ПОКЛОН БОРИСУ ПАСТЕРНАКУ
Февраль обрыдался, доставши чернила.
С весной затерялся паршивец курьер.
На кладбище старом разрыта могила,
Но медлит с расстрелом палач-изувер.
Трамвайные вены разносят, наверно,
Навеки застывшую массу рабов.
Вокзальные шлюхи, умытые спермой,
Спешат в институты промывки мозгов.
Зима рассыпает алмазные крошки…
Да чтоб тебя в душу! Паскуда курьер…
Но Пушкин всё просит моченой морошки…
И едет Есенин. В декабрь. В «Англетер».
«КУРСК». ДВЕНАДЦАТОЕ
Чайка стонет над волной —
Тяжела ее молитва
Об отпущенных войной
К Богу прямо с поля битвы.
Август, бархатный сезон —
Не для мурманской сторожки.
Наступает горизонт,
Солнца выдавив ладошку.
Материнская слеза
Омывает мир, как море.
Чайка плачет, что нельзя
В мире этом смерть оспорить.
Возвращая в небеса
Души без забот дальнейших,
По Руси, через леса,
Горе Баренцево плещет…
* * *
Выплыл Праздник на проспект,
веселится люто.
Пятьдесят победных лет
увенчаны салютом…
…Плачет дед над стопкою:
юность поминает.
Занюхивает коркою
да снова наливает
«об огнях-пожарищах»,
что и нынче снятся,
«о друзьях-товарищах»,
что не возвратятся,
о надеждах, пущенных
в небо Синей Птицей —
над письмом, полученным
утром из столицы…
Строчки-то вонзаются
в душу, как занозы,
буквы расползаются
про какой-то «Грозный»…
…Кот играет пробкою,
дурака валяет…
Плачет дед над стопкою:
внука поминает.
ЭПОХА ПОСЛЕ, ИЛИ ВСТРЕЧА НА НЕВСКОМ
Полноте… Полноте. Полноте!
Губки бантиком, брови домиком —
Сделали вид, что не помните
Меня, переулок, дворника,
Фонарь покосившийся газовый
(Замененный на новый — неоновый),
Фокусника из Глазова,
Торгующего батонами;
Векселя, канарейку на люстре,
Кактус в соседской комнате,
Взгляд комиссара шустрый…
Ну, полноте! Полноте. Полноте…
Что сказать Вам? Да все по-прежнему:
Кто-то служит, а кто-то спит.
Где-то тают вершины снежные…
Блок забыт. Появился СПИД.
ПЛАЦКАРТНОЕ
М. Ходорковскому
Стучат колеса, несут в столицу.
В дерьмо из грязи.
В плацкартных царствах мелькают лица
Спешащих в князи.
Летит окурок на полустанок —
Нет остановки.
Нутро пустеет консервных банок
И поллитровки.
Страна натужно спешит в столицу,
Да влезут все ли?
Как много строчек в чужих страницах
В бомжах осели…
Скрипит, качаясь, над ржавой клеткой
Слепой фонарик.
Финал типичный, не очень редкий:
Сиди, очкарик…
ПЕТЕРБУРГ — 2000
-I-
Твой город вспорот штопором метро
сквозь острова и речек многоречье,
где сотни лет не может конь петров
копыта опустить на головы беспечных
зевак, из-за окна, пробитого Петром,
прибывших поглазеть на столп Александрийский,
на Эрмитаж, медведей, а потом
с матрешкой в багаже исчезнуть по-английски,
по-русски обругав погоду и жилье…
Не может конь. Как, впрочем, Петербург
не может враз переписать свое
лицо и суть, меняя имя вдруг.
Лицо и суть не связаны ничуть.
Ничем. Никак. «У нас теперь — свобода!»
И вот лицо желает отдохнуть
от сути, суеты и своего народа,
который в перистальтике метро
себя съедает за бульварным чтивом.
Пьет постовой на выходе ситро.
Шипит июль в зрачке неторопливом…
-II-
В этом городе, видимо, легче похмелье —
что вполне объясняет причину бомжей,
и поэтов приплод, что растет без дуэлей,
без цензурных репрессий и партийных ножей.
В этом городе ночь — продолжение утра,
что гремит у ларька жаждой сдачи посуд.
Голубеет вода, что твоя «Гомосутра»,
а мосты из нее выжимают мазут.
И стоит круглый год шебутной человечек,
перед входом в музей разбросав свою тень:
он здесь — иногородний, как лимитчик-паркетчик,
инородный, как совесть и привычный, как пень.
Ни царей, ни метелей… На Черную речку
громыхают трамваи и свозит метро.
И толпе, похотливо скупающей гречку,
угрожает копытом коняшка петров…
-III-
Не возмущайся, брат,
что пристрелен, а не распят.
Вероятно, не заслужил —
жил не так, не о том тужил.
Впрочем это еще не факт,
что ты Пушкину сводный сват.
Речка Черная. Белый снег.
Киллер свой отработал обед.
Таял март — говорили «весна».
И летела в Неву блесна
и, купившись на блеск и звук,
косяками гибли от рук
рыбарей человечьих душ,
да не тех, что Библейский Муж
посылал заводить невода,
а напротив. Вот в чем беда…
Возмущался город, но жил, —
плёл петлю из собственных жил,
получая не без причин
криминальной столицы чин…
И, замедлив медный бросок,
зеленея патиной в срок,
два копыта — наискосок —
метят тени Петра в висок.