавой ниточке.

А на сей раз он стремится вверх – все смелее и быстрее. И вдруг ощущает, что тело его и впрямь будто прилипло к стене, схваченное теплом. Надо только хотеть двигаться вверх – и будешь двигаться, не шевеля ни руками, ни ногами. А он хочет, хочет, хочет наверх – всё сильнее и безудержнее это желание…

Поглаживая стену, будто плывёт по-лягушачьи, скользит он всё выше, всё ближе к цели, которой ещё не видно, но близость которой уже потрясает так, что не достичь её просто немыслимо. И, главное, он чувствует, что стена ни за что не отпустит его теперь. Стена сама страстно желает его восхождения и крепко-накрепко держит на себе его распластанное тело. Ему уже не надо делать никаких движений – сгустком энергии возносится он – то ли при помощи воли, то ли сердца, то ли сама стена влечёт его вверх, вверх, вверх...

Он вдруг ощущает, что, взлетая по вертикальной плоскости, из слабого десятилетнего мальчишки превращается в полного сил и энергии мужчину. И вот он чувствует, что пальцы его ухватились за край арки. Край нагрет солнцем и обжигает ладони. Мощным уверенным рывком он выбрасывает тело вперед и почти влетает в округлый проём, падая на горячие камни внутри колокольни.

Вскочив на ноги, он мельком оглядывает мир с достигнутой им высоты – в проёмах колокольни почему-то на все четыре стороны – закатное горящее небо, и в каждой из сторон вниз, за горизонт, катится по яркому, красному солнцу… Движение солнц вызывает непередаваемое ощущение продолжения взлёта, от которого, как на крутых качелях, замирает сердце и сладко ноет низ живота.

Он смотрит вверх – над ним покачивается жерло оранжево-медного колокола. Колокол так раскалён лучами четырёх солнц, что пышет жаром изнутри и прожигает Алексея насквозь – от темени до пят.

Колокол покачивается, маня и чуть слышно позванивая под закатными лучами.

Алексей понимает, что уже не может не войти в него, что просто должен, должен, должен оказаться внутри, добраться до самой жаркой, самой звонкой, самой глубинной его сердцевины. И это не только его желание – сейчас он выполняет некий важный космический замысел, действует по воле самой Вселенной.

Он приседает, прыгает и, ухватившись за край каната, ведущего к центру колокольного жерла, быстрыми рывками продвигается по канату вверх. Внутри колокол оказывается огромным, почти бездонным, но он должен, должен, именно он должен добраться до самой высшей точки колокольной глубины.

Кончается канат, и Алексей, обхватив руками и ногами огромный колокольный язык, неожиданно приятно прохладный, с удесятерённой энергией бросается на решающий приступ. Под энергией его движений тяжелый язык начинает раскачиваться – всё сильнее и сильнее, уже почти касаясь колокольного нутра, залитого красно-медным заревом…

И в тот миг, когда он был уже не совсем он, а Некая стремящаяся вверх и вперёд сущность; в тот миг, когда он, преобразившись в комету, в стрелу, в ракету, таранил высшую точку уже не колокольного, а вселенского свода... раскололся колокол, и весь мир, оглушительно взрываясь и разлетаясь на мириады звёзд, кружа в свободном парении, на высоте, для мысли недосягаемой, полетел неведомо куда…

Очнувшись, Алексей вдруг ощутил, как в его объятиях бьётся гибкое тело. Не в силах какое-то время разомкнуть переплетения рук и ног, повинуясь ещё силе прилива, захватившего всё его существо, он успел увидеть наполовину расплетённые чёрные косы, текущие по молочно-белой спине, успел вдохнуть аромат смородины, идущий от них, уловить пряный вкус кожи, к которой он приник бездыханным горячим ртом в самый миг пробуждения.

Но удержать это чудное тело в своих объятиях было не в его силах.

 

БЕССОННИЦА 

 

Девушка исчезла раньше, чем Алексей успел удивиться её присутствию. Тщетно хлопал он руками по опустевшей постели, а после, включив торшер, долго искал неведомую ночную любовницу по гостиной.

Осознав наконец бесплодность поисков и не надеясь более уснуть, закурил прямо в гостиной, сидя на диване, пытаясь осмыслить случившееся.

Что это было? Сон? Но ведь какой-то миг, уже проснувшись, он совершенно реально осязал тепло нагого женского тела, ощущал себя рядом с этим телом, на нём, внутри него.

Алексей не коллекционировал любовные победы, хотя не был и монахом, и кое-какой опыт в этих вопросах имел. Но теперь он мог с уверенностью сказать, что ещё никогда и ни с кем не испытывал он такого блаженства, такой бури наслаждений, какую познал этой ночью – только что, несколько минут назад.

Это была не столько разрядка плоти, сколько миг освобождения духа, или, вернее, миг слияния и тела, и духа в одну точку; взрыв этой точки и слияние с другим, точно так же взорвавшимся существом. Далее – их совместное слияние с неким божественным замыслом, и – новая концентрация, исполненная эйфории перерождения, восторга новой жизни.

Одно он понял точно – с этой ночи не будет ему покоя. И пока вновь не покорит ту же вершину чувств, он будет стремиться вернуться туда, где только что переродился, будет искать ту единственную, с кем возможно это перерождение.

 Конечно, больше уснуть ему в эту ночь не удастся. Алексей достал из шкафа свой любимый халат и до утра бродил в нём по дому: пил чай на кухне, его вкус напоминал вкус губ черноглазой незнакомки; сидел в кабинете, перебирая старые книги (его сборника на полке, разумеется, уже не было); стопку книг почему-то поднял на мансарду и там, разложив их на длинном овальном столе, разглядывал подолгу, с ногами усевшись в одно из плетёных кресел. Там же, на полочке, нашел диковинную пепельницу в виде черепашки и курил, пуская в потолок сизые акварельные колечки.

Среди выбранных книг были издания стихов Тютчева и Фета (тот сборник, что лежал позавчера в тетушкиной спальне), вышедшие из печати в последнем десятилетии девятнадцатого века. Было несколько журналов «Нива», за те же годы. С любопытством и странной досадой находил Алексей на пожелтевших страницах совершенно неизвестные теперь имена, под которыми прочитывал стихи или рассказы. Нет, новых гениев он для себя не открыл, но почти всё прочитанное было достойно внимания, пронизано русской духовностью, было откровением, явленным миру высоким чистым слогом.

«Вот,– думал Афанасьев,– жили ведь поэты, писали хорошо, но всех унесла невозмутимая река забвения. Остались лишь единицы, чудом миновавшие пожарища войн и революций, колючую проволоку цензур. И всё это нельзя, преступно объяснять естественным отбором. За каждым забытым именем стоит своя, трагическая история, в ней фигурируют конкретные люди, из слепоты или злого умысла уничтожившие этих поэтов, вычеркнувшие их из истории литературы – и местной, и всероссийской.

Что плохого, если бы каждая российская область выпустила свою, «посадскую» антологию? Выпускаем же атласы, карты, справочники, туристические проспекты с видами и описанием природных красот. Разве же антология жизни духа менее интересна, чем очерки о ландшафтах, над коими этот дух в свое время витал?»

Рассуждая так, Алексей сошёл с мансарды, намереваясь заварить новый чай. Утро уже вступало во владение миром, осмелевшие дневные пташки запрыгали по живой изгороди смородинника, заперепискивались. Как это бывает с любителями ночных бдений, Алексея стало клонить в сон. Но, глянув на ходики (было уже половина седьмого), вдруг вспомнил, что так и не заглядывал в Олину тетрадку, а через несколько часов она будет ждать его звонка. Но вспомнил Алексей об этом без волнения, как-то отрешённо, будто речь шла просто об одной из многих, ничего лично для него не значащих конкурсанток. Более того, почему-то захотелось, чтобы Ольга вдруг передумала сегодня встречаться с ним. Он бы к тётушке на кладбище съездил, а потом, вернувшись, остаток дня сидел бы в доме, пил смородинный чай, перебирал и перечитывал старинную библиотеку.

И тут он, наконец, рискнул признаться сам себе, отчего не хочет видеть Ольгу. Всё его предыдущее поведение было, по сути, направлено на её завоевание, и натиск этот, скорее всего, не пропал даром. Оля волей-неволей ждет развития их отношений, развивать которые Алексею как раз вдруг расхотелось. Образ милой девочки, болезненной скромницы, отступил, поблек перед страстными, жаркими ласками явившейся к нему этой ночью смуглянки.

И всё же он заставил себя взять Олину тетрадь и пробежал её глазами. Странно, но уже знакомые ему по конкурсной подборке стихи выглядели здесь гораздо убедительнее, совершеннее. Те же стихи, что он прочёл впервые, тоже показались ему довольно удачными. Несомненно, девочка была со способностями и, несомненно, ей надо было помочь поступить в институт. Вот только решит ли это её проблемы?

«Если ты будешь рядом» – подсказывала Алексею логика.

Но сегодня он не слушал логику. Сегодня он не хотел быть рядом с Ольгой ни здесь, ни в Москве. Да и вообще – сегодня он и в Москву не хотел возвращаться.

Дом, его дом, весь – до мельчайшей трещинки вдруг став ему родным, словно включил мощнейший магнит – его поле не отпускало Алексея, и Алексей не хотел покидать его тоже. Он сам не заметил, как задремал на кухне, склонив голову на стол.

Разбудил его стук в дверь.

Как был, в халате, он вышел в сени, осведомился, кто стучит. Оказалось, явилась инспектор из бюро технической инвентаризации. Открыв дверь, Алексей увидел невысокую женщину в строгих роговых очках, в сером плаще, с сумкой-планшеткой на плече. Извинившись за неприбранный вид, он пригласил инспекторшу в дом, но та лишь коротко глянула вглубь коридора, профессионально оценивая внутреннее состояние дома, на потолок, где, на встроенной, пятой стене покоилась матица, и заявила, что в основном её интересует внешнее состояние здания и планировка построек на участке. Она извлекла из планшетки довольно жухлый лист бумаги, развернула его. Это оказался план дома, аккуратно вычерченный на трапециевидном участке. Женщина вышла во двор и, придирчиво оглядывая дом, пошла по палисаднику вдоль наружных окон.

Алексей воспользовался её отсутствием, наскоро умылся и через несколько минут тоже вышел во двор, одетый, как и вчера, в джинсовый костюм.

– Что же это вы, гражданин, нарушаете? – ледяным голосом встретила его инспекторша.

– Что же это я нарушаю? – удивился Афанасьев.

– По плану у вас бани на участке нет, и разрешения на её строительство вам не давалось, а вы самовольно строитесь.

– Я – строюсь? – ещё больше изумился Алексей.

– А кто же? – продолжала инспектор свою прокурорскую речь,– строитесь, да ещё в неположенном для бани месте. Слишком близко к соседнему участку, к соседним строениям…

Женщина говорила, а Алексей глянул вокруг и обомлел – за спиной инспекторши действительно светилась совершенно новенькая, свежесрубленная из сосновых, смолистых ещё бревен, банька с аккуратным чердачком, из окошка которого прямо-таки ломились охапки густых берёзовых веников.

Алексей готов был поклясться, что ещё вчера никакой бани во дворе не было. Вчера, поздним вечером, когда он выходил подышать и видел странную рыжую собаку, этот угол двора был пуст.

– Вы видите, на каком расстоянии крыша соседского сарая? А сколько положено? Даже в безветренную погоду искры могут долететь до соседей…

Инспекторша всё говорила, а Алексей вдруг заметил, что чудная, новёхонькая банька за её спиной вдруг дрогнула, словно в волне восходящего пара, и начала медленно таять снизу вверх, так что какое-то время крыша висела в воздухе. Но вот и она исчезла вместе с чердачком и вереницами веников…

Алексей невольно улыбнулся.

– Помилуйте,– прервал он монолог никак не унимающейся инспекторши,– какая баня? О какой бане вы всё время говорите?

– Как это о какой бане? – возмутилась женщина,– это что, по-вашему…

Тут она сделала выразительный жест назад, где уже снова был пустой угол ограды да пара заросших кустов смородины, обернулась… и замерла, не закончив фразы. С полминуты она стояла недвижно, затем подалась вперёд, прокрутилась на месте, быстро посеменила в другую сторону двора, очевидно, полагая, что перепутала углы, но возмутившей её новенькой бани и там не оказалось. Её не было нигде.

– Чертовщина какая-то,– сказала женщина, возвращаясь к Афанасьеву и подозрительно глядя на него поверх очков,– ведь была же баня…

– Да не было, уверяю вас, никакой бани,– Алексей, как только мог, сдерживал улыбку,– вы просто устали, наверное, замотались. Кругом эти бесконечные бани, сараи, участки... Вот и напутали что-то…

– Возможно,– робко согласилась инспекторша, ещё подозрительнее поглядывая на хозяина.– А вам для чего справка?

– Для вступления в наследство.

– Ага,– вдруг засуетилась женщина, пряча бумагу в планшетку.– Так, значит. Приходите во вторник, будет вам готовая справочка.

– Понимаете ли,– Алексей попробовал поговорить с инспектором «по душам»,– вторник – для меня слишком долгий срок. А что, если я хорошо заплачу, и приду за справкой, скажем, завтра утром?

– Нет! – чуть не взвизгнула женщина, отшатываясь от Афанасьева.– Никаких делов… таких никаких я не знаю. Во вторник – и все! До свидания.

Она опять быстро засеменила к выходу, выскользнула за калитку и, торопливо проходя вдоль ограды, кинула всё же прощальный цепкий взгляд на место, где только что бдительно выявила незаконное строение, а то вдруг так же незаконно исчезло.

Алексей подождал, пока инспекторша отойдет подальше, спустился с крыльца, подошел к загадочному месту и вдруг отшатнулся – над его головой начало вдруг проявляться крыльце березового веника.

Не зная, как противостоять этому, Алёша вдруг строго погрозил венику пальцем:

– Нельзя!

Веник виновато замер, покачиваясь ни на чём.

– Нельзя! – повторил Алексей. – Слыхал ведь – незаконно…

Совсем рядом вздохнули. Алёша прислушался.

– Алёш… – шепнул ему кто-то голосом дяди Гриши.

– Ну? – отозвался он на голос.

– Как же без бани-то?

– Как-как… Жили же как-то,– проворчал Алексей, оглядываясь.

– Дык сегодня ж Мансарда! – спорил тот же голос.

– Мансарда? – удивился Алексей. – А при чём тут мансарда? Слыхал, как она окрысилась на эту баню. Нельзя, понимаешь?

Веник как бы нехотя, но исчез. Вздох повторился совсем рядом.

– Алёш…

– Ну?

– Дык какая ж Мансарда без баньки-т?

– Ну потерпите вы,– вспылил Алексей,– пусть она хоть уйдет. А то вернётся сейчас, назло – и баня опять тут… что тогда?

– Что-что…– хохотнул дяди Гришин голос,– опять счезнем…

– “Счезнем”,– передразнил его Алёша,– вот и потерпи малость, чтоб не «счезать» туда-сюда. С ума ведь сведёшь бедную женщину.

Голос недовольно крякнул, но более не возражал.

Удивляясь сам себе, Алексей победным взором окинул пустеющий угол двора и, выйдя из калитки, направился к соседям. Там он подробно разузнал, как проехать на кладбище, и как найти могилу тётушки. Соседка огорчалась, что не может проводить его сама – ноги разболелись, и Григория дома нет – поехал навестить сестру.

Возвращаясь в дом, Алексей ещё раз строго глянул – не ослушались ли его неведомые «банные». Нет, не ослушались – угол пока был пуст.

Алексей разогрел чай, уложил в сумку тетрадь с Олиными стихами, выпил чашку чая, рассеянно листая «Ниву», потом прошел в гостиную и склонился над телефоном.

– Алло! – тут же зазвенел в трубке голос Ольги.

– Оля, здравствуйте.

Алексей старался быть вежлив и мягок, но Оля – чуткое сердечко – всё же что-то уловила и, поняв, что Афанасьев не особенно стремится к встрече, спросила вдруг прямо и откровенно:

– Что-то случилось? Я вас напугала?

Алексей начал разуверять её, что это не так, просто его грызёт совесть, и ему необходимо посетить тётушкину могилку…

– А я пойду с Вами на кладбище,– вдруг заявила Ольга,– да-да, я иногда хожу на кладбище. Встречаемся у центрального входа.

Крыть было нечем, Алексею пришлось согласиться и положить трубку. И тут же он уловил на своём темени чьё-то легкое дыхание.

– Алёш…

Алексей замер. Вниз по позвоночнику побежали сладкие мурашки.

– Приходи сегодня пораньше,– шептал ему в затылок женский голос,– сегодня Мансарда…

Алексей не вполне понял смысла того, что ему шептали. Но тут же догадался, кто шепчет, и потому, резко обернувшись, попытался поймать невидимку, а схватил лишь пустоту.

Вскочив, он начал неистово метаться по гостиной, хватая руками воздух, но вскоре задохнулся, устав от бесплодной погони, прижался спиной к стене и простонал:

– Покажись! Я знаю – ты здесь! Покажись же…

Но тишина была ему ответом. Алексей сполз по стене, закрыл лицо руками и вдруг заплакал так, как не плакал уже давно – навзрыд, не скрывая встряхивающих его тело приступов слёз.

 

ПОГОСТ 

 

Олю он увидел издалека – в арке кладбищенских ворот. Она явилась на встречу в той же, что и вчера, курточке, но не в юбке, а в брючках, придающих её фигурке более спортивный вид. Заметив Алексея, Оля поспешно шагнула к нему и заговорила:

– Вы меня простите, Алексей Александрович. Вчера я устала и, кажется, наговорила каких-то глупостей…

Афанасьев остановил её доброжелательной, чуть грустной улыбкой:

– Мы вчера оба устали… День был шумный… а сегодня,– он обвёл взглядом кладбищенский пейзаж,– сегодня день предстоит тихий и печальный.

Они рядышком пошли по центральной дорожке погоста, остановились возле плана.

– Соседка подсказала мне ориентир – самое сорочье дерево. А на плане, скорее всего, таких ориентиров не указано.

– Так я знаю это дерево! – воскликнула Оля,– я его ещё с детства запомнила. Это там, на другой стороне холма…

И Ольга повлекла его по тропкам, а потом и вовсе по тропочкам, ловко и уверенно огибая изгороди и выныривая, казалось бы, из безнадёжных тупиков. В конце концов она взяла Алексея за руку, и вела, вела его в глубь кладбища, мимо безучастно замерших крестов и звездочек – туда, где действительно всё громче стрекотали неумолкающие даже здесь, в тиши погоста, болтуньи-сороки.

– Вот это дерево! – Оля остановилась и подняла лицо.

Алексей тоже запрокинул голову и невольно прищурился – солнце встало в зенит как раз над вершиной гигантского тополя. Его крона, которой хватило бы на целых три дерева, была сплошь усыпана черными шапками сорочьих гнезд. Почему птицы старались свить себе гнездо именно на этом дереве, было непонятно – ведь неподалёку были и другие, правда, не такие огромные. Но, глядя на его вершину, стоя под сенью его листвы, Алексей чувствовал: правы сороки, стремящиеся прописаться в этом общежитии – близ тополя-великана и, уж наверное, на нём самом царило особое, светлое поле покоя. Попадая в это поле, даже сороки – вечные трещотки – стихали и молча, важно покачивались в своих гнездах, как молодые купчихи на ярмарочном аттракционе.

– И впрямь чудесное дерево! – не удержался от восхищения Афанасьев. – Интересно, сколько же ему лет?

– Должно быть, очень много. Мама помнит себя совсем маленькой под этим тополем, а дерево, по её словам, было уже такое же высокое.

– Странно,– они обходили широкий узорчатый ствол посолонь,– тополя, как правило, недолговечны,– Алексей коснулся рукой окаменевшей, стального цвета, коры,– в больших городах их вырубают в возрасте сорока лет. К этому сроку у них подгнивает сердцевина, и могучее с виду дерево может рухнуть от порыва ветра. Но этот, похоже, не собирается ни загнивать, ни падать!

Алексей, казалось, слышал ток весенних соков, идущих по гигантскому стволу, чувствовал, как под жесткой корой тополя медленно и величественно раскручивается пружинящая спираль отпущенного ему времени. Только исчисление здесь своё – не дни, а восходы, не годы, а вёсны, когда из старой сердцевины исходит новое крохотное колечко.

Могила тётушки оказалась шагах в пятнадцати от дерева, вверх по склону. За некрашеной пока оградкой на деревянном кресте чернела сохранившаяся лента с золотистыми буквами «Балакина Нина Владимировна». А ниже – даты рождения и смерти, между которыми уместилась вся жизнь этой, как теперь понимал Алеша, далеко не обыкновенной женщины.

Похоже, со дня погребения здесь никто не бывал. И кому же быть? Никто из родни, по словам соседки, на похороны не приезжал; всех подруг Нина Владимировна пережила. Только соседи да вездесущие оболонские старушки побывали и на кладбище, и на поминках. Заправляла всем, конечно, баба Клава. «Нина всё мне поручила,– рассказывала она Алексею,– дня за три до того, как помереть, всё мне передала: и адрес твой, и завещание, деньги на похороны и на помин, и на оградку. Ты, говорит, женщина бесхитрая, ты всё по сердцу сделаешь. А Бог тебя, мол, отблагодарит».

Алёша пытался вспомнить тётю Нину, но образ её ускользал из воображения. Вспоминалось только строгое, тёмно-вишнёвое платье на худощавой шестидесятилетней женщине. Вспомнилось вдруг, как сёстры – тётя Нина и его мама – повздорили из-за какого-то пустяка, что-то не поладили по поводу Лермонтова. Потом, конечно, помирились, но вскоре тётя Нина уехала, и больше Алексей о ней ничего не знал вплоть до завещания.

К слову сказать, мать Алексея вообще не была любительницей поддерживать родственные отношения, да и сестра её, видимо, тоже. За всё детство Алеша помнит не больше трёх приездов гостей – однажды тётя Нина, и дважды – сестра его отца, со странным именем Рута, тонкая большеглазая русалка, его первая влюблённость.

На похороны матери сошлась редкая курская родня, в генеалогической иерархии которой Алексей не очень разбирался. Приезжала и тётя Рута, уже располневшая, с поблекшими очами. После этого Алексей ни с кем из родственников не общался и напрочь затерялся в Москве. Однако тётя Нина каким-то образом разыскала его и подала-таки свою последнюю, прощальную весть.

Размышляя так, Алексей стоял, опершись на оградку, не решаясь войти.

Он не знал, что в таких случаях надо сделать в первую очередь, или сказать, а чего, может быть, делать вовсе не полагается. Ольга заметила его смущение и немного прошла вперед, оставив Алексея наедине с родственным прахом. Взяв себя в руки, Алексей решил действовать по наитию.

Он шагнул в оградку, негромко сказал: «Ну, тётя, вот и я. Здравствуй…»

И странно – слово «здравствуй» не показалось ему неуместным тут, на погосте. Хотя и понимал, что душа, которая могла бы почувствовать его приход, уже так далеко, что ей, наверное, всё равно, кто приходит к навсегда отринутому ей праху.

Алексей огляделся – вокруг теснятся квадратики оградок, кубики памятников, распахнутые миру кресты… Тишина, покой. Нет здесь душ, души бессмертны, а это – обитель смерти.

– Оля,– окликнул Алексей,– идите сюда.

Запуская девушку в калитку, извинился:

– Сесть, правда, пока некуда. Но я предлагаю вам помянуть мою тётушку – Нину Владимировну.

Он разложил рядом с могилой импровизированный стол – газету, и на ней – печенье, конфеты. Откупорил маленькую плечистую бутылочку с коньяком, наполнил взятые с собой три стопочки, одну вылил в изножье могилы, возле креста, туда же положил чётное количество печенья и конфет.

– Не пугайтесь коньяка,– сказал Алексей Оле,– это целебная вещь. На травах. И для вас он полезен. Выпейте и помяните человека, как я понимаю, поэзии не чуждого.

Оля решительно приняла предложенную ей стопочку, только попросила: «Разверните мне, пожалуйста, конфету…», что Алексей и сделал, а затем, чуть не дуэтом сказав: «Царствие небесное и земля пухом», оба выпили. Сморщившись, Оля мгновенно сунула в рот конфету. Алексей же не спешил перебивать вкус напитка, осмысливая его букет.

Коньяк моментально согрел обоих и сблизил своим теплом. Оля чувствовала, что Афанасьев сегодня совсем другой, нежели вчера, но теперь это не пугало её – напротив, такой Алексей – спокойный, рассудительный – был ей даже ближе, понятней. От такого нельзя было ждать какого-то сумасшедшего поступка, которых достаточно совершил Алексей вчерашний.

– Поскольку тётушка, как я уже сказал, была не чужда поэзии, давайте почитаем стихи, которые она, конечно, знала и любила при жизни.– Алексей наугад открыл томик Фета, взятый из дома, и прочёл:

В степной глуши, под влагой молчаливой,

Где круглые раскинулись листы,

Любуюсь я давно, пловец пугливый,

На яркие пловучие цветы.

Они манят и свежестью пугают:

Когда к звездам их взорами прильну,

Кто скажет мне, какую измеряют

Подводные их корни глубину?

О не гляди так мягко и приветно!

Я так боюсь забыться как-нибудь:

Твоей души мне глубина заветна,

В свою судьбу боюсь я заглянуть.

 

Оля внимательно слушала, подперев заалевшие щёки ладошками.

– Почитайте ещё,– попросила она.

И Алексей прочёл:

 

Сияла ночь. Луной был полон сад; лежали

Лучи у ваших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнию твоей…

 

Он читал, постепенно утверждаясь в ощущениях, что теперь его слушают не только Ольга и его собственный слух, но ещё кто-то, незримо образовавшийся над ними среди облаков. Чья-то близкая душа, как ему показалось, может быть, душа тёти Нины приблизилась, окружая их медленно, без суетного любопытства, но с благодарным вниманием.

Завершив чтение, Алексей вновь наполнил стопки и оглядел погост. Теперь его взор охватил и сорочье дерево, и облака, в несколько слоёв разворачивающиеся по огромному небу, и на этот раз Алексей ощутил над погостом не только присутствие покоя, но и благодати.

– Вот теперь здесь воцарилась гармония,– тихо сказал Афанасьев, подавая Оле стопку,– Дух наполнил покой. Чья-то душа услышала нас – тётушки ли, самого ли Фета – и явлением своим воцарила гармонию. Чувствуете?

– Кажется, да,– ответила Оля.– Алексей Александрович, скажите: почему так – слышишь хорошие стихи, и кажется, что они про тебя?

– Вы тоже так чувствуете? Видимо, всё дело в их глубине. Они так ёмки, что оболокают душу каждого чуткого человека… Давайте выпьем за чистую поэзию!

Пригубив коньяк, Оля удивленно протянула:

– А нас всегда ругали за «чистую поэзию»…

– Это где же, в студии? Полина Марковна?

– И она тоже, но больше в школе. Правда, не нас ругали, а саму «чистую поэзию»… Но я… мне всегда казалось…будто ругают меня… В общем, я запуталась… наверное, просто уже опьянела… – вдруг смутилась Оля.

– Я понял,– поспешил успокоить её Алексей,– эти сострадания «чистой поэзии» и мне знакомы. Атакуют её, шпыняют, да вот только мало кто из её гонителей понимает, что в первую очередь нападает на своих главных кумиров. Ну вот скажите – кто у нас в России считается поэтом номер один?

– Пушкин, наверное…

– Верно. А почему именно Пушкин? Да в первую очередь потому, что он и на сегодня пока самый «чистый» поэт. Да-да! Самый чистый, считывающий свои лучшие строки непосредственно из вдохновения, а не выдумывающий их «стихотворным разумом», не вымучивающий их с помощью новомодных изобретений. Зато он имеет самый чистый, отличный от других дар – считать и записать. Помните: «…мысль тянется к перу… перо к бумаге… минута… и стихи свободно потекут…»?

– Что же это, получается, сам поэт ничего и не значит? – пробовала противиться Оля неожиданному повороту.

– Если бы не значил, то никого бы мы и не знали. Сотни тысяч людей складывают стихи, тысячи – слагают, сотни – сочиняют, и лишь десятки – черпают их целиком из истинного, чисто поэтического эфира. Конечно, могут быть и исключения – кто-то, всю жизнь вымучивавший свои творения, вдруг прорывается в тот эфир, и остаётся в истории с единственным гениальным стихотворением. Но такое бывает редко. Часто поэты-конструкторы либо вовсе не принимают чистые волны, либо сознательно отказываются от них, боятся, считают это аномалией. Вспомните легенду о Моцарте и Сальери! А кто так трагически, так ярко, так жутко столкнул две творческих противоположности? Опять же Пушкин!

– Пушкин… – тихим эхом подтвердила Оля.

– Поэты-гении понимают свою избранность, осознают ответственность, но всё это – между экстазами вдохновения. Во время акта творчества они не здесь, и своим поэтическим голосом, своей личностью лишь персонифицируют вечно существующий Божественный поток Духа.

– А вы себя к какой категории относите? – спросила Ольга, заметно вдруг развеселившись.

– Вообще-то о присутствующих не принято,– попытался уйти от ответа Алексей,– ну да ладно. Не знаю, какая это категория, но мне кажется, что я иногда прорываюсь в эфир. Правда, весьма ненадолго. Но порой удается вынести оттуда несколько строк. Вот из них я и пытаюсь развернуть всё стихотворение. А вы?

– Ну, я… – улыбнулась Оля.

Тут вдруг резко затрещали жилицы сорочьего дерева. Снизу по тропинке, матерно ругаясь, поднимались двое перемазанных глиной могильщиков, в изрядном подпитии, с тяжёлыми совковыми лопатами на плечах. Проходя мимо, один вдруг заметил стоящих в оградке Алексея и Ольгу, остановился, улыбаясь. Второй по инерции наткнулся на первого и тоже остановился.

– Привет,– продолжая глупо улыбаться, сказал первый.

– Добрый день,– ответил Алексей.

– Слон,– сказал первый могильщик второму,– глянь, какая тут парочка в клеточке…

– Пошли,– толкнул его в плечо второй. Видимо, он был потрезвее.

– Слон, тормози,– первый явно не хотел уходить без приключений,– я устал. Я устал и имею право на отдых. Я хочу развлекаться. Я хочу смотреть крутое порно. Пусть эта парочка покажет нам, как они умеют заниматься любовью.

– Кончай, Зуб, пойдем,– Слон подошёл ближе и тоже с интересом уставился на побледневшую Олю.

– Что, Слон, нравится птичка? – Зуб поспешил вовлечь напарника в свою идею.– Птичка в клетке – никуда не денется, свистнем – и разденется. А если петушок её не захочет нас порнушкой побаловать, так мы и сами с усами… Кого хошь научим. Мастера… в энтом деле…

Алексей прикинул ситуацию: оба парня были покрепче его, но и попьянее. Если завяжется драка, Оля, может быть, и сумеет убежать.

– Зуб, кончай… – опомнился вдруг Слон.– Девка, конечно, класс… Но они же драться будут. Ты посмотри на него…

– Слон, не тарахти,– стоял на своем Зуб,– если что, мы их лопатами укатаем, и в одну ямку рядышком положим…

– Как тебя там, Зуб или Клык,– заговорил наконец Алексей,– весьма неуместно и уж совсем не по-христиански ведёте вы себя на кладбище, за что и должны быть наказаны.

– Ого! – захихикал Зуб.– Ты слышишь, Слон? Нам не хотят показывать, нас хотят наказывать. А кто, интересно?

И тут Алексей сам не понял, что произошло. Только успел заметить, как позади него будто взвился маленький воздушный смерч, закруживший обрывки прошлогодних листьев. Алексея бросило вперёд и в сторону, а ветряной столб со свистом ударил в облокотившихся на оградку могильщиков. Лопаты ворохом полетели в стороны, а следом – и их владельцы. Зуб перелетел несколько оградок и врезался в ствол гигантского тополя. Слона прокрутило в воздухе и отбросило далеко вниз по тропинке.

Ольга смотрела на всё происходящее глазами, полными ужаса.

Со стороны могло показаться, что удар нанёс сам Алексей – Оля так и подумала.

Слон, не поднимаясь, на четвереньках пополз к своему дружку, лежавшему без движения.

– Зуб, ты живой? Я же говорил: «Зуб, кончай!» – причитал Слон, пытаясь поднять бесчувственного напарника.

Оставаться далее на кладбище не имело смысла. Вылив остатки коньяка рядом с могилой, Алексей поспешил собраться и попрощаться с тётушкой. Взяв Ольгу за руку, он решительно повлек её по тропкам в обход сорочьего дерева в сторону центрального выхода. Он не опасался повторного нападения могильщиков, но чувствовал, что лучше для всех будет разминуться как можно скорее.

Хмель давно вылетел из Ольги, но всю дорогу её била дрожь. На автобусной остановке дрожь ещё более усилилась.

– Чт-то ж-же эт-то т-так-кое? – будто извинялась девушка, вытягивая вперёд руки и удивляясь тому, как сильно они трясутся.

– Это нервы,– успокаивал её Алексей,– сейчас всё пройдёт. Давайте подышим вместе.

Он обнял Ольгу, крепко сжал в объятиях:

– Выдох!

Слегка ослабил объятия:

– Вдох!

И вновь:

– Выдох! Вдох! Выдох глубже…

Выполняя команды Алексея, Оля вздрагивала всё реже, и наконец успокоилась.

– Знаете, чего я хочу? – спросил Алексей, нехотя освобождая Ольгу из объятий.

– Чего? – глаза её все же лихорадочно блестели.

– Я жутко хочу есть! И мы сейчас поедем…

Но Оля вдруг остановила его на полуслове:

– Мы сейчас поедем к нам домой. Вчера вы меня угощали, сегодня – моя очередь.

 

ДОМ МОЧАЛОВЫХ

 

Дом Мочаловых принимал Алексея во второй раз, теперь уже не как самозванца-проверяющего, а под именем собственным – как московского гостя, человека, близкого по духу и уважаемого. Оказывается, Оля заранее спланировала привести в гости Афанасьева – дом сиял чистотой и уютом, и чудесно пропах домашними пирожками. 

Оставляя Алексея в гостиной, хозяйка предложила ему на выбор: книжные полки, телевизор, подшивку литстраниц местной газеты. Афанасьев банально предпочёл семейный фотоальбом. Оля удивлённо вскинула бровки, но альбом выдала, и удалилась на кухню.

Пока она хлопотала там над обедом, Алексей рассматривал набор чёрно-белых, в основном любительских фото. Более-менее профессиональные снимки представляли классический набор эпизодов: Оленька до года – голышом, в детском саду, первый класс, прощание с начальной школой, выпускные  в восьмом и десятом классах. Алёше было занятно находить её в массе однокашников самого разного возраста. Вот она пухлощёкая кроха в садике, почти такой же колобок – октябрёнок, а вот уже и потоньше, в пионерском галстуке, и совсем худенькая, глазастая – с кровинкой комсомольского значка на крылышке белого фартучка.

Из любительских снимков его заинтересовало фото, запечатлевшее загородную вылазку. Костерок. Шашлыки. Вокруг костра – в легком дымке – группа оболонских литераторов. Некоторые лица Алексей узнал. Была здесь и Полина Марковна – лет на десять моложе, в высоких охотничьих сапогах. «А что? – подумалось Афанасьеву.– Не удивлюсь, если она и уток влёт, и на медведя…». В одной из молодых женщин он угадал Олину маму – Галину Геннадьевну, рядом с ней – саму Олю лет десяти-одиннадцати, а за их спиной… уплетал шашлык сам Колбухин. Похоже, когда-то Виктор Матвеевич и впрямь увлекался литературой…

Тут Ольга пригласила гостя к столу, и тот отправился в ванную мыть руки с мыслью не портить себе аппетит расспросами о Колбухине, а вот после обеда…

Но войдя на кухню, он тут же забыл обо всём на свете. Давно ему не приходилось сиживать за таким домашним, накрытым с такой любовью и радушием, столом. Всё здесь было приготовлено своими руками – и чудно пахнущий бульон из мозговой косточки, и всевозможные салатики и закуски, и румяная выпечка, и даже самодельный тортик. Этаким маркизом в кружевах восседал он посреди праздничного стола, а рядом с ним, как стража, замерли бутылки с вином домашнего приготовления из разных ягод.

Алексею тут же вспомнились Агарковы, вспомнилось Галочкино угощение, потом Мишкина фраза: «Жениться тебе надо, старик!» С невольным восхищением глянул он на Олю.

Хозяйка, раскрасневшись то ли от жара плиты, то ли от смущения, ещё колдовала над сервировкой. Поверх тоненькой, почти прозрачной белой блузки на ней красовался оранжевый в белый горох чудесный фартук.

– Д-да,– не смог удержаться Алёша от комплимента,– с духовкой в этом доме общаются волшебницы…

– Благодарю,– улыбнулась Ольга,– а теперь прошу садиться.

И Алексей с удовольствием сел, и тут же стал ухаживать за хозяйкой, предлагая ей разные блюда, приготовленные ей же самой, или, во всяком случае, при её участии. Предлагая, он импровизировал, расхваливая каждое блюдо так, будто это он – единственный автор всех этих кулинарных шедевров. Оля искренно смеялась его рекламным прибауткам и, похоже, действительно была счастлива.

– Вино какого букета вы предпочитаете в это время суток? – спрашивал гость, расписывая хозяйке аромат и полезность каждой из наливок, искрящихся на полуденном солнце в наивно-пузатых бутылках из-под можайского молока.

Ольга предпочла «малиновку», а Алексей, с ловкостью афериста выведав другие сорта, выбрал «смородиновку».

Беседа текла легко, как рубиновое вино по фужерам, Алексей расспрашивал девушку о её детстве, о школе, о студии. Она осторожно пыталась разузнать что-то об институте.

– А вот в институте держи ухо востро! – предупреждал её Афанасьев.– Там хватает любителей по части облапошивания провинциалов, освобождения их от гнёта монеты. Наезды бывают самые неожиданные: и протекцию могут предлагать, и на взятки намекать – никого не слушай и не бойся! Чаще всего этим занимаются те, кто как раз ничего не может, всё рассчитано на «лопуховость» объекта.

Алексей не случайно выбрал смородиновое вино – хотел вновь ощутить возлюбленный им с недавних пор вкус – но то ли букет включал ещё какие-то ягоды, то ли Оля ошиблась, называя сорта, но желанного смородинного вкуса он так и не ощутил. Образ чернокосой красавицы не отвлекал его от происходящего в действительности, Алексей понемногу пьянел не столько от самой настойки, сколько от окружавшего его уюта, от гурманства, от солнечного ореола вокруг русой Олиной головки, от цвета её губ, тронутых малиновым вином…

Незаметно за столом появилась гитара, прыгнула Алексею на колени, он обнял её плечи и бедра, и выдал весь свой не очень богатый репертуар, включавший, помимо окуджавских, две-три своих песни. Что-то пела и Оля, кажется, на стихи Новеллы Матвеевой.

Постепенно перебрались в гостиную, сидели на диване, среди фотографий и подшивок «Оболонских зорь», говорили о стихах.

Афанасьев читал вслух чьи-то подборки на литстраницах, экспромтом творил мини-рецензии, лёгкие, остроумные, ничуть не обидные для отсутствующих авторов.

Оля хохотала взахлёб, подавая Алёше всё новые странички.

У Алексея в горле пересохло, он закашлялся, и Ольга побежала на кухню – принести ему чаю.

Едва девушка выпорхнула из комнаты, Афанасьев ощутил, что в щиколоть его левой ноги ткнулся чей-то холодный нос. Ожидая увидеть любопытного котёнка, он склонился и обмер – возле его ног вился, забавно поднимая ушки-усики, совершенно как живой, стетоскоп. Каким образом он выбрался из сумки и прополз в гостиную, было совершенно непонятно.

– Вам чай покрепче? – долетел из кухни Олин голос.

– Да! – ответил Алексей. – И погорячей, если можно.

Он надеялся выиграть некоторое время до возвращения Ольги в комнату, чтобы успеть спрятать оживший вдруг инструмент, но тот, словно угадав его мысли, ловко увернулся от руки Алексея, вильнул черным гибким тельцем и исчез.

Чертыхнувшись, Афанасьев сполз вниз и пошарил под диваном – никого. Когда Ольга вошла, он успел сесть и попытался принять спокойную, расслабленную позу.

Однако чашка, поданная Ольгой, предательски чакала о блюдце в его руках. Глотая горячий чай, Алексей мельком опустил взгляд – стетоскоп осторожно выглядывал из-за диванной ножки. Переведя взор на Ольгу, опустившуюся не рядом с ним, а напротив, на круглый стул возле фортепиано, Афанасьев понял – что-то изменилось. Улыбка исчезла с её побледневших губ, черты лица напряглись. Ольга как будто чего-то ждала.

– Ну-с,– в прежнем, бравурном тоне заговорил Алексей, возвращая хозяйке опустевшую чашку.– Кого ещё угодно нам разобрать? Стронгина? Полину Марковну?

В ногу снова ткнулся назойливый холодный носик. Алескей дернул ногой, как бы поправляя брюки, откинув стетоскоп под диван.

– Если можно,– тихо ответила Ольга, и чашка чакнула о блюдце теперь в её руках,– давайте разберём меня…

И только теперь Афанасьев вспомнил, что – действительно – они говорили сегодня о чём угодно, только не об Олиных стихах. Её тетрадочка так и осталась невостребованной лежать в его сумке.

– Конечно! – он вскочил с дивана,– сейчас я принесу ваши стихи…

 

 Тетрадь, как назло, долго пряталась в глубинах сумки. Когда Алёша всё же нашел тоненькую тетрадку и вернулся с ней в гостиную, сердце его прыгнуло под самое горло и, обжигаясь собственной кровью, сползло в левую сторону груди.

Ольга сидела уже на диване, и в её руках поблёскивал странный чёрный предмет. Алексей узнал его сразу.

– Алексей Александрович,– произнесла Ольга странным, не своим голосом,– вы хоть прочли её?

– Конечно, прочёл,– несколько растерялся Алексей.– От корочки до корочки. И, знаете, многое мне здесь понравилось. Кстати, я уже позвонил куратору курса, и он обещал…

– Спасибо,– перебила его Ольга и попробовала вновь улыбнуться,– а подозрительного вы ничего не обнаружили?...

– Подозрительного?

– Ну да… Чего-нибудь новенького о моей болезни…

– Ах, о болезни… Нет. Чтобы что-то дополнительное, новое – нет. Пока ничего…

– Алексей Александрович,– Ольга встала и тяжело вздохнула.– Послушайте меня, пожалуйста. Ночью я видела сон. Как будто за мной гонялись лунные человечки – страшненькие такие, с длинными белыми губами. Они настигали меня и вонзали свои хоботки вот сюда,– она подошла к Алексею и показала на точку под левой ключицей,– они высосали всю мою жизнь. Я проснулась в ужасе, и до рассвета боль в груди не давала мне уснуть. Алексей Александрович… Что это значит? Я скоро умру?

Оля заплакала и неожиданно прижалась к Афанасьеву, спрятав лицо на его груди.

– Оленька,– пробормотал Алексей, неуверенно обняв девушку и гладя ее голову,– ну почему же сразу «умру»? У вас действительно очаг болезни, но вовсе не кармический. Вы вполне можете  избавиться от него, если, конечно, сами захотите…

– Послушайте меня,– опять перебила его Ольга, освободилась из объятий и, отступив на шаг, протянула ему стетоскоп на чуть дрожащих ладонях,– вы же хотели меня послушать…

Освободившись от стетоскопа, она решительно, торопясь, как будто боялась передумать, рванула ворот блузки. Пуговки одна за другой легко повыскакивали из петель, и белым невесомым парашютом блузка опустилась на диван.

Стетоскоп тут же охватил голову Алексея, усиками впился в уши, хоботок вскинулся и хищно нацелился на Олину грудь. Повинуясь ему, Алексей невольно шагнул вперёд. Ткнувшись в окружность груди, носик стетоскопа побежал вверх под левую ключицу, причём совершенно самостоятельно – рука Афанасьева только следовала за ним.

– Дышите глубже, Оля,– сказал Алёша, не узнавая свой голос. Девушка, и без того дышавшая глубоко, несколько раз вдохнула с шумом и закашлялась. Алексей слышал, как бешено колотится её сердечко, видел, как подбрасывает оно полушар левой груди.

Встав сбоку, Алексей отпустил стетоскоп (который странным образом не упал, а так и повис, будто впившись в надключичную впадину) и накрыл очаг, обнаруженный им ещё при первом осмотре своими ладонями с обеих сторон, взяв его в плен. Ярко представил, как из его рук ударили снопы голубого огня. В груди Оли забился-заметался застигнутый врасплох коварный чужачок. Парализованный огнём, он дёрнулся несколько раз и замер, быстро уменьшаясь в размерах.

– Вот и нет боли,– шепнул Алексей. Ольга повернула голову, и его губы вдруг коснулись её бровей. – Вот и нет больше никакой боли,– снова шепнул он, щекоча губами веки девушки.– Правда?

Глаза её были закрыты, на щеках вспыхнул румянец, рот чуть приоткрылся. Алексею  было довольно едва склонить свое лицо пониже, как глаза Ольги раскрылись на мгновение и вновь закрылись, а её губы, наполненные желанием, прижались к его губам.

Сколько долго стояли они так, на миг размыкая и вновь сливая губы в бесконечном поцелуе? Ни он, ни она не ощущали времени.

Руки Алексея, до этого недвижно обнимавшие Ольгу, пришли в движение – одна, со спины, привлекла её в объятия, другая – горячей ладонью принялась ласкать груди. Оля вытянулась в струнку, вся воплотившись в пунцовых от поцелуев губах, в звенящих кончиках сосцов. Её руки поднялись и опустились на плечи Алексея…

И тут в сенях хлопнула дверь.

«Боже! – подумал Алексей.– Мы же не заперты…»

Ольга испуганно ахнула, раскрыв глаза.

– Это мама,– прошептала она. Зрачки её расширились.

– Спокойно… – шепнул Алексей, быстро разворачивая девушку спиной и приставляя к её лопатке ушко стетоскопа.

Тут же в гостиную вошла Галина Геннадьевна. Похоже, то, что она увидела, она ожидала увидеть менее всего. Пару секунд Мочалова молчала, в растерянности созерцая, как московский гость сосредоточенно выслушивает дыхание её полуобнажённой дочери. После, слегка покашляв, всё же спросила, подбирая слова:

– Ольга… Алексей Александрович… А что тут, позвольте узнать, происходит?..

Алексей обернулся, кивком головы поздоровался с вошедшей и, приложив палец к губам, попросил шёпотом: «Одну минуточку…»

И ровно минуточку ещё выслушивал Олино дыхание, давая ей время взять себя в руки и успокоиться. Но минуточка истекла, Алексей отступил от Ольги, снял с себя враз потерявший всякую жизнь стетоскоп, смотал его в кольцо. Галина Геннадьевна терпеливо ждала ответа на свой вопрос.

– Можно одеваться,– сказал он Ольге и лишь тогда обернулся к её матери,– а с вами нам будет о чём поговорить…

Оля подхватила блузку с дивана и нырнула за дверцу шкафа. Голубой птицей взлетел над ней небесного цвета фланелевый халатик, мгновенно укрыл её тело.

– Конечно,– слегка обескуражено отвечала Галина Геннадьевна, следя за дочерью,– я, действительно, хотела бы…

– Мама! – перебила её Ольга.– Оказывается, Алексей Александрович ещё и врач, понимаешь?

– Вот как? – окончательно растерялась хозяйка дома под внезапным натиском дочери.

Девушка обняла мать и чуть не силой повлекла её на кухню:

– Он любезно согласился послушать мои хрипы – что тут удивительного? Идём лучше, я тебя накормлю. Сегодня у нас был пир на весь мир, и на твою долю осталось достаточно…

Уже из кухни она крикнула Алексею:

– Алексей Александрович, присоединяйтесь к нам, будемте пить чай…

– С удовольствием! – откликнулся Афанасьев, пряча стетоскоп глубоко в свою сумку и застегивая её на все замки. Только после этого прошёл на кухню.

Галина Геннадьевна, чуть надувшись, всё же с удовольствием принимала ухаживания дочери. Видно было, что подготовка пира прошла не без её участия, пир не был для неё снегопадом на голову в июльский полдень. Но хлопоты Ольги, тем паче, на глазах столичного гостя, были ей безмерно приятны…

Алексей вновь занял свое место, и вкратце, уже для Галины Геннадьевны, расхвалил достоинство каждого блюда, чем привел её в восторг и удостоился заметно потеплевшего взора.

– Так что же все-таки с Олей, на ваш взгляд? – спросила Мочалова-старшая уже почти ласковым голосом.– Что вы услышали, Алексей Александрович?

– Насколько я понимаю,– отвечал Алексей, не спеша раскрывать все карты,– Оля болеет, часто болеет с самого детства?

– Да. Лет с шести – очень часто. Ангины, бронхиты. ОРЗ чуть не каждый месяц.

– Я так и думал. Постепенно и её организм, и её психика привыкли к болезни. Нездоровье стало нормой существования. В груди Оли поселился и живёт своеобразный очаг болезни. Пока ещё на уровне энергий, но если его не изгнать, он перейдёт в материальную ткань, в органику…

– Господи! – перепугалась Галина Геннадьевна.– Да как же можно его изгнать?

– Оле надо сменить обстановку. Поменять образ жизни. На время, пожалуй, лучше забыть о стихах и книгах. Хорошо бы пойти в поход, начать закаляться…

– В поход? Оля же ещё не здорова. Она ещё ходит на прогревания…

– Мама… – с упрёком начала было Оля.

– А что? – перебила её мать.– Тут нет ничего неприличного. Если Алексей Александрович действительно врач, он должен знать всё о твоём лечении.

– Единственное прогревание, которое бы ей помогло, это хорошая баня – с жаркой парилкой и пихтовым веником,– невозмутимо гнул свою линию Афанасьев.– Оля, вы когда-нибудь парились в русской бане?

– Никогда! – в тон ему, восхищённо отвечала девушка.

– Ну вот! А горячий пар уже не одну сотню, если не тысячу, лет исцеляет и оздоравливает народ.

– Не знаю, какой вы врач,– заметно обиделась Галина Геннадьевна,– но наши терапевты в голос запрещают Оленьке любое закаливание и эти… как их… паровые процедуры…

– А я предполагал, что моя методика встанет поперёк мнения ваших эскулапов,– спокойно отвечал Алексей.– Но заметьте: вы всю жизнь лечили Олю по их рецептам, и всю жизнь она болела. Почему же вы даже не хотите попробовать нечто другое? А вдруг это другое пойдет ей на пользу?

– Ну почему же,– у Галины Геннадьевны дрогнул голос,– я не настолько категорична… И потом, Оля уже взрослая и вправе сама решать многие вещи…

Тут негромко, будто боясь помешать беседе, запосвистывал чайник. Галина Геннадьевна встала, чтобы сделать свежую заварку. Колдуя над заварником, искоса глянула на «уже взрослую» дочь. Оля, непривычно пунцовая, сидела молча, но в глазах её бегали весёлые искорки.

– Не понимаю, Ольга, чему ты радуешься? Если ты всё же пройдёшь конкурс,– тут Олина мама сделала паузу и многозначительно поглядела на Афанасьева,– тогда тебе предстоит очень трудное лето – подготовка к экзаменам, затем сами экзамены… Жить придётся самостоятельно, да ещё в Москве...– Тут она в отчаянии махнула рукой,– а ты до сих пор не можешь оправиться от обострения…

– Именно поэтому,– в тон ей подхватил Афанасьев,– я и советую Оле немедленно поменять образ жизни. До самых экзаменов – никакого самокопания, никаких учебников. Только прогулки, отдых, развлечения… А я, как только завершу свои дела здесь, должен срочно вернуться в институт. И Оля может поехать со мной – я представлю её руководителю курса, покажу ей институт, Москву. О жилье не переживайте – у меня друзей много, на улице не останется. Согласны?

Оля слушала Алексея с интересом, но так, как будто видит и слышит его впервые. Искорки в её глазах отчего-то погасли.

С не меньшим интересом выслушала монолог Алёши Олина мама, вздохнула:

– Конечно, мы вам очень благодарны за ваше внимание, но…

Договорить фразу ей не дали – снаружи громко стучали в дверь.

Старшая хозяйка извинилась и поспешила к дверям. Едва она скрылась в сенях, Алексей встал и приблизился к Ольге, пытаясь поцеловать её в губы. Но та неожиданно проворно увернулась от его рук и встала по другую сторону стола. В её глазах вновь заплясали искорки, но уже, скорее, гнева, чем веселья.

– И на каких же это правах вы предлагаете мне ехать с вами в Москву, Алексей Александрович? – спросила она негромко, но слова эти громом отозвались в душе Алёши.

«Что ты делаешь, идиот? – вспыхнуло отрезвление в его голове.– Что ты наобещал девочке? А если ты так никуда и не уедешь?»

Однако отступать он не привык.

– А какие права вы бы избрали, Ольга Викторовна?

Сделав резкий выпад, Афанасьев ухватил девушку за плечи, через стол притянул к себе, стал жадно целовать в губы. Ольга не вырывалась, но и не  отвечала на поцелуи. 

– Я бы хотела,– сказала Оля чуть слышно, когда Алексей оставил в покое её сухие, твёрдо сжатые уста,– я бы хотела понять,– чуть не плача, повторила она,– понять наконец: чем же я всё-таки вас заинтересовала… действительно ли я… мои стихи достойны вашего внимания, или… или вы здесь только благодаря…

Хлопнула входная дверь. Алексей нехотя, но всё же выпустил Ольгу из объятий.

– Оленька, тебе телеграмма из Москвы! – радостно причитая, в дом чуть не вбежала сияющая Галина Геннадьевна. – Из Литературного института! Тебя извещают, что ты прошла творческий конкурс и приглашают на вступительные экзамены.

«Ай да Агарков! – подумал Алеша. – Всё-то ты делаешь вовремя!»

Ольга прочла телеграмму, перевела растерянный взгляд на Алексея.

А тот картинно развёл руками:

– Что ж… Мавр сделал своё дело и может удалиться. До свидания, Галина Геннадьевна. До свидания, Оля. Благодарю за чудное угощение. Ближайшие дни я буду занят, и мы вряд ли сможем увидеться. Но если вдруг что-то срочное – в Оболонске я живу по Белинского, семь...

– Белинского, семь… – повторил Алексей ещё раз и решительно вышел в прихожую.

Уже обуваясь, он услышал приглушённый шёпот Мочаловой-старшей: «Что ты ему сказала?»

Что ответила Мочалова-младшая, он так и не узнал, потому что уже был за дверями и скорым шагом направлялся к остановке. 

 

МАРИЯ 

 

Входя во двор, Алексей окинул его придирчивым взглядом – бани не было.

«Надо же, слушаются!» – отметил он, отпирая замок.

В доме стояла нарочитая тишина – это была пауза, вызванная его появлением. К нему всё ещё приглядывались.

Алексей, стараясь не подавать виду, что чувствует чьё-то присутствие, прошёл на кухню. Не включая света, сел у печи, закурил. Виски тут же сдавила усталость. Растёр виски, закрыл ладонью глаза. На ум опять пришла Ольга.

«Язык мой – враг мой,– бранил себя Алёша,– посулил девчонке семь верст до небес. Ну это ещё полбеды! А зачем едва не сделал её своей любовницей? Не приди вовремя Галина Геннадьевна, что бы ты натворил, представляешь? Ведь ты же не женишься, никогда, ни на ком ты не женишься! Зачем же девчонке голову морочить?»

Когда сигарета догорала, вдруг услышал знакомый уже голос:

– Алёш…

Он вскинул взгляд – в проёме кухонной двери стояла высокая молодая женщина в белой сорочке. Черная коса её огибала голое смуглое плечо, матово поблёскивающее в тусклом свете. Полотно сорочки, волнуемое грудным дыханием, двумя лунами подымалось вперёд.

– Устал? – спросила женщина так просто, как бы спросила жена или мать.

Она грациозно потянулась, кончиками пальцев коснувшись вершины дверного проёма. Поднявшийся белый колокол подола обнажил босые ноги. В кухне вдруг густо запахло смородиной.

– А Мансарду-то перенесли…– сказала женщина чувственным грудным голосом.– Так что у тебя есть ещё время на другие дела.

– Кто Ты? – спросил Алексей едва слышно.

Женщина ничего не ответила и, опять качнув колоколом сорочки, пропала в темноте.

Алексей вскочил и ринулся следом. Он понял только, что свет зажигать не надо, и прошёл по всему дому на ощупь, во тьме, выставив вперёд дрожащие руки. Женщины нигде не было.

Отчаявшись найти её, Алексей направился в библиотеку, чтобы забыться и там скоротать вечер, а, может быть, и ночь. Но едва его рука потянулась к выключателю, как совсем рядом снова раздалось:

– Алёш…

Он так и замер – рука на выключателе.

– Кто Ты? – повторил он.

Женщина сидела у окна, в пол-оборота к нему. Алексей увидел изящный, почти античный профиль, высокий, благородный изгиб шеи, охваченный тугим воротом старомодного платья.

– Какой ты настойчивый,– вздохнула женщина,– зачем же тебе непременно знать, кто я?

Она тряхнула волосами, наполнив комнату опьяняющим дурманом цветущей смородины.

– Только не исчезай,– прошептал Алексей,– или я сойду с ума.

– Ты уже сошёл,– рассмеялась вдруг женщина,– не сумасшедшего я бы не полюбила…

Алексея словно огневой волной окатило, толкнуло вперёд, он невольно шагнул к незнакомке.

– Полюбила?!…

– Подожди,– остановила его женщина,– какой ты нетерпеливый…

– Скажи хотя бы имя…

Алексей замер на полпути, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться вперёд и не схватить её в безумные объятия. В библиотеке царили сумерки, но и в них было видно, как незнакомка вдруг напряглась, потом решилась и выдохнула негромко:

– Мария я.

– Мария?

Алексею показалось, что иного имени и не могло быть у этой волшебной женщины и что он знал её имя давно. Мало того – ему почудилось, что и саму Марию он знает уже много лет, и всё это время безумно любит её. Просто сгорает от любви.

– Мария… – повторил он шёпотом, но с такой нежностью, что хозяйка имени не могла не повернуть к нему бледное лицо с огромными и чёрными, как у серны, очами.

– Алёша… – ответила Мария с такой же нежностью,– любимый мой. Долгожданный мой… Подожди немного, я должна объяснить тебе. Сегодня должна была быть Мансарда. Они никогда заранее не сообщают, когда собирают следующую – только накануне. Это всё из предосторожности. Так вот… сегодня должна была собраться Мансарда. Но кто-то им сообщил, будто ты решил продавать дом. Так ли это? Верно ли то, что они узнали?

Алексей был растерян. Он не знал, что и ответить. Ещё вчера он был вполне уверен в своем намерении избавиться от дома как можно скорее, но сегодня, сейчас…

– Этот дом избран давно. Вот уже век, как в нём собираются Мансарды…

– Я не понимаю,– перебил Афанасьев,– прости меня, но я ничего не понимаю. Кто такие «они», что за «мансарды», и каким образом…

– Ах, Алёша… – Мария встала и подошла совсем близко. Она оказалась одного роста с Алексеем, и потому смотрела ему в глаза прямо, прожигая насквозь. – Я-то думала, что ты кое-что знаешь…

Мария вскинула и опустила руки на его плечи. И вдруг неведомо откуда грянула музыка. Невидимый оркестр заиграл полонез Огинского. Руки Алексея, опережая мысль, охватили качнувшуюся вправо женскую талию, и всё вокруг закружилось так, будто они закружились в танце. Пространство мгновенно раздвинулось, далеко и близко в сумерках замелькали светлые резные беседки и скамьи, словно лодки, наполненные разряженными парами, лунный пруд, удваивающий любой из огней фейерверка.

– Они,– шептала ему Мария, шумно дыша и тесно вжимаясь в него грудью,– они – это общая наша надежда на спасение. Это те, кто жизнью своей заслужил бессмертие. Это наши святые. Истинные святые, Алёшенька…

Вокруг них тоже кружились танцующие пары. Дамы, смело обнятые бравыми кавалерами, не имели слов – только вздохи восхищения. Сосредоточенно молчали и кавалеры, стараясь не выпустить порхающих, воздушных партнёрш из своих объятий.

Говорила только Мария:

– Более века собираются они здесь, на Мансардах, и никто не смог помешать им, и ни разу не было им никаких препятствий. Хотя времена были порой – ого-го какие времена! Тётушка твоя, Нина Владимировна, приняла этот дом от местного учителя – Трифонова Виктора Лаврентьевича. Прежде чем стать хранителем мансарды, он испытал немало горя, едва выжил в Гулаге.

Ярко-голубой букет фейерверка со свистом раскрылся над зеркалом пруда. Вздох восхищения прокатился по всему парку, на миг заглушив музыку.

– А до него,– кричала Мария прямо в ухо Афанасьева,– здесь жил священник, Рождественский Михаил Лазаревич. Новая власть лишила его всего, кроме жизни. Потом то и дело проверяли его на благонадежность, даже арестовывали. Правда, отпускали...

Каскад вспышек осветил парк. Невероятный, магический свет на несколько мгновений ослепил, поменяв вдруг перспективу – дальние предметы резко приблизились, а ближние – провалились во тьму.

– Его старшему брату и предшественнику, тоже церковному служителю, повезло меньше. Николая Лазаревича расстреляли ещё в двадцатые.

– А Ты? – задыхался Алексей от пряного запаха волос, губ, всего тела Марии.– Как долго Ты здесь живёшь?

– Очень долго, Алёшенька. Сколько себя помню. Этот дом построил мой отец. Я и родилась здесь, и…

Мария вдруг замолчала и приникла лицом к плечу Алексея.

Полонез споткнулся и оборвался. Исчезли и пруд, и парк, и кружение нарядных пар.

Они вновь оказались в маленькой библиотеке, одни. Алексей крепко прижал к себе Марию, погладил тёмную косу.

– Ты здесь и родилась, и?..

– Да,– ответила Мария едва слышно,– это произошло давно. Уже очень давно. Видишь, вон там, слева от нас, фото бравого молодца?

– Вижу.

– Я воспитывалась в любви к поэзии, к музыке, к живописи – к любым искусствам, только классическим. Но появился он – поэт из Петербурга. Высокий, худющий, с бесцветными, полными тоски глазами. Он выпевал странные, непонятные стихи. Они завораживали, полонили, мучили душу. Конечно же, я влюбилась со всем пылом, какой присущ семнадцатилетней девочке. Но он не принял мою любовь. Он женился на самой богатой в Оболонске невесте – дочери купца Бусыгина.

– А Ты?

– А я… Тогда мне показалось, что я не могу больше жить.

Мария освободилась от объятий и отошла к полкам, прижалась к ним спиной.

– Они отмолили мой грех. С тех пор я всегда здесь, при доме. Наверное, это тоже наказание, только растянутое во времени. Порой мне хочется умереть по-настоящему. Только это пока невозможно. На кого я оставлю Их? Дом? Как покину эти стены?

Мария вновь кинулась к Афанасьеву, обняла, стала осыпать поцелуями его лицо.

– Алёшенька, миленький, ты только не продавай дом, слышишь? Останься здесь, ты не можешь меня покинуть…

Губы Марии взрывались на губах Алексея, наполняя их нектаром пряных ягод. У него закружилась голова, или это опять закружилось всё вокруг – Алексей уже мало что понимал.

Вдруг в двери постучали. Мария так и обмерла в его объятиях.

– Не открывай,– шепнула она.

Стук усиливался. Мария начала таять в его руках.

– Мария!

Но никого рядом с ним уже не было.

Раздражённый, проследовал он к дверям, глухо спросил: «Кто там?» Никто ему не ответил. Тогда, распаляясь ещё больше, он скинул с двери запор, распахнул её. Ни на крыльце, ни во дворе никого не было. Не зная, на кого выплеснуть гнев, Алексей сел на крыльцо и закурил.

Всё, что он услышал от Марии, хаотически крутилось в его сознании, пытаясь выстроиться хоть в какую-то логическую цепочку.

Может, и вправду он просто сумасшедший? Но как быть с появляющейся и исчезающей баней, которую видела инспекторша? Уж её-то трудно заподозрить в галлюцинациях. И телеграмма от Миши бы не пришла, если бы не разговоры с ним по этому чудному телефону.

Что же это – Мария, её любовь, мансарда с загадочными тайными соборами кого-то явно не из обычного, из иного мира – всё это правда? Приходилось признать, что правда. Но кто такие эти «Они», призванные «спасти нас» от чего-то, Алексей пока не понимал. И ещё более не понимал, при чём тут тётушкин дом и – что самое непонятное – при чём тут он сам?

Вставая, Афанасьев краем глаза ухватил мелькнувшее позади пёстрое пятно, как будто трёхшёрстная кошка прошмыгнула в открытые двери. Но, входя в дом, он не обнаружил хвостатой гостьи.

В библиотеке Марии не было. Дом вновь молчал, но в этот раз тишина была действительно пустой. Разочарованный, Алексей попробовал позвать Марию, но вдруг стал смешон сам себе, бродящий по пустому дому и тщетно взывающий: «Мари-я!»

И тут в гостиной сам по себе зажёгся торшер. Погас и снова вспыхнул. Сердце Алёши вспыхнуло вместе с ним, он метнулся в гостиную…

– Мария!

Однако в гостиной его ожидала престранная картина. Возле торшера, прямо на полу сидела незнакомая рыжеволосая девица в чёрной блузке и короткой оранжевой юбочке. Нахальные зелёные глаза разглядывали его с многозначительным прищуром.

– Привет! – сказала девица.– Что это за Марию ты тут потерял? Меня, например, зовут Эля.– Девушка потянулась со сладкой зевотой.– А ты хорошенький. Позови меня в постельку…

– Извините,– ответил Алексей как можно спокойнее,– но вы меня ничуть не интересуете.

– Как это? – искренне удивилась девушка.– Ну ты даёшь! Да на меня полгорода западает. У кого ты ещё видел такую грудь?

Эля ловко стянула с себя блузку и вызывающе нацелила острые грудки на Алексея. Мельком глянув на девушку, Афанасьев сел на диван и стал раздеваться.

– Ну вот,– успокоилась Эля,– а то не интересую я…

Но хозяин, раздевшись до пояса, лёг на диван и отвернулся.

– Будете уходить, не забудьте погасить свет,– буркнул он и закрыл глаза.

– То есть как? – девица задохнулась от возмущения.– Как это «уходить»? Что я тебе – совсем не нужна?

В гневе схватила она телефон и набрала какой-то номер.

– Алло! Это Эля. Да, я на месте. Только он ничего не хочет. Отвернулся, и всё. Вообще, импотент какой-то. А я так не могу. Пусть Людка идёт…

Вдруг она сникла, замолчала. Видимо, из трубки на неё начали орать.

– Ладно, ладно…– заворковала девица совсем другим тоном,– я все поняла. Я постараюсь… я… хорошо.

Тут она осторожно положила трубку и завыла тоненьким голосом:

– Мамочки, ну за что мне такое наказание? Один не хочет, другой говорит, что…

На коленках она подползла к дивану:

– Алексей Александрович, извините, пожалуйста… ну почему вы отвернулись? Разве можно отворачиваться от гостьи?

– Я вас не приглашал,– буркнул Алексей.

– Ну и что? А я сама пришла. Может, я ваша поклонница? Может, я готова пойти за вами на край света? Вы только посмотрите на меня…

Алексей повернул голову и увидел, что девица стоит перед ним уже и без юбочки, в одних черных узеньких трусиках. Фигурка у ней и впрямь была хороша. На миг шевельнулось желание протянуть к ней руку, но Алексей подавил этот порыв и прикрыл глаза.

Девушка подошла совсем близко.

– Что вы всё глазки закрываете, Алексей Александрович? Прям как маленький. Разве вам не приятно меня наблюдать?

Алексей открыл глаза. Прямо перед ним, на уровне его глаз румянились круглые девичьи коленки. Вдруг сверху по ним скользнула черная кружевная змейка. Взгляд невольно упал вниз – Эля уже выступала из гипюра, оставшегося на полу тонкой змеиной шкуркой.

Запрещая себе смотреть вверх, уже зная, что увидит, Афанасьев всё-таки поднял глаза. Потом резко поднялся и сел на диване.

– Послушайте, Эля, или как вас там,– сказал он с нескрываемым раздражением,– прошу вас одеться и не медля покинуть мой дом.

Только теперь он заметил на полу, у торшера, огромный поднос, сервированный вином и фруктами.

– И это всё забирайте. И передайте своим… кто там вами распоряжается, что я не нуждаюсь в их поставках.

– Ну вот,– опять заканючила Эля,– снова да ладом… Вы не отворачивайтесь, вы смотрите на меня…

Тут девица принялась выделывать нечто вроде танцевальных па.

– Я последний раз предупреждаю: оставьте меня в покое. Иначе я буду вынужден повести себя некорректно.

– Да ты уже давно ведёшь себя некорректно! – вдруг вырвалось у девицы, и тут же, опомнившись, она метнулась к Алексею, пытаясь обнять его ноги.

Афанасьев сидел недвижно, не зная, как ему поступить.

– Ну то-то,– замурлыкала Эля,– а то «нет» да «нет»… В конце концов, кто из нас девочка?   

И вдруг, пронзительно взвизгнув, девица метнулась в сторону, упала на спину, вскочила, закрутилась по комнате. Будто кто-то невидимый, ухватив за волосы, рванул её от дивана. Раздался треск пощёчин, лицо девушки вспыхнуло. С воем, хватая в охапку свою одежду, Эля вылетела из гостиной.

Как незваная гостья выбегала из дома, Афанасьев не видел. Но то, что она убежала, в этом не было сомнений. Заперев дверь и вернувшись в гостиную, он отметил, что поднос с заморскими яствами также исчез без следа.

 

Алексей повалился в постель, задрёмывая, натянул на себя одеяло. И, уже проваливаясь в сон, почувствовал, что на краешек дивана кто-то присел. Сразу стало покойно и уютно. Тёплая рука коснулась его лба, провела по плечу. Он знал, чья это рука. Но ни встать, ни поймать эту руку уже не было сил. Миг – и Алексеем овладел чудесный сон – ни с чем не сравнимый, вечно желанный и никогда не надоедающий миг забвенья – не только снимающий усталость, но и возвращающий человеку способность жить, мыслить, действовать, творить, любить…   

 

ПРАЗДНИК 

 

Дом не подавал признаков самостоятельной жизни, однако на кухне всё было готово: как говорится, и щи в котле, и каравай на столе. Наскоро перекусив, Афанасьев попробовал дозвониться до Миши, но к телефону в Москве никто не подходил. Или Агарковым опять удалось сбежать на дачу, или они мыкались по службе.

В пять часов вечера – он это помнил – во Дворце культуры должен был состояться праздник газетчиков и печатников, на который приглашали и его. Нарядившись в строгий представительский костюм (был у него такой единственный в перекочевавшем сюда, в Оболонск, гардеробе), Алексей уже собрался было идти, как вдруг зазвонил телефон.

– Добрый день, Алексей Александрович,– услышал он знакомый голос,– Колбухин вас беспокоит.

– Добрый день, Виктор Матвеевич. Слушаю вас.

– Да я, собственно, хотел поинтересоваться: что у вас со средствами? Не нужен ли еще заём? Дело у вас молодое, а молодые дела, знаете ли, требуют средств.

– Благодарю вас, Виктор Матвеевич, я пока не нуждаюсь,– Афанасьев старался говорить спокойно, не выдавая внезапного волнения.

– А вы не стесняйте себя, Алексей Александрович. Всё, что вы получили или ещё получите, никак не отразится на стоимости дома.

– Как же это? – вырвалось у Алексея недоумение.

– Да так! Считайте это меценатством или ещё чем – как вам удобнее. Помогали же прежде людям искусства российские купцы и промышленники.

– Помогали,– согласился Афанасьев, и вдруг озорно спросил,– а вы, Виктор Матвеевич, кто же будете – купец или промышленник?

– А я, Алексей Александрович, всё, что вам вздумается. Я и купец, и промышленник, и даже поэт немножко. Да-да, имел грех. Так что мы с вами не чужие души.

– Возможно,– ответил Алексей после некоторой паузы,– но пока я в средствах не нуждаюсь. Ещё раз благодарю.

– Как вам угодно.– Колбухин, кажется, не обиделся.– До скорой встречи, Алексей Александрович.

– То есть?

– Вы же, как я понимаю, на праздник собираетесь? Вот там и увидимся. Всего доброго,– в трубке засвербили короткие гудки.

Несколько удручённый, Алексей вышел из дома, очень тщательно запер его и, сам не зная ещё зачем, направился к соседям.

Оба старика – и дядя Гриша, и баба Клава лежали, всяк на своей кровати. В доме царил запах корвалола.

– Что случилось? – забеспокоился Афанасьев,– сдаёт старая гвардия?

– Не боись! – отвечал ему тихий, но упрямый голос дяди Гриши.– Старая гвардия ещё повоюет. Это Клавдия с утра сердцем мается. А я-то – с похмелья. Вчера какого-то спирта «Рояль» хватанул лишка – вот и мучаюсь. Но ты не боись – отлежусь! Ещё попаримся!

– Ясно, попаримся! – в тон ему, бодро отчеканил Алексей и подошел к соседке. – Баба Клава, может, врача вызвать?

– Ой, Алёш… Да на что он нам, врач-то этот? Они ж теперь не лечат, а только бумажки пишут. Я уж сама как-нибудь. Не впервой.

– Ну, как скажете. Я вечером зайду, проведаю,– Алексей двинулся к выходу.

– Пол-литру не забудь! – вздохнул дядя Гриша.

– Опять «Рояля»? – рассмеялся Афанасьев.

– Ни-ни. Больше мне этой музыки на дух не надо. Нашу неси, отечественную.

Первым знакомым лицом среди гуляющих по фойе Дворца культуры приглашённых оказался Игорь Стронгин. Алексей через весь зал двинулся было к нему, но едва не столкнулся с Мочаловыми.

– Ах, Алексей Александрович! – обрадовалась ему Галина Геннадьевна и повернулась к дочери.– Вот видишь, Оленька, никуда Алексей Александрович не уехал – я же тебе говорила.

Ольга метнула взгляд на Афанасьева, смущённо кивнула.

– Здравствуйте,– несколько растерялся Алексей,– я и не думал никуда уезжать. Я сказал, что буду занят. У меня в Оболонске ещё есть дела…

Тут он замолчал. Молчали и Мочаловы. Пауза затягивалась. Проницательная Галина Геннадьевна вдруг воскликнула:

– Ах, вон там моя старинная знакомая! Пойду с ней поздороваюсь. Прошу прощения,– и поспешно удалилась.

– Почему же вы решили, что я уехал? – Алексей осторожно коснулся руки Ольги.

– Вы не звонили. И не появлялись.

– Но… прошло-то всего несколько часов – меньше суток – с тех пор как мы расстались…

– Разве?

Алексей внимательней взглянул на Ольгу. Бледная, с поджатыми в обиде губами, она выглядела ещё привлекательней. Бывают же люди, которым не идет веселиться!

– Ольга,– негромко сказал Алексей,– если вы действительно хотели меня увидеть… если я был вам нужен… я же называл свой адрес.

– Вы полагаете, мне придти по этому адресу вполне прилично? – парировала Ольга.

– А что же тут предосудительного? Мало ли какие у нас могут быть дела… Консультация, например…

– Алексей Александрович,– вдруг очень серьёзно оборвала его Ольга,– я ещё неопытная женщина. Но я женщина, пусть и неопытная, и я чувствую – что-то случилось. Вы прежде не так смотрели, не так говорили… А теперь… У меня такое ощущение, что вы меня избегаете. Я понимаю, дела… Но, боюсь, у вас есть ещё кто-то, кто занимает ваш досуг. И мне кажется, это женщина…

«Ах, маленькое чуткое сердце! – подумал Алексей.– Да ты прямо прорицательница! Насквозь просветила без рентгена…»

– Оленька,– постарался он соврать как можно правдоподобнее,– всё это ваше творческое воображение. Здесь, в Оболонске, у меня нет никого. Ничто меня тут не занимает, кроме оформления наследства. И, конечно же, кроме вас, Оленька. Если я и покидаю вас, то исключительно ради дел…

– Вы покидаете меня так, как будто между нами давным-давно всё произошло, как будто я уже ничего для вас более не значу… – на этих словах Ольга вспыхнула и скрылась в фойе, среди посетителей.

Мимо Алексея прошествовал отряд юнкоров – с огромными бутафорскими карандашами и авторучками.

Торжественная часть в духе времени действительно не была затянутой. Коротенько поздравила народ местная власть, потом выступили юнкоры, потрясая карандашами-копьями и заверяя всех в твёрдой верности традициям. Потом читали местные поэты. Стронгин, видимо, отобрал самых-самых: стихи звучали ровные, без явных огрехов, но, по большей части, и без поэзии. Афанасьева не приглашали – видимо, решили оставить на второе отделение, разбавить его стихами концерт. А выходить сейчас на сцену Алексею хотелось меньше всего. Мочаловых в зале он высмотрел, а вот Колбухина так и не обнаружил.

Едва объявили антракт, зал ринулся к буфетным столикам – по случаю праздника оболонцев баловали копчёной колбаской.

Стронгин лениво отбивался от назойливого молодого человека в гигантских, почти клоунских очках.

– Я вам тут раска-а-зик принёс,– говорил юноша, забавно растягивая слоги.

– И напрасно,– устало отнекивался Стронгин,– приносите в редакцию. Здесь, на празднике, я ничего не возьму.

Спасти Игоря от молодого графомана было святым делом. Напустив на себя важнющий вид, Алексей подошел к беседующим.

– Извините, юноша,– сказал Алексей ледяным голосом,– у меня к Игорю Ильичу секретный циркуляр из Москвы. По поводу завтрашней передовицы.– Тут он властно принял вождя оболонских литераторов под локоть и отвёл в сторону.

Очкарик покорно растаял в толпе.

– Игорь,– шепнул Алексей слегка растерявшемуся от его натиска Стронгину,– разрешишь на «ты»?

Игорь кивнул.

– Расслабься. Насчёт передовицы – это прихват, чтобы рассказчика отпугнуть.

Стронгин облегчённо улыбнулся.

– Игорь,– объяснился наконец Афанасьев,– веришь, нет – тоска в груди, а выплакаться некому. Ну его, этот праздник, а? Пойдём и напьёмся!

– Мысль оригинальная,– улыбнулся Стронгин,– только мне это может стоить рабочего места. Главный у нас – человек ещё той закваски. Уволит – глазом не моргнёт.

– Не уволит. Полина Марковна заступится. Она тебя обожает.

– Скажем так: ценит,– поправил Игорь.

– Ну, решайся! Деньги мои! – наседал Алексей.

– А, была не была! – неожиданно согласился Игорь.– Только уходим не парадным. Я тут знаю один секретный ход…

Длинными путаными коридорами совершенно неожиданно вошли они в художественную мастерскую. Там, среди банок с гуашью и нитрокрасками, над очередною рекламой нависал длинноволосый и краснолицый художник.

– Бежим? – спросил он внезапных гостей.

– Точно так,– ответил Игорь,– ты уж извини нас, Сергей Макарович. Но ты нас не видел.

– Ни-ни,– охотно отозвался Сергей Макарович, колдуя над подрамником с трафаретом и кистью.– Только если вы за этим делом, так лучше я сбегаю. Я знаю эту экологическую местность как пять пальцев – где, когда, у кого и почём.

Алексей охотно передал художнику деньги и, оставшись в мастерской вдвоём с Игорем, с удовольствием закурил, перебивая дымом запах растворителя и созерцая галерею раздетых и полураздетых девиц, проникших к скромному советскому художнику из чешских и польских фотожурналов.

Сергей Макарович вернулся скорее, чем можно было предположить, и принёс не только водку, но и приличную закуску, из чего следовало, что и сам вступил в долю на равных, не воспользовавшись правом  гонца пить «на халяву».

Разговор зашёл об искусстве. А о чём же ещё могли разговаривать три малознакомых пока российских интеллигента за принятием водки, укрывшиеся от официального празднества?

Доставалось всем – и классикам, и абстракционистам, и Хрущёву за его тракторную позицию по отношению к свободным выставкам, и всем последующим вождям, и всем другим художникам – от Шишкина до Дали. Всех подряд крыл Сергей Макарович сложным русским матом. Игорь оправдывал то тех, то других, по сути просто поддерживая разговор.

Афанасьев же больше молчал, рассеянно слушая собеседников – думал об Оле. Желая забыться, он спровоцировал Игоря на пьянку, но забыться не получалось, и выходило, что Игорь зря рискует рабочим местом.

Бутылка меж тем незаметно опорожнилась. На предложение «повторить» Сергей Макарович категорически отказался: «Ни-ни, вы как хотите, а у меня работы невпроворот – День Победы на носу!»

Игорю ничего не оставалось, как поддержать аппетиты Афанасьева, и они, тайно покинув Дворец, направились в знакомый уже Алексею ресторан.

По дороге Алексей пытался доказать, что поэзия, как один из самых магических видов искусства, вышел из ранних форм религии, и вполне заменял её на определенном историческом этапе.

– Ты знаешь, почему церковники преследовали скоморохов? – восклицал он в небо, и тут же отвечал сам себе.– Да потому, что скоморохи были последними представителями древнейшего магического культа. Это были соперники христианства. Хоть и вырождающиеся, но всё же соперники! Да и нынче – в поэтах, в писателях, в театралах церковь чувствует возможных соперников. И относится к ним с подозрением! Стоило Толстому сказать своё слово – и он тут же получает «анафему»…

В ресторане их встретили очень приветливо, поспешили усадить за самый уютный из свободных столик. Стол быстро накрыли, выполнив самые причудливые заказы Алексея. Игорь удивился такой популярности москвича в местном питейном заведении, но принимал всё с достоинством, не теряя осмотрительности.

После первой же рюмки разговор коснулся еврейской темы.

– Христиане должны быть благодарны иудеям за подаренную им религию.– утверждал Алексей.– А они вместо этого всю свою историю шельмуют иудеев.

Игорь слегка улыбался, слушая распаляющегося собеседника.

– Нет, в самом деле! – отстаивал свою точку зрения Афанасьев.– Вся Библия, весь Ветхий Завет – про евреев, про их историю, их царей и героев. Закон Божий велит учить наизусть, как «Авраам родил Исаака». Зачем, спрашивается, это учить, если потом объявлять весь этот народ антихристианским? А ведь в главных заповедях Христа – возлюби ближнего своего, как самого себя.

Игорь не мешал Алексею выговориться, слушал внимательно.

– Правда, иудеи тоже хороши! – развивал тему Алексей.– Ждали мессию, ждали, а пришел Иисус – и его не признали.

– И до сих пор не признают,– вступил-таки в беседу Игорь.– Беда в том, что церковные ортодоксы – и христианские, и иудейские – подменяют понятия нации и религиозной принадлежности. Для них любой еврей суть иудей. Но это же чушь! Не всякий немец – католик, не всякий русский – православный. И ты, Алексей, тоже несколько путаешься в этих понятиях.

– Я путаюсь? – удивился Афанасьев.– Поясни.

– Христианство взяло историю еврейского царства как притчу, как повод для обсуждения. Раннее христианство вообще родилось из проповедей молодых толмачей, из их дискуссий. А фундаментальный иудаизм сохраняет историю евреев как догму и отвергает всякие толкования. В этом и коренное различие. А что касаемо самого Христа… Появись он среди другого народа, не думаю, что произошло бы что-нибудь другое…

– Да уж,– согласился Алексей,– живых пророков ни у кого не жалуют… Однако, Игорь, давай выпьем за дружбу народов!

Опустевший графинчик незаметно заменили на полный, чуть запотевший от холодной водки. Долгожданная лёгкость охватила наконец-то Алексея. Забылись и проблемы с домом, и отношения с Олей, и Колбухин, чья всемогущая десница нависала сверху как дамоклов меч.

В зале вдруг промелькнул директор ресторана, слащаво кивнул и собирался ретироваться, но Афанасьев вдруг остановил его:

– Сергей Вениаминович, подойдите, пожалуйста!

– С удовольствием, Алексей Сандрович. Чего пожелаете?

– Любезный Сергей Вениаминович,– зашептал директору в ухо Алексей,– помните, прошлый раз вы говорили что-то по поводу девушек и отдельных кабинетов….

– Всё в силе,– директор приложил руку к сердцу,– желаете сразу в кабинет или вначале… пообщаетесь тут?

– Вначале тут,– сказал Алексей,– надо присмотреться, знаете ли, познакомиться поближе…

– Конечно-конечно… Одну минуточку.

Директор исчез, и действительно: через минуту к столику подошли две молоденькие девушки.

– Разрешите присесть?

– О да! – воскликнул Алексей.– Прошу!

Девушки опустились в свободные кресла.

«Так я и думал!» – пробормотал про себя Афанасьев. В одной из девушек он узнал вчерашнюю непрошенную гостью. Только на этот раз она была в коротком белом платье.

– Игорь! – сказал он растерявшемуся товарищу.– Налейте девушкам водки. Или вы предпочитаете заморские вина?

– Водки! – резко ответила та, что повыше, коротко стриженая брюнетка в черном брючном костюме.

– А вы? – обратился Алексей к огненноволосой. – Вы, Эля, кажется, предпочитаете вино и фрукты?

Девушка удивленно вскинула бровки.

– Да ладно, я могу и водки. А откуда вы меня знаете? Вы не из милиции?

– Нет, совсем наоборот,– успокоил девушек Афанасьев, высоко вскинув руку,– мы – писатели. Мы, так сказать, инженеры человеческих душ. И проникаем в эти самые души без труда.

– Ну да? – ахнула брюнетка.

– Точно так. И про вас, девушки, знаем всё-всё…

– Так уж и всё? – нервно хохотнула Эля.– И рассказать можете?

– Можем.– Алексей опьянел до широких театральных жестов.– Но вначале давайте выпьем за знакомство. Меня зовут Алексеем. Это мой друг Игорь. Игорь, рекомендую: это Эля и, насколько я понимаю, Люда.

– Точно…– восхищённо протянула брюнетка,– вам Сергей Вениаминович сказал?

– Неважно. Главное, мы теперь знакомы. Пьём до дна!

Девушки дружно опрокинули рюмки вслед за Алёшей. Пригубил и Стронгин, хоть и было видно, что затея с девушками ему не нравится.

– А теперь рассказывайте.– Эля приблизилась к Афанасьеву, игриво трогая пальчиком его руку.– Вы обещали…

– Пожалуйста. Сегодня вы в белом. Но больше всего вы любите носить короткую оранжевую юбку. И черную футболку, под которой не любите носить ничего. Вы просто обожаете трёхшёрстных кошек…

Девушки изумлённо переглядывались.

– Больше всего вас бесит, когда на вас не обращают внимание. Больше всего вы не любите сны, когда… – тут Алексей перешёл на страшный шёпот,– когда невидимки хватают вас за волосы… и уж совсем не переносите от них пощёчин…

Игорь, ничего не понимая, настороженно вслушивался в слова Афанасьева, а тот вдруг резко хлопнул ладонь о ладонь. Эля вскочила, невольно схватилась  за щёку и отшатнулась в сторону.

– Зачем это?.. – залепетала она.– Я не хочу…

Побледнев, девушка вдруг развернулась и побежала из зала.

Люда заёрзала в кресле:

– Что это с ней? Странно. Я пойду, посмотрю, что с ней.

Она встала, тоже готовая ретироваться.

– Идите-идите,– поддержал её Алексей,– мало ли чего с ней может случиться. И, на всякий случай, прощайте. Будем считать, что мы не сошлись характерами.

Из ресторана возвращались кривыми переулочками, опасаясь повстречать знакомых Стронгина, ибо оба приятеля были в приличном подпитии и потому выписывали кренделя. На площади Алексей поймал такси и повёз Игоря на улицу Белинского.

 

СМОРОДИНА 

 

– А был у тебя, дядя Гриша, в твоей русской бане еврей? А?

– Не знаю. Много тут кого перебывало. Я у голого человека паспортов не спрашиваю. Лишь бы человек был хороший.

Алексей с дядей Гришей сидели в предбаннике над бутылочкой «Столичной», а из парилки к ним доносился перехлёст веников – там Игорь выгонял из себя хмельное.

– У того, кто без портов – ни чинов, ни “пачпортов”! – скаламбурил Алексей.– А человек он хороший. Это я гарантирую. И ты, дядя Гриша, тоже хороший человек. И я – не самый плохой сосед. Обещал принести тебе бутылочку, и принёс… А знаешь, где мы её взяли?

– Где? – поинтересовался дядя Гриша, вслушиваясь, как оживает его воскресающий организм.

– А вот послушай анекдот,– отвечал Алексей,– и узнаешь, где.

– Ну?

– Пассажир, значит, спрашивает таксиста: «Водка есть?» Таксист говорит: «Есть!» Тогда пассажир спрашивает: «Сколько стоит?» Таксист бардачок открывает, а там воробей за ногу привязан. Сидит и говорит: «Чирик!»

Алёша громко рассмеялся своему анекдоту, чуть позже захихикал и дядя Гриша. Когда оба просмеялись, старик разлил по маленькой и спросил:

– Так где вы водку-то взяли? Хорошая водка…

Алексей опять расхохотался.

Из бани в парном облаке выскочил Игорь, весь красный, облепленный берёзовыми листьями.

– Чего хохочете? – спросил он, подсаживаясь к трапезникам.– Я тоже хочу.

– Анекдоты травим,– доложил Алексей.– Тебе налить маленькую?

– Нет-нет,– активно запротестовал Стронгин,– я больше – ни-ни. Да не надо же, я сказал… Ну что ты делаешь, Алексей? А, ладно, давай последнюю…

Потом ещё не раз все трое вкатывались в баню и выкатывались из неё в прохладный, полный ночных бабочек предбанник.

Алексей воодушёвленно цитировал Рубцова:

 

...Спасибо, Родина,

Я счастлив, Родина…

Всех ягод лучше красная смородина…

 

Дядя Гриша неожиданно завёлся:

– А почему это, собственно, красная? По мне, например, всех лучше чёрная.

– У-у, дядя Гриша,– протянул Алексей,– с поэтом не поспоришь. Правда, иногда поспорить хочется. Хотя, прямо скажу, дело это откровенно бесполезное. Ты, например, ему: по мне лучше чёрная!

– Ну?

– А он тебе: а я про себя.

Дядя Гриша не сдавался:

– Вот пусть и пишет про себя. По мне, мол, лучше… ну и так далее.

– А он: так в стихотворный размер не влезает.

Игорь рассмеялся и поддержал старика:

– А пусть поменяет размер!

– А он,– Алексей поднял стопку,– скажет: пошли вы к чёрту. Это поэтический образ, чтоб вы знали. Или ещё похлеще ответит. И ведь будет прав. Потому что споры о поэзии – дело более чем неблагодарное. А может, даже и вредное.

Дядя Гриша примирительно махнул рукой и тоже поднял стопку:

– Давайте, что ли, за эту вашу поэзию.

За поэзию поднял стопку и мечтавший отсидеться в тени Игорь.

– Поэзию, дядя Гриша, можно просто принимать или отвергать,– выпив, продолжал Алексей.– Принимаешь – значит, твой поэт, и всё это он не только про себя, но и про тебя тоже написал. Отвергаешь – закрой книгу, она не твоя и не про тебя. Ищи своего поэта.

И снова все трое, остыв, нырнули в баню. Правда, парились осторожно, поскольку были не совсем трезвы, а скорее, уже и пьяны.

«С поэта что спрашивать? – крутилось в голове Афанасьева.– Тем более с такого, как Рубцов… Он ведь не от головы поэт, а от сердца. Пишет как дышит. Порой и сам объяснить не может, почему именно так написал, а чувствует, что иначе нельзя было, и насмерть будет стоять за эту строчку».

Игорь провожал Алексея до калитки, потом Алексей провожал Игоря до переулка. Так длилось довольно долго и неизвестно сколько раз.

– Поэту и так все ясно,– доказывал Афанасьев теперь уже Стронгину.– Это не он, а мы размышляем над его стихами. И понимаем, что поэт прав – «всех ягод лучше красная смородина…» Ну нельзя было сказать иначе! Ты понимаешь, Игорь?

Игорь кивал, поддерживая спорщика за локоть.

– И другую ягоду сюда никак не приплести! Знаешь, почему?

– Почему?

– Ну, во-первых, «родина-смородина» рифма абсолютно точная и, на удивление, не очень-то затёртая. А во-вторых, два этих слова рядом дают точный образ Родины. И ни белая, ни чёрная смородины сюда не подойдут.

– Почему?

– Это же просто – черная даст ощущение обречённости, печали, а белая вызовет ассоциации с белогвардейщиной. Так?

Игорь кивал.

– Только «красная», Игорь! «Красная смородина»! Диву даёшься, сколько всего уместилось в двух словах. Тут тебе и «красивая», и «закат-восход», и «заря утренняя – заря вечерняя» как рождение и конец, а, стало быть, и вся жизнь. А, кроме того, это наша родина – наше советское, кумачовое детство…

Они в очередной раз дошли до калитки. Игорь открыл её и легонько подтолкнул Алексея к дому.

– Отдыхай, Алексей. Все эти разборы есть алгебра, убивающая гармонию. Нам главное, чтобы от образа дух перехватило. А анализы – это хлеб критиков и литературоведов. Грех его у них отнимать. Давай будем каждый есть свои бутерброды.


ХОД

 

Наутро Алексей проснулся не только поздно, но и в жутком похмелье.

«Что же я делаю? – ругал он себя, зарываясь лицом в подушку, а в голове его бился раскалённый молот.– Уже пора уезжать в Москву, к Мише на подмогу, а я? Завяз в Оболонске, как тот бегемот в болоте, и с каждым днём увязаю всё глубже…»

С этими мыслями он то проваливался в сон, то пробуждался в испарине.

Вдруг его руки, сжимающей стучащий висок, коснулась теплая рука.

– Алёш… – услышал он голос, от которого сладко заныло сердце.

Алексей повернулся на спину и открыл глаза. Мария сидела перед ним на краешке дивана. В руках её стоял большой гранёный стакан с тёмной жидкостью.

– Выпей. Это поможет.

Алексей с трудом сел в постели. Голову обнесло, руки предательски задрожали.

– Пей, Алёша, не сомневайся.

Сердце выпрыгивало из груди, когда он судорожными, шумными глотками пил содержимое стакана. Это был сладко-горький напиток, скорее всего, крепкая смородиновая настойка. Внутри сразу потеплело, сердце успокоилось, обретая уверенную размеренность.

– Спасибо, Мария.

Алексей в блаженстве закрыл глаза.

– Знаешь, какой день сегодня?

– День? Кажется, суббота. Скоро должен быть праздник. День Победы.

– А завтра еще и Пасха…

– Пасха? Как же это я пропустил? Последние годы я всегда отмечал Пасху, хоть и не крещённый. Мама рассказывала, что её родители делали пасхального барашка из масла, я тоже научился этому. И яйца раскрашивал чем мог – бывало, что и акварелью. А вот нынче пропустил…

– Да не пропустил ещё. Пасха – завтра с утра, как рассветёт. А сегодня ночью будет ход.

– Какой ход?

– Не знаю, как повезёт. Когда ход часов, а когда и времён.

– То есть? – Алексей сел в постели.

– Ты собирайся,– Мария встала,– не расспрашивай много. Идём!

– Мы вернёмся?

– Да конечно же, вернёмся, какой ты смешной! Идём, а то они уйдут далеко…

– Кто?

– «Кто-кто», я же говорю – ход.

 

Вслед за Марией Алексей выскользнул из дома в пряные сумерки.

– Не запирай,– шепнула Мария,– дом сам никого не впустит.

По городу катился странный гул. Мария повлекла Алексея навстречу этому гулу, вызванному тысячами ног, идущих вразнобой. Длинное, бесконечное шествие пересекало сумеречную улицу по узкому, в лопухах и молодой крапиве, переулку.

Мария крепко держала Алексея за руку, вглядываясь в группы идущих. Она не спешила слиться с колонной, кого-то искала горящими глазами.

Мимо проходили ветераны. Золотистые ордена и серебристые медали торжественно позванивали на лацканах совершенно мирных, штатских пиджаков и платьев. Гораздо реже среди них попадались подтянутые старики в военных мундирах.

Вслед за ветеранами шли молодые ещё женщины в огромных черных платках со скорбными бледными лицами. Будто иконы, несли они перед собой портреты мальчишек в солдатской форме.

Женщин сменили молоденькие солдаты. Казалось, они сошли с только что пронесённых портретов, ожили и теперь веселились вовсю, перешучиваясь, затягивая и обрывая армейские песни.

Алексей не заметил, когда на идущих мимо юношах изменилась одежда, да и лица стали более бледными. Это уже шли непонятно как появившиеся тут гимназисты – весёлые, влюблённые в жизнь люди. Заметив стоящих на перекрестке Алексея и Марию, они дружно замахали руками, приглашая идти с ними.  Мария ответила на приветствие, но к проходящим гимназистам не примкнула, и Афанасьева не пустила.

А мимо шагали солидные бородатые мужики, каждый – в окружении своих многочисленных семейств.

«Купечество!» – догадался Алексей.

Постепенно проходящая публика становилась чопорнее, заблестели лорнеты, над головами дам в изящных шляпках закружились ненужные в этот час солнечные зонтики.

В их ряды и нырнули Алёша с Марией. На ней тоже вдруг появилась модная для начала двадцатого века шляпка и в руках – яркий китайский зонтик. Какое-то время шли молча. Сумерки всё сгущались.

Мария подводила Алексея к разным людям, молодым и пожилым, представляла:

– Знакомьтесь, Алексей Афанасьев. Поэт конца двадцатого века.

С Алексеем раскланивались, обменивались рукопожатиями.

Одна пожилая чета приняла его особенно радушно – женщина улыбнулась, как показалось Алёше, совершенно искренне, а мужчина спросил:

– Афанасьев? Да не родственник ли Вы известному Николаю Афанасьеву?

– Нет, не родственник. Однофамилец,– поклонился Алексей.

Чета ещё раз улыбнулась ему, отступила в сторону и растаяла в колонне.

– Кто эта пара? – спросил Алёша смутившуюся вдруг Марию.

– Это мои родители.

Внезапно колонна остановилась, смешалась.

– Что там? Что? – эадние напирали с вопросами.

– Пойма-а-ли! – раздался далёкий пронзительный крик.

Шествие сломалось, рассыпалось. Многие побежали вперёд, на ходу выкрикивая:

– Поймали! Нашли! Поймали!..

– Кого же «поймали»? – спросил Алексей.

– Христа, наверное,– удивилась его вопросу Мария,– какая же Пасха без Христа?

Бежавшие вдруг остановились, началось хаотичное движение по кругу.

– Рас-стань! Раз-дайсь! – загремел зычный голос вперемежку с щелчками кнута. Распадающаяся на две волны толпа с трудом пропускала подводу, запряжённую двумя гривастыми булаными жеребцами, которыми правил гигантского роста, в белой крестьянской рубахе, мужик. Встряхивая бородой, он кричал и щёлкал кнутом, расчищая дорогу. На подводе два мужика помельче держали за руки невысокого, хрупкого человечка. Мелькнуло перепуганное лицо его – и Алексей ахнул.

– Игорь! – крикнул он и невольно подался вслед за подводой. Его толкнули сбоку, рука Марии выскользнула из его ладони, и Афанасьев остался в толпе чужих совершенно одиноким. С большим трудом вновь приблизился он к подводе, крикнул в другой раз:

– И-горь!

Пленник услыхал его голос, нашёл лицо Алексея в толпе и что-то крикнул в ответ, но слов его было не разобрать.

Алексей стал отодвигать людей, отделяющих его от подводы – сначала осторожно, затем всё нетерпимее – и пробрался так близко, что уже вцепился было в подводу, но один из держащих пленника погрозил ему узловатым пальцем:

– Но, не балуй!

Кто-то неожиданно больно толкнул Алексея в спину. Он не удержался, упал вперёд, ударив о землю ладони. Бегущие следом едва не стоптали упавшего, Афанасьев чудом успел встать и, увлекаемый потоком людей, устремился вослед странной подводе.

Путь вёл извилистыми тесными улочками, местами попадалось и вовсе бездорожье. Впереди снова образовалась пробка, движение сбилось – толпа всходила на узкий подвесной мост. Трещали доски, тросы – перила протяжно гудели. Алексея почти силой внесли на мост, уже частично разрушенный, прижали к самому краю.

Шаг, ещё шаг, и оглушительно, со свистом лопнул трос. Все, кто был на мосту, вместе с Алексеем оборвались вниз, в чёрную воду.

Река здесь оказалась невероятно глубокой. На некоторое время уйдя под воду, Алёша задохнулся от холода и, опережая возможную судорогу, яростно заработал руками и ногами, стараясь достичь мелкого места.

Падающие в воду рядом с ним странным образом молчали. Ни визга, ни криков о помощи, только всплеск за всплеском – и более ничего.

Доплыв-таки до дальнего берега, Алексей схватился за жесткую, режущую пальцы, траву, подтянулся и выбрался из воды. Несколько мгновений стоял на четвереньках, выплёвывая воду и восстанавливая дыхание, затем встал на колени, осмотрелся.

Вокруг никого не было. Ни одной живой души. Подевался куда-то и сам мост, будто и не было его никогда.

Алексей выбрался из полосы прибрежного кустарника, по крутому, почти вертикальному склону поднялся на вершину берега. Здесь опять начались переплетения улочек с переулочками, и Алексей долго шёл по ним, вконец запутавшись и уже отчаявшись когда-либо выбраться из города, ставшего вдруг совершенно чужим и, пожалуй, даже враждебным. Несколько раз он забредал в тупики, из-за глухих заборов на него грозно рычали псы, и приходилось поворачивать назад, начиная путь сначала.

Где-то далеко взревела многоголосая толпа. Там, над вершиной соседнего холма, начинало быстро рассветать небо. Алексей повернул на шум, и путь теперь находился удивительно легко, заборы растворялись, улицы выводили на дорогу, а та – в простор поля. Прохлада вокруг пахла мятой.

Шум приближался.

На вершине холма уже был различим громадный деревянный крест. Вокруг него толпились люди, а в самом перекрестье замерло распятое обнажённое тело. Алексей сразу догадался, кто это. Едва он добрался до задних рядов людского кольца, как ропот сник и наступила полная тишина. Тело распятого висело недвижимо, голова безжизненно уткнулась в грудь.

С вершины, от самого креста вдруг загудел густой бас. Священник пел…

Стоящие вокруг подхватили псалом, женщины – невероятно высокими голосами, мужчины – такими низкими, что в груди Алексея задрожала неведомая ранее мембрана.

– Христос воскресе! – пропел священник.

Многоголосый хор, шумно вдохнув, повторил за ним:

– Христос воскресе!

Протиснувшись в первые ряды поющих, у самого подножия креста Алёша увидел пятерых священников в золочёно-парчовых одеждах. Вокруг них стоял милицейский заслон, сдерживающий напирающую толпу на расстоянии пятнадцати шагов от креста.

– Христос воскресе! – пели священники.

– Христос воскресе! – вторило им многотысячное окружение, среди которого все перепутались – купцы и рокеры, гимназисты и стрельцы с алебардами, студенты и красноармейцы.

Над всем этим, казалось бы, хаотичным, но вместе с тем невероятно слитым в едином порыве человеческим скопищем, нависали безжизненные пятки.

"Боже, неужели его убили? – Алексей задохнулся от страшной мысли.– За что?" 

Он высоко задрал голову и всмотрелся. С радостью отметил, что гвоздей ни в руки, ни в ноги несчастному не вбивали, к кресту он был притянут верёвочными петлями.

Над холмом темнела бездна предрассветного неба. И тут Алексей с какой-то взрывающейся, пульсирующей болью в груди ощутил, что оно – живое. Эта черная топь с гвоздиками звёзд была жива, она тоже окружала распятого Бога, она тоже гремела многоголосым хором. Всё происходящее на холме было событием поистине космических размеров!

– Распинаему Тебе, Христе, вся тварь, видящи, трепеташе, основания земли колебахуся... – выводил голос священника.

Всё потемнело до густоты, весь мир будто сгрудился над крестом. Вся, живая и неживая, природа печалилась над ним.

– Вся сострадаху создавшему вся… Одеяйся светом, яко ризою, наг на суде... стояще…Умерщвлённый на древе, о мертвече нагий...

– Христос воскресе!

– Тебе скрывшуся, Солнцу, под землёю… ...Заходиши под землю, Спасе, Солнце правды... ...Солнце свет возсиявает по нощи Слове. ...но воскрес провозсияв еси…

– Христос воскре-е-есе-е!

И вдруг алый луч с востока ударил в лицо распятому. Христос содрогнулся и с трудом поднял голову, щурясь на восходящее светило. Алексей тоже вздрогнул, увидев лицо мученика. Это был не Игорь! С креста на него (именно так показалось Алексею) с болью глядел истинный Иисус Христос.

– ...денница лучи скры, величайшему в земли сокровенному свету... …под землею скрылся еси, яко солнце, ныне...

Свет залил алым уже всю обнажённую фигуру страдающего.

И тут Алексея словно озарило: Христос – и есть Солнце, Он и есть свет! И Его воскресение, это – восстание Солнца из гроба, это восход, рассвет, а, значит, Он и тепло, и весна. Словно подтверждая эту догадку, хор гремел:          

– Днесь Весна душам, зане Христос от гроба якоже солнце возсия…

Оглянувшись на стоящих рядом, Алёша не удержался перед искушением поделиться радостью открытия и хрипло крикнул:

– Он же... Солнце!

Но его голос утонул в поющем на весь мир хоре:

– Днесь весна благоухает и новая тварь ликует… Днесь весна красуется... весна убо красная есть вера Христова...

– Он – Солнце!

– А ты разве не знал? – услышал Алексей шёпот Марии. Она вновь была рядом. Она прижалась к нему, склонила на его плечо голову, страстно шептала в его ухо:

– Крест – это равноденствие… Во все стороны по шесть, а в перекрестье – он, Солнце…

 Внезапно хор смолк. Странная тишина охватила вселенную. Христос медленно, как бы нехотя, повёл плечами… И вдруг в этой трагической тишине раздался оглушительный треск. Словно гигантская струна лопнула. Крест сломался, горизонтальная перекладина накренилась, лопнули и осыпались вниз путы.

– Да воскреснет Бог и расточатся врази его! – пропел священник.

Освободившийся Иисус, одетый золотым облаком света, медленно пошёл по воздуху навстречу восходящему солнцу. Снова взревел холм восхищённым плачем, а Бог шёл и шёл над всем миром, приближаясь к светилу, и чем ближе к нему, тем величественнее становилась его фигура, тем ослепительней горел золотом его силуэт. Ещё мгновение – и они слились воедино, озаряя вспышкой Божественного света планету и сбрасывая с неё обрывки смертной тьмы… 

 

СРАЖЕНИЕ

 

     На рассвете они вернулись в дом.

     – Мария,– Алексей схватил её за руку, лишь только перешли порог,– подскажи, как мне быть. Я разрываюсь надвое: Москва ждёт меня, очень ждёт, а с другой стороны – я нужен здесь, в Оболонске. Здесь ты, и здесь дом...

Мария молча сняла с него мокрую одежду, растёрла огромным полотенцем, завернула в плед.

– Христос воскрес, Алёшенька! – трижды поцеловав Алексея, она поднесла стакан со знакомым уже смородиновым настоем.– Пей, тебе нужно согреться.

Алексей выпил залпом и, пряча блеснувшие слёзы, уткнулся в её плечо.    

– Что же ты так мучаешься? – Мария обняла его как ребёнка.– Тётушка же писала – ты сам вправе решать, как тебе поступать. Ну, надо тебе в Москву, так поезжай. Силой тебя никто не держит.

– А ты?

– А что я? Я привязана тут. Без дома я кто? Никто.

– Как это “никто”?

– Да так. Здесь мне вековать вечно, до самого конца.

Напиток словно оковал его изнутри, наполнил покоем.

– Какого “конца”?

– Конца всего.

– Страшного суда, что ли?

– Зачем же обязательно “суда”? Пока Мансарду не перенесут куда-нибудь. Да ты сильно-то не переживай, не убивайся. Ну, не смог, да и всё. Они другого Хранителя найдут. Другой приедет. Или придёт.

– Другой? – невольно вздрогнул Алексей.

– А как же? Дому без хозяина никак нельзя. Найдут Они покупателя. Ты только… – Мария вдруг обернулась, прислушалась и, приблизившись, зашептала Алеше в самое ухо:

– …только Колбухину не продавай.

– Почему? – шепнул в ответ Афанасьев.

– Не знаю. Но Колбухину нельзя. Нельзя ему, понимаешь?

Глаза Алексея слипались. Словно издалека, доплыл до него шёпот Марии:

– Спи...

Скрипнул диван, освобождаясь от веса её тела.

– И помни: ты ничем не связан. Ты сам вправе решать…

 

 Алексей проспал весь пасхальный день. Поздним уже вечером его пробудил короткий стук в дверь.

– Кого это ещё? – недовольно проворчал Алеша.

Стук становился настойчивее.

Алексею ничего не оставалось, как встать, запахнуться в плед и пройти к выходу.

На крыльце стояла Галина Геннадьевна.

– Вы?

Потупив взгляд, гостья быстро-быстро заговорила:

– Вы извините, Алексей Александрович, но с Олей что-то случилось. Что-то страшное. Она лежит со вчерашнего вечера, не встаёт, не ест, не пьёт, ничего не говорит. И не спит, и глаз не открывает. Я насилу разыскала ваш адрес. Вы уж простите, но мне показалось – вам не совсем безразлично… Я на машине.

 

Ольга лежала на диване, бледная и недвижная, точно заколдованная царевна. До Афанасьева здесь уже побывала «скорая», но врачи ничего опасного не обнаружили, прокололи успокаивающее и укатили.

Алексей опустился перед диваном на колени.

– Оля,– позвал он.

Девушка не повела даже бровью, не открыла глаз, только лицо её как-то странно напряглось.

– Оля,– повторил Алексей,– я пришёл.

Повисла долгая пауза. Чуть заметно шевельнулись её губы:

– Зачем?

– Не знаю,– честно признался Алексей,– я вообще не знаю, зачем я приехал в твой город. Так было решено без меня. Но это случилось. И вот я здесь. Что делать со мной?

Оля опять долго молчала. Потом шевельнула рукой.

– Дай мне руку.

Алексей поспешил выполнить её просьбу и положил пальцы на тонюсенькое запястье. Однако Ольга взяла его ладонь и приложила к своей груди.

– Что? – спросил Алексей.

– Болит здесь.

– Слышу.

И действительно – ладонь пронзило ледяным холодом. Не теряя времени, он стал разгонять в себе солнце, посылая пылающие лучи в руку. Скоро вся она полыхала как факел.

– Тепло,– прошептала Ольга.

– Вот зачем я здесь,– сказал Афанасьев и сунул вторую руку под Олину лопатку, замыкая огненный круг.

 

С завёрнутой в одеяло девушкой Алексей вышел в коридор.

– Куда? – на пороге застыла Галина  Геннадьевна.

– В баню! – как отрубил Алексей. И потом тихо, но твёрдо:

– Не мешайте нам, Галина Геннадьевна, Богом Вас прошу.

От неожиданного натиска Мочалова-старшая отступила в сторону, и Афанасьев с ношей на руках вышел на крыльцо. Огонёк такси успокоил – водитель сдержал обещание, дождался. Мало того, он уже распахивал свою «Волгу».

– Утром верну! – крикнул Афанасьев появившейся в дверях Олиной матери. Потом водителю:

– Гони, брат, ко мне!

В урчаще-мурлычащем чреве автомобиля Оля оттаяла, открыла глаза.

– Алексей Александрович,– прошептала она, и ещё раз почти по слогам: – А-лек-сей А-лек-сандро-вич...

Глаза её опять закрылись.

Алёша понял, что Ольга полностью доверилась ему, и от сознания ответственности в его груди вдруг стало нестерпимо жарко.

Решив пропарить больную в бане, он и не подумал даже завернуть авто к дяде Грише. Всю дорогу в его воображении покачивался тот самый, волшебный веник.

 

Сполна расплатившись с водителем, Алексей, как мог осторожно, вынес Олю из машины. Ногой распахнул калитку, вбежал во двор. Хотел приказать «Ба-ню!», но сдержал крик, увидев, что новёхонькая банька уже готова и стоит на знакомом месте. И не просто стоит, но и курится крепким парком.

Пересекая двор, Афанасьев едва не столкнулся со странной фигурой, окутаной туманным облаком, будто саваном. «Прошу покорнейше...» – пробормотала фигура и скользнула в сторону дома.

Толкнув слепящую свежим деревом дверь, Алексей оказался в наполненном странным золотистым свечением предбаннике. Бережно усадил Ольгу на лавку, заглянул в парную. Там стоял густой пар – ничего не разобрать. Но жар был как раз тот, который им нужен.

Вдруг из тумана проявилась и прошествовала мимо них ещё одна странная фигура. «Моё почтение...» – и, приподняв белый цилиндр, фигура, струясь сизым парком, выплыла вон из бани, а на пороге парной появилась Мария – босая, в мокрой до пят рубахе – тряхнула косою, отёрла испарину со лба. В каждой руке её играло по венику.

– Ну всё,– сказала она,– это последний. Заходите.

Скинув с себя верхнюю одежду, Алексей склонился к Ольге:

– Раздевайся.

Заглянув в самую глубь его глаз, Оля неспешно раскрыла лепестки одеяла и опустила с плеч бретельки ночной сорочки.

– Главное, ничего не бойся! – говорил Афанасьев, укладывая расслабленное обнажённое тело девушки на полок. Глянув на торчашие лопатки, медленно покрывающиеся испариной пота, он как будто увидел затаившуюся меж ними сущность, похожую на злобного василиска.

«Счас я тебя!» – подумал Алексей, встряхивая в руке широкий тяжёлый веник.

Удар веника с правой, удар с левой... С правой, с левой...

Ольга слабо стонала, почти не двигаясь. Только кулаки сжимались-разжимались.

Чужак заметался в её груди в поисках спасения, то скукоживаясь, то молниеносно расправляяясь...

Удар с правой, удар с левой...

Василиск, почуяв, что укрыться ему не удастся, от отчаяния вдруг перешёл в контратаку. Сжавшись буквально в точку, он внезапно резко раскрутился и со свистом обжёг Алексея снежным хлыстом. Удар пришёлся между глаз. Ослепнув на несколько мгновений, Афанасьев отшатнулся и, конечно, сбился с ритма своих ударов. Этим мгновенно воспользовался враг, и нанёс второй удар – теперь в грудь. Сердце Алексея пронзил ледяной меч. Зверёныш рассвирипел и дрался насмерть, а тело Ольги, которым он всё ещё владел, судорожно билось и переворачивалось с каждым его ударом, как будто в приступе падучей.

Не ожидавший такого отпора, Афанасьев растерялся и, опустив веники, отступил. Сзади неслышно подошла Мария, обняла за плечи:

– Пожалей девочку. Сердечко у неё может не выдержать...

– Что же делать? – хрипло прошептал Алёша.

– А я сама всё сделаю. Ты ступай, посиди в предбаннике.

Мария взошла на полок и легла рядом со всё ещё вздрагивающей Олей. Вскинув молочно-белые руки, обняла её крепко-крепко, оболокла своим теплом и покоем.

Алексей вышел из парной, без сил опустился на лавку возле окна. В невесть откуда взявшейся здесь керосиновой лампе жалобно зудела пленённая паутинкой крошечная муха. Пожалев бедняжку, Афанасьев снял стеклянный колпак и встряхнул его. Почуяв свободу, мушка с радостным звоном взвилась под потолок.

Через какое-то время – какое? – рядом вновь появилась Мария.

– Что с ней? – спросил Алексей.

– Теперь всё хорошо,– тяжело вздохнув, Мария опустилась на лавку и стала расплетать косу,– теперь она свободна.

– А как же... чужак?

– А я его себе забрала. Мне-то он что? Мне-то он ничего... А девочка зато будет жить.

Алексей заглянул в глаза Марии – странные, лихорадочно горящие – и ничего не мог сказать, промолчал.

МАНСАРДА

   Дальнейшее Алексей помнил весьма отрывочно.

Первый проблеск сознания: он на своей мансарде, до неузнаваемости преображённой свечами, множеством свеч. Вокруг длинного стола сидят и стоят люди, но лица их видны неясно, как будто не в фокусе.

Ольга рядом – в том самом строгом фиолетовом платье со змейкой молнии на спине, держит Алексея под руку.

“Мансарда?” – подумал Афанасьев.

Председательствующий – судя по голосу, молодой, но довольно полной комплекции – говорил:

– Итак, господа, как вы уже знаете, благодаря тому, что Алексей Александрович не решается взять на себя бремя Хранителя, Мансарда оказалась в затруднительном положении. Каковы будут Ваши предложения?

По мансарде долго каталась волна приглушённых голосов, потом густой голос справа подвёл черту:

– Было бы любопытно послушать самого Алексея Александровича.

Десятки мутных, похожих на морозные луны, лиц повернулись к Афанасьеву. Но не успел он и рта раскрыть, как внимание Мансарды захватил некий господин, сидящий на дальнем краю стола:

– Я полагаю, господа, у Алексея Александровича есть на то уважительные причины. Например, интересная и тоже достаточно важная для всех нас работа – в столице, в гнездовье литературного будущего России. Во-вторых, а может и во-первых, есть ещё одна – весьма очаровательная причина – та, что стоит сейчас подле него.

Неожиданно для Алексея Ольга присела в изящном поклоне, породив гул восхищения заседающих. Из сонма голосов выделился один:

– Я поддерживаю Николая Степановича. В самом деле, стоит ли сегодня запирать Алексея Александровича в провинции? Я давно слежу за творчеством своего однофамильца, знаком с его работами по славянской мифологии и полагаю, что этому молодому человеку ещё необходимо повариться в центре. Особенно сейчас, когда, как вы знаете, на ниву нашей словесности движутся новые тьмы чужеродной саранчи. Афанасьев и Москва пока нужны друг другу, а Оболонск, поверьте, может его и погубить.   

– Каковы же будут Ваши предложения, господа? – повторил Председатель.

Тут уж совсем неожиданно для Алексея в круг света вступила Мария:

– Прошу прощения, господа! Вам показали даму сердца Алексея Александровича, но Вам её не представили.

Мария подошла и взяла Ольгу за руку.

– Перед Вами Ольга Викторовна Мочалова. Невеста господина Афанасьева. Кроме того, поцелована музой поэзии.

Ольга ещё раз поклонилась.

– Позвольте Ольге,– продолжала Мария,– сыграть для Вас...

Оля коротко, вопросительно глянула на Алексея, освободилась от его руки и восхитительно грациозно прошествовала к роялю.

Полуобернувшись к собранию, сказала:

– Послушайте меня, пожалуйста. Глинка. Ноктюрн.

По дому поплыли пенящиеся волны мелодии. Качнулись высокие свечи, раздвинутое ими пространство и вовсе лишилось границ, обернулось беспредельным, междузвёздным.

Алексей, как и в первый раз, растворился в музыке, сознание его то рассыпалось, то вновь собиралось в причудливые, незнакомые очертания созвездий. Они не повторялись и, будто узоры калейдоскопа, перестраиваясь в мириады бесконечных вариантов, всплывающие... откуда?..

Но стихла музыка. Взрыв аплодисментов всколыхнул весь дом. Заметались, запрыгали огоньки свечей, ожили, пересекаясь, тени на стенах мансарды.

Ольга отошла от рояля и, дождавшись тишины, вдруг звонким твёрдым голосом сказала:

– Благодарю Вас за Ваше внимание. И, если мне будет позволено говорить на столь высоком собрании, я хотела бы предложить кандидатуру Хранителя этого дома.

Шёпот, а потом и ропот обежал вокруг стола. Наконец Председательствующий произнес:

– Мы слушаем Вас, Ольга Викторовна.

– Мне кажется,– голос Ольги вдруг утратил торжественность и обрёл естественные, искренние краски,– Хранителем могла бы стать моя мама – Мочалова Галина Геннадьевна. Она давно и преданно служит литературе, много лет заведует центральной библиотекой Оболонска. И все дела по оформлению дома мама могла бы взять на себя, а нам с Алексеем Александровичем... Извините, но нам необходимо срочно ехать в Москву...

ПРОБУЖДЕНИЕ

 

     Далее Алёша и вовсе помнил только моменты: застолье скороспешной свадьбы в оболонском ресторане, бесконечное громовое “горько-о!”, бравурные тосты бородатой Полины Марковны.

 

...Помнил, как благодарил официантку Нину:

– Ниночка, а ведь это Вы напророчили нашу свадьбу! Помните Ваше строгое “Салютовать на свадьбе будете”? Помните? Вот и принесите-ка нам с Олей шампанского, и мы пренепременно просалютуем!

 

...Помнил, как пригласил на танец Олю. Видимо, в ресторане не забыли его вкусы: едва молодые вышли на середину зала, как их сердца пронзил голос Адамо.

 

...Помнил, как очаровательна была Оля в наряде невесты, как сияли её глаза, как румянилось лицо, подтверждая полное избавление от ледащего недуга...

 

...Потом были шашлыки за городом, куда съехались почти все литераторы Оболонска во главе с Игорем Ильичем и, конечно же, Полиной Марковной.

Оля отвела его от дымных и шумных костров к тёмной, извилистой речке. Спросила:

– Знаешь, как её имя?

В этом месте река совершала поворот – словно дразня, подталкивала она высокий берег изгибом бедра. 

– Не говори, я попробую угадать.– Алексей задумался на мгновение.– Я бы назвал её Смородинка.

– Ты знал? Или угадал? Как?

– Угадал. По аромату.

На миг вспомнилась Мария.

Ольга уловила перемену в его лице, схватила за руку:

– Что с тобой? Ты так помрачнел... Ты жалеешь о том, что произошло?..

Афанасьев прижал к себе юную жену, расцеловал её испуганное лицо.

– Что ты, девочка моя! Я так счастлив! Мы – счастливы...

 

...Помнил, что появлялся на шашлыках и Колбухин, но только там и очень коротко, и всего однажды...

 

Вся эта кавалькада отрывочных воспоминаний каруселила в голове Алексея, когда он пробуждался в квартире Мочаловых в день отъезда из Оболонска.

Осторожно, чтобы не будить Олю, он встал и вышел на крыльцо, прихватив сигарету.

Только-только рассвело. Улицы ещё пусты. Городок спит. Никто не мешает трезвеющему наконец Афанасьеву понемногу освоиться в новой для него реальности.

Итак, он женат, и сегодня вместе с женой отбывает в Москву. Впереди – прямо-таки идиллическая перспектива семейного счастья: он – педагог, она – его ученица. Общие интересы, общие планы, общее будущее... Пастораль, да и только.

Оболонск же останется на своём месте ещё на тысячу лет. Всё устроилось прекрасно – Мансарда довольна новым Хранителем, дарственная на тёщу подписана и заверена серьёзным нотариусом в роговых очках.

Вспомнился дом. Алёша не был в нём после той странной ночи, с Мансарды. Больно сжалось сердце – как же Мария? Всплыло то, незабываемое, ощущение первого с ней слияния, и тёмные косы вновь расплелись по изгибу спины...

Мария исчезла, вместо неё появилось хрупкое тело Оли, запах её волос – льняной, июльский.

Бросив в росяную траву сигарету, Алёша вернулся в дом.

Во сне Ольга откинула одеяло, и лежала теперь, совершенно обнажена, повернувшись к стене и по-детски поджав к груди коленки.

Алексей лёг рядом, осторожно прижался к тёплой коже жены своим остывшим на крыльце телом. Оля тут же пробудилась и, томно прогнувшись, крепко прижалась к желанному супругу, помогая ему стать ещё ближе...

 

– Алёша! Проснись, это тебя! – Ольга приложила к уху Алексея трубку телефона.

– Алло! – кричал из далёкой Москвы Агарков,– Алёшка! Поздравляю, чёрт! Выезжаете вы наконец или нет?

– Да! Сегодня выезжаем. Готовьте пирог! – отвечал Алексей, прижимая к трубке и ушко Ольги.– Слышишь, Миша?

– Есть готовить пирог! – отрапортовала Москва Оболонску. И, вздохнув, добавила:

– Вы уж только поскорей.

– Сегодня, сегодня! – успокоила столицу глубинка.– Ну, брат, до встречи в “альма матер”. Нам пора собираться.

Отбросив разделяющую их трубку, супруги слились в долгом-предолгом поцелуе. В долгом-предолгом. В долгом-предолгом-предолгом. Наконец, Оля не выдержала и застучала по плечам мужа кулачками:

– Алёш, что ты делаешь? Нам же действительно пора собираться... Мы же опоздаем, пусти!

Освободившись, Ольга откинулась на подушку, раскидав по ней льняное облако волос. Лицо её сияло безграничным счастьем... 

В МОСКВУ!

     Провожать молодых на вокзал пришла только Галина Геннадьевна. Так было договорено заранее, чтобы не создавать вокруг их отъезда лишнего шума. Хотя, правду говоря, шума создавать никто и не собирался.

Город жил в своём обычном, без одышки, ритме. Делил и обменивал талоны. Кому была нужнее водка, кому – хлеб, кому – колбаса. Страдающие от неожиданной нехватки никотина “незаметно” для окружающих поднимали “солидные” окурки и, брезгливо обжигая язычком зажигалки фильтр, докуривали их дотла. Самое бы время бросить, но как назло: когда курить нечего, курить хочется ещё сильнее. На спасение страждущих, как вещали радио и телевидение, уже мчалась заокеанская эскадрилья с бесконечными залежами длинных импортных сигарет.

Так что до отъезда из города не вполне известного поэта и его юной половины никому из оболонцев дела особенно не было.

Расцеловались. Новоиспечённая тёща всё наставляла зятя по поводу, как надо заботиться о молодой супруге. Та, напротив, уговаривала мать не докучать своими наказами.

– Алексей Александрович – взрослый человек,– говорила она,– и он меня очень любит. Правда, Алёша?

Что оставалось делать Алексею? Он подтверждал, что это правда, только правда, и ничего, кроме правды.

Эта пресная перепалка длилась до тех пор, пока не объявили отправку поезда и молодые не вошли в вагон.

 

Алексей не сразу и заметил, когда тронулся состав – раскладывал вещи по полкам. Краем глаза увидел, как замахала Олина рука – она прощалась с матерью.

По экрану окна медленно поползло здание вокзала с огромными буквами “О-БО-ЛОНСК”.

Вдруг поезд замедлил ход по какой-то причине.

Алексея качнуло, он невольно прильнул к окну и вскользь, в каком-то странном фокусе, в неожиданном параллаксе, увидел стоящую на перроне Галину Геннадьевну. К ней подходил коренастый мужчина.

Афанасьева будто током ударило – это был никто иной, как Колбухин.

Новый толчок – и вагон покатился далее, но Алексей успел увидеть, как по-хозяйски взяла Виктора Матвеевича под руку Мочалова-старшая.

Несколько мгновений увиденное укладывалось в его сознании.

Потом пришло осознание содеянного. Вспомнился тревожный шёпот Марии: «Ты только Колбухину не продавай...». Потом в памяти всплыл тётушкин наказ: «Никак нельзя, чтобы дом достался... человеку КОрыстному, Лукавому, БессердечномУ, ХИщНомУ…».

Не в силах пока принять какое-либо решение, Алёша опустился на полку и молча уставился на Ольгу. А та щебетала о чём-то, разворачивая пакеты и пакетики, пытаясь поскорее обжить новое для неё пространство, свить в нём уютное гнездо.

На миг глянув в лицо мужа, она вдруг осеклась и прошептала:

– Алёша... Алексей Александро... Что-то случилось?

– Оля,– начал Алексей издалека,– я давно хотел тебя спросить...

– О чём?

– В вашем альбоме... компания на шашлыках... Оля, скажи мне, ты близко знаешь Виктора Матвеевича?

– Колбухина? – смутилась Оля.

– Колбухина.

Оля помедлила, потом ответила с некоторым раздражением:

– Конечно, знаю. Это мой отец.

– Твой отец? – едва не в полный голос закричал Алексей.

– Извини, что я вас не познакомила. Мама с ним не очень-то ладила. Да и я... Но теперь, когда меня в Оболонске не будет, может, у них всё и устроится. Ты ведь не против?

Алексей пристально вгляделся в лицо Оли. Как ни странно, растерянность жены вернула ему силу и способность к действию.

Достав из кармана билеты, он разложил их на столике и медленно провёл по ним пальцем.

– Оленька! Послушай меня внимательно. Кажется, я не всё ещё сделал в Оболонске и должен ненадолго вернуться.

Оля подалась вперёд, желая возражать, но Алёша, предупреждая спор, прижал палец к её губам:

– Тебя встретят в Москве. Миша всегда выполняет то, что обещает. Вот тебе ключи от квартиры.

Не смея говорить, Оля попыталась отрицательно качнуть головой.

– От нашей квартиры,– уточнил Афанасьев.– Располагайся и жди меня. Поняла? Главное для тебя сейчас – добраться до Москвы.

Схватив Олину руку, Алексей вдруг пылко расцеловал её. Затем, более ни слова не говоря, выбежал из купе.

По узкому коридорчику протискивалась полная мороженщица, громко и подробно нахваливая свой товар. Едва не опрокинув бедняжку, Афанасьев выскочил в тамбур и замер: там его с рычанием встретила жёлтая собака.

Понимая, что обратного пути уже нет, Алексей решил прорываться вперёд.

– И ты, цуцик, в Москву направляешься? – как можно ласковее просюсюкал он грозному псу и неожиданно резко ударил его ногой – под горло снизу вверх.

Взвизгнув, пёс описал дугу и грохнулся спиною о железную дверь.

– А я – в вагон-ресторан! – Алексей выскочил на стык буферов между вагонами и захлопнул за собой дверь раньше, чем собака сумела сделать новый бросок.

В тамбуре следующего вагона двое парней, почти мальчиков, с наслаждением дымили цевильными сигаретами. Похоже, вырвались из-под родительской опеки и шиковали по этому поводу.

– Ребятки, посторонитесь! – Алексей с лязгом распахнул наружную дверь вагона.

Внизу замелькала кинолента шпал, придорожная насыпь, разлапистые кусты.

– Дядя, ты чего, лишнего хватанул? – нервно хохотнул один из мальчишек.

– Нет, ребята, в самый раз,– обернулся к ним Афанасьев.– Подержите-ка дверь, чтоб не захлопнулась, пока я схожу. Мне как раз вот тут сойти надо.

В соседнем тамбуре визгливым лаем заливался пёс. Пропустив очередной столб, Алексей сгруппировался и прыгнул как можно дальше вперёд и в сторону, чтобы встречный поток воздуха не швырнул его назад, под гремящие колёса.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

      До окраин улицы Белинского он добрался в сумерках. Ушибленная при падении нога с каждым шагом становилась всё тяжелее. Всё непослушнее, словно чужая. Что с ней? Вывих, трещина или просто сильный ушиб? Думать об этом было некогда, следовало как можно скорее дойти до дома.

Афанасьев понимал, что должен быть чрезвычайно осторожен. Передвигаясь от тени до тени, он замирал, отдыхая и прислушиваясь. Только убедившись, что поблизости никого нет, осмеливался продолжать движение. Никогда не предполагал Алексей, что будет пробираться к своему дому таким вот образом, скрытно, будто разведчик в тылу врага.

Возле колодца присел и застыл: показалось, что за срубом прячется чья-то фигура. Долго вглядывался и вслушивался – кто бы это мог быть? Загадка разрешилась сама собой: с потешным похрюкиванием выбежала из-за колодца и ринулась вверх по улице заплутавшая свинья.

На время Алексей даже устыдился своих страхов и далее пошёл смелее, не шарахаясь от каждого шороха.

Вот и ограда соседского дома. В окнах темно. Спят старики. Вспомнил, что уезжал, не простившись с добрыми соседями. Да видно, и не удастся уже проститься.

Недалеко от своего дома невольно замедлил шаг: боль в колене опять нарастала, да и осторожность не помешает.

Дом спал, погружённый в глубочайший покой. Стараясь быть неслышным, Алексей доковылял до калитки, распахнул её...

Ещё раз взглянул на дом. Двери заперты на щеколду огромным замком. Ключей у него на этот раз уже не было.        

Бесшумно затворив за собой калитку, Афанасьев шагнул в сторону крыльца.

Негромко позвал:

– Мария!

Взгляд его невольно остановился на бочке, и в тот же миг из-за неё бесшумно, без лая и рыка, выступил жёлто-серый пёс. Теперь он был куда крупнее и скалил сабельные клыки. Пёс приближался неспешными уверенными шагами, и Алексей понимал, что бежать ему некуда.

Сам не зная, зачем – скорее всего от безысходности – он достал из кармана коробок и, чиркнув спичкой, метнул её в сторону противника. Пёс отскочил, а горящую спичку вдруг подхватило неожиданным ветром и бросило на куст смородины. К изумлению Афанасьева, живой куст вспыхнул как сухой хворост. Огонь запрыгал от куста к кусту с невероятной прытью.

Пёс с визгом, в ужасе заметался по двору. Да и было от чего – смородинник полыхал уже по периметру всего двора.

Тут же с грохотом рухнул замок и звякнула щеколда. Дом впускал Алексея.

Не раздумывая, ринулся он внутрь. Пробежал по коридору, заглядывая в тёмные комнаты.

– Мария!

На всех окнах плясали сполохи – во дворе царил настоящий пожар.

– Ма-ри-я! – кричал Афанасьев, рыская по безмолвному дому.– Мария, отзовись!

Никто не откликался.

Алексей вбежал в библиотеку, надеясь увидеть ту, кого искал. Но и там никого не оказалось. Дом уже вспыхнул снаружи, со звоном лопнуло и разлетелось стекло. Как этажи высотки, одна за одной начали вспыхивать книжные полки. Фотографии на стенах плавились и скукоживались, как кусочки шагреневой кожи.

Жар и дым вытолкнул Афанасьева обратно, в коридор. Задыхаясь, он захлопнул дверь библиотеки и на коленях, чтобы легче было дышать, пополз в сторону гостиной.

– Мария,– хрипел он скозь кашель,– я не уйду без Тебя...

Внезапно дом дрогнул от удара и озарился – это рухнула дверь библиотеки. Огонь вырвался в коридор, обдав волной слепящего жара.

– Ма-рия!

Не было ему ответа.

Едкий дым заполнял весь дом. Уже теряя сознание, Алексей почувствовал, как кто-то обхватил его сзади и, грубо матерясь, потащил на мансарду. Алёша узнал этот голос.

– Дядя Гриша! – пробовал он сопротивляться своему спасителю.– Здесь должна быть Мария!

– Какая ещё на хрен Мария! – выругался дядя Гриша, разбивая окно и силой выталкивая в него Афанасьева.– Прыгай!

Алексей плашмя упал на землю, больно ударившись лицом. Рот мгновенно заполнился солёным вкусом крови.

С этой стороны дом ещё не пылал, словно оставляя людям возможность спасения. Спрыгнув следом, дядя Гриша вновь подхватил Алексея и поволок прочь от пожара одному ему известными межогородными лазами и перемётами.

ЭПИЛОГ

     В Москву Алексей Александрович более уже не возвратился.

Ольга окончила литинститут, курс Михаила Агаркова. Трудится в одном из московских издательств.

У Агарковых растёт сын. Как его нарекли, догадаться нетрудно.

Вместе с Ольгой Агарковы долго и безуспешно искали следы Алексея. Сначала в Оболонске, потом в Москве, потом по всей стране.

Только однажды, по слухам, в интернете кратко мелькнула информация о неком зауральском поэте Афанасьеве и его «Поэме о черной смородине». Однако поиски в паутине и на этот раз ничего не дали.

 

Дом номер семь по улице Белинского в городе Оболонске спасти от огня не удалось.