Абдулкадир Инан

На башкирском яйляу. Пер. Л. Аралбаевой

В советские времена имя этого писателя было незаслуженно забыто, вычеркнуто из антологий и сборников, его творчество не изучалось на уроках. И только в последние десятилетия произведения писателя, языковеда и тюрколога Абдулкадира Инана стали возвращаться к читателю, заняли достойное место в истории башкирской литературы ХХ века. В 1996 году вышел небольшой сборник, включающий несколько сочинений писателя, под общей редакцией кандидата филологических наук Миннигали Надыргулова.

Абдулкадир Инан (настоящее имя Фатхелкадир Мустафиевич Сулейманов) родился в деревне Шигай Верхнеуральского уезда Уфимской губернии (ныне Кунашакский район Челябинской области), окончил медресе «Расулия» в Троицке. 1913–1916 годы оказались наиболее творчески плодотворными в биографии писателя. Он публикуется под псевдонимом «Инан» («верую») и объясняет его так: «Я верую в три вещи. Первое – религия ислама, второе – наука, третье – великая тюркская нация. Фамилия Инан означает мою веру в эти три силы». В первые годы после Октябрьской революции Абдулкадир Инан был активным участником национально-освободительного движения. В 1923 году вместе с Ахметзаки Валиди эмигрировал в Турцию. Работал в Институте тюркологии в Стамбуле, в Турецком лингвистическом обществе, Департаменте религии, Институте культуры. За 60 с лишним лет своей научной деятельности создал более 300 фундаментальных работ по тюркской истории, этнографии, фольклору, языкознанию и литературоведению, философии. Из художественного наследия Абдулкадира Инана до нас дошли его прозаические миниатюры и стихи, а также две исторические драмы – «Салават-батыр» и «Акшан-батыр», написанные до революции и опубликованные в периодике. Романтический стиль, яркость и непосредственность изложения, богатый, сочный язык писателя и сегодня вызывают интерес. К 120-летнему юбилею со дня рождения Абдулкадира Инана предлагаем вашему вниманию три его рассказа.


На башкирском яйляу1

Новелла

Ночь темна. Бесчисленные звезды, весело перемигивающиеся в бездонном небе, как будто потеряв что-то, высматривают сквозь черный занавес темной ночи. Все дышит спокойствием, погрузилось в загадочную печаль. Кроме едва слышного то там, то тут резкого, беспечного крика совы, ничто не нарушает печального спокойствия.

Недолго длилась эта унылая темнота: с востока стал не спеша подниматься ярко-желтый шар Луны. Она словно была против господства безрадостной тьмы, и потому лик ее был невесел.

Луна, высоко поднявшись, хоть и старалась осветить яйляу, но деревья, поднимающиеся из густого леса до самого неба, помогали мраку, не давали проходу гневно отправленным ею каплям света. Поднимающаяся Луна все более освещалась, белела, уменьшалась и ускорялась. Она тягалась с темнотой и гнала ее.

Как будто только и ждавший восхода Луны соловей огласил лес своим чарующим, вдохновенным пением. Внимая мелодичным звукам, подобным перезвону просыпанных золотых монеток, Луна, забыв о гневе, смеясь, смотрела на лес. Как будто что-то искавшие, мигавшие звезды тоже закрыли глаза и словно задумались. И лес, позабыв о споре со светом, начал расправлять свои длинные черные объятья.

Хотя все живое застыло, наслаждаясь пением соловья и не дыша, невежливая сова испортила тишину своим некрасивым, громким и грубым криком. Со всех сторон также запели и другие. Соловей, словно рассердившись на них за эту неучтивость, несколько раз громко и резко просвистел и затих. Все живое погрузилось в тишину.

Лившиеся с серебряного шара Луны капли света давно уже победили тьму. Выгнувшиеся навстречу Луне бока гор превратились в светлые стены. Поляну яйляу, лес окутало спокойствие. И звезды в бездонном небе продолжали то открывать, то закрывать глаза.

Через некоторое время раздался певучий голос курая…

Протяжные башкирские напевы, вселяющие необыкновенные мысли в горячую душу тюрка, будящие необыкновенные чувства в мятежном его сердце, прозвучав в печальной тишине этой ночи, плывут далеко-далеко... Протяжные песни, сплетающиеся с певучим голосом курая… Гордая гора Урал, выказывающая почтение окружившим ее блестящим озерам, прекрасным яйляу, зеленым лесам, тоже слушает эти мелодичные тюркские песни. Как же Уралу не слушать! В этих напевах, этих песнях восхваляется, прославляется он, певец поклоняется ему… Как заклинание, повторяет «Уралым!» и «Уралкайым!» Восхваляет он Урал, воды Хакмара, Ая, Камы и других рек, райские луга и леса.

Он гордится своей непобедимостью в боях, бесстрашием и свободолюбием. Отец Тюрк завещал ему Урал, оставил как наследие. Уралкай – его колыбель, дом, школа и наследство отца Тюрка…

Мы уходим в дальний путь-дорогу,

Вы теперь уже не ждите нас.

Не шей мне, мама, платье с рукавами,

Без рукавов надену платье я.

Вот эта протяжная песня воссоздает образ храброго воина, который, собираясь на битву, прощается с любимой матерью.

Дитя мое, тебя я родила,

Чтобы за землю нашу постоял.

На Родину напавшему врагу

Чтоб в сердце ты стрелу свою вонзал.

Эх, могучая жена Тюрка-мужа! Эх, отважная мать башкирского батыра!

Кружочком выросли березы,

Кобылу чтобы привязать.

Уж очень наш яйляу прекрасен,

Чтоб в белых юртах летовать.

Этот певец тоскует по тем эпохам, тем вольным временам, раздольным яйляу. Нет уже ни тех широких яйляу, ни тех батыров, ни матерей, родивших тех батыров. То, что они ступали по этим землям, топтали врагов, известно только из песен. Как затянет эти напевы, нынешнее яйляу предстанет гнездом бедняка. Будто ни одного башкира в мире не осталось, ходят только призраки, зовущиеся башкирами…

Недолгая тишина. Снова песня. Теперь она звучит сквозь плач.

Светает. Густой белый туман застилает все вокруг. Яйляу – неземное, стесняющее душу и унылое яйляу – совершенно спокойно. Оглашается горестными башкирскими песнями.

Вот тебе последние дни Помпеи!

Рассказ

Я очень любил ее. Ее черные невинные глаза, как у восточных красавиц, тонкие изогнутые брови вразлет, длинные, как черные змеи, волнистые косы будили в моей душе сильную любовь. Не могу найти слов, чтобы объяснить. Мой приятель Ахмет очень потешался над моей страстной любовью к Ямиле.

– Что ты в ней находишь, друг мой? И фигурка у нее так себе… Ну а лицо ее – всего лишь кусок мяса, и больше ничего! – говорит он.

Я страшно злюсь на него. Злюсь на его грубость, неумение отличить красоту от куска мяса. Но в принципе от его хулы такой красавице, как Ямиля, никакого ущерба не причиняется. От лая собаки Луна не меркнет, как говорили древние мудрые старухи.

– Моя Ямиля – восточная красавица… Ты, Ахмет, не желаешь видеть ее привлекательность, возвышенную красоту. Твое спокойствие повергает меня в уныние, – говорю я.

– О вкусах не спорят. Есть на свете и влюбленные в негритянок, – отговаривается он.

Что бы ни болтал Ахмет – я не обращаю внимания. Каждому рот не заткнешь…

Ямиля – гордая дочь привольных степей. А я – бедный нугай2, покинувший свою родину ради того, чтобы выжить, прокормиться.

Однажды я сказал Ямиле:

– Я люблю вас. Если бы и вы любили меня, как я был бы счастлив!

Она громко засмеялась и ответила:

– Ровня с ровней, а тизяк с тростью.

Ровня с ровней. Значит, я ей не ровня. Даже доброго слова не сказала. Мне ничего не оставалось, как гореть и томиться от несчастной любви.

* * *

Была пятница. Начал читать книгу «Последние дни Помпеи», которую мне оставил Ахмет. Эту книгу мой друг очень нахваливал. Оказывается, действительно хорошая! Особенно мне понравился герой романа, знающий черную магию, Арбак. Благодаря своей хитрости он заставлял плясать под свою дудку красавиц Помпеи! После прочтения романа в голове у меня внезапно вспыхнула идея: нельзя ли и в наше время быть Арбаком? Конечно можно. Моя Ямиля очень легковерна. Короче, чтобы отомстить Ямиле, я решил стать Арбаком, распустить слух, что я лекарь-колдун, напугать ее и сделать своей.

* * *

Пользуясь книгой, начал изучать различные фокусы: сжигаю снег, выпускаю огонь изо рта, разгадываю судьбы людей. Как вы знаете, я стал колдуном не ради денег, как иные лекари, а для привлечения внимания Ямили, чтобы показать себя перед ней лучше других. Мне было достаточно, чтобы только Ямиля знала о моем умении, а другие меня не волновали. Поэтому я демонстрировал свои поразительные таланты только людям, близким моей возлюбленной.

Однажды Ямиля сама пришла ко мне. Кажется, она была наслышана о моих способностях: на этот раз она была со мной весьма почтительна. Посидели, поболтали, посмеялись. Наконец она проговорила:

– Расскажите мне мою судьбу по руке.

О, какое огромное счастье!

Держа ее белые как снег, горячие как огонь руки, пристально глядя в ее лучистые глаза, я и сам ощутил себя необыкновенным молодым человеком. То, что богатая красавица так любезна со мной, доставляло мне огромную радость. Я и слова не проронил о своей любви. Как только почувствовал свое превосходство над земным ангелом, решил не «мелочиться» до такой степени. Глядя на ее руки и глаза, рассказал Ямиле ее судьбу. Ямиля спрашивает:

– Вы, мулла-ака, колдовство знаете?

– Как девушек приворожить, знаю, – говорю.

Ямиля поморщилась:

– Это же грех, мулла-ака, девушек можно и ласковым словом победить... – проговорила она и, посмотрев на меня полными мольбы глазами (когда я был неучем, сам так смотрел на нее), вышла из комнаты.

Я, как будто отомстил какому-то ужасному врагу, с гордостью закричал:

– Ура! Я победил! Осталось только пожинать сладкие плоды моего колдовства!

С этого дня взошла заря моего счастья, жизнь обрела новые краски. Я, выйдя из состояния «замороченного нугая», стал ровней баловнице привольных степей – красавице Ямиле. Она меня полюбила.

* * *

Была зима. Ямиля чем-то захворала. Вначале у нее заболели живот и голова, потом она стала бредить, нести всякую чушь. Болезнь единственной дочери тяжело подействовала на ее родителей. Бабки-знахарки, ворожеи, кубызисты-заклинатели, прогоняющие злых духов, стали приходить каждый день и лечить Ямилю.

Однажды привели «очень хорошего» лекаря и показали ему Ямилю. Он тут же поставил ей «диагноз»: Ямилю испортили приворотом! Услышав эти слова, бредившая Ямиля (по-моему, она болела тифом) вдруг выпалила:

– Меня испортил мулла-ака!

– Говорят, когда собака жиреет, кидается на хозяина. Покажу я тебе! – приговаривая так, старший брат Ямили сел на коня и куда-то уехал.

Вечером он привез урядника, сельского старшину и несколько аксакалов.

Урядник попросил мой паспорт и сказал:

– Вы, Кунакбаев, оказывается, колдовством занимаетесь. За такое дело я вас провожу в уезд.

– Это же тиф. Тут доктор нужен. Поверив словам людей, видящих то, чего нет, не будете же вы составлять протокол на невинного человека, – пытаясь оправдаться, только и успел пробормотать я, как интеллигентный туря, тут же вскочив со своего места, сердито закричал:

– Господин сельский старшина! Арестуйте этого человека. Я опечатаю его книги и отвезу начальнику волости. А вы 9 февраля доставьте туда арестанта!

Так вот я, всего за несколько часов до этого бывший «господином муллой», благодаря своим талантам снискавшим уважение, теперь превратился в арестанта. Старшина, повинуясь приказу урядника, запер меня в вонючий сарай для телят и овец. Там я провел ночь. Назавтра меня повезли в город. На голове летняя каракулевая шапка, на теле тонкое пальто, на ногах одни резиновые калоши. Голодный, а на улице метель, мороз. Каждый раз, когда от холода бросало в дрожь, я повторял сам себе:

– Вот тебе и последние дни Помпеи!

За Родину

Сказ

Месяц май. Жаркий, безветренный день. Колыбель башкира – живописные Уральские горы, – своими отрогами входя в объятия холодного неба, смешивались наверху с замершим мягким воздухом. На просторном поле у подножия живописной горы молодая невеста волной расстелила свой зеленый ковер, подобный бархату… Все вокруг окутал зеленый лес. Протекая по самой середине поля, то и дело поворачивая в разные стороны, прекрасная речка с прозрачной и холодной водой блестит подобно серебряному позументу на зеленом зиляне башкирки…

Пестрые цветы, украшающие поле, умытые утренней росой, повернув лица к своей Каабе – солнцу, молитвенно преклонили головы…

Это поле – башкирский яйляу.

Хотя для башкир майская пора – благодатное время доения кобыл, приготовления и обильного пития кумыса, устраивания сходок, звучания курая, оглашения яйляу протяжными башкирскими песнями, – теперь яйляу пуст, тосклив и уныл без хозяина. Потому что в тот год башкиры не о еде думали, а о собственной голове. Это был 1774 год – год знаменитого пугачевского бунта.

С прошлой зимы волны пугачевской смуты бередили башкир, утративших свое счастье. Горькие воспоминания о войне, бывшей за 34 года до этого, не выходили из памяти башкир, и с каждым днем все больше их переходило на сторону Пугачева. Они с нетерпением ждали, когда же Пугач придет сюда.

Некоторые аймаки3, наслышавшись об окрашенных кровью, сожженных землях, по которым прошел Пугачев, и о мощи и усердии правительственных войск, подавлявших мятеж, не зная, к какой стороне примкнуть, боясь оказаться меж двух огней, бежали в горные расщелины и леса. Некоторые баи, владевшие тысячными табунами, лишившись скота, остались лишь с мешочками медных денег. В голодное время они питались лебедой, горестно приговаривая: «Медные деньги – камни, а лебеда – еда». Вот поэтому в тот год яйляу был пуст.

* * *

На поляну яйляу верхом на Акбузе выехал старик-аксакал. На тороке украшенного серебром седла виднелись большие бурдюки. Выйдя на открытое место яйляу и остановившись, вытянув шею, он осмотрел местность и, ничего не увидев, успокоившись, повел коня шагом. Вот он пошел по поляне яйляу, топча благоухающие различными ароматами цветы и травы и глядя на сверкающую реку.

Это был старик из катайского аймака, бежавшего от пугачевского нашествия. Из леса он вышел за водой. Увидев зеленые бархатные травы, колыхающиеся вровень с лошадиной спиной, места прошлогодней стоянки юрт, чурбан, где его старуха готовила корот (вольные времена!), старик тяжело вздохнул и слез с лошади. Речка журчит холодной водою, серебристая рыба-плотва, радуясь ясному дню, играет, переливаясь. Сняв с лошади черные бурдюки, старик начал заполнять их холодной речной водой. Конь Акбуз, зайдя по брюхо в воду, тряся ушами, со вкусом начал пить…

Вдруг послышалось фырканье лошадей, крики людей. Акбуз стал прядать ушами. Старик тоже, подняв голову, увидел несколько человек, окруживших его: все с оружием, один-два башкира, остальные русские.

– Здравствуй, старина! – поприветствовал его башкир. – Вот мы сражаемся ради спасения родины. Скажи: где находится ваш аймак? Есть ли у вас меткие парни, способные натянуть колчан?

Старик, не растерявшись, ответил:

– Ты, браток, своим башкирам про войну не рассказывай! Как говорится, у заблудившегося нет будущего, сам заблудился – блуждай! Наш аймак не втягивай в беду, браток!

Башкир не ответил. Тут вмешался яицкий казак:

– Старик, где твои люди? Солдат не видно?

Башкир перевел. Старик гневно, вытаращив глаза, взглянул на побледневшего, с недобро горевшими глазами яицкого казака и сказал:

– Языка не знаешь!

Яицкий казак, разозлившись, закричал:

– Вот ведь переводчик. Говори по-башкирски!

Башкир перевел:

– Мне говори, старина!

Старик повторил те же слова:

– Ты, браток, не воюй со своими башкирами! Наши предки так не делали. Про Пугачева говорят, что он обманщик…

То, что эти два башкира разговаривали по-дружески, разозлило казака, и он принялся ругаться со своим приятелем-башкиром. Наконец, когда башкир перевел слова старика, люди Пугачева, разозлившись, накинули на шею старика веревку и повесили его на одинокой березе. Потом увели Акбуза – любимого друга старика. Старик остался висеть на дереве.

* * *

Пугачевское нашествие, топча Урал, истребляя многих башкир, некоторых забирая с собой, двинулось в Казань. Сбежавшие и прятавшиеся в горных расщелинах аймаки начали выходить на яйляу. Найдя болтавшееся на дереве бездыханное тело погибшего за родину старика, его с большими почестями похоронили на яйляу «Снежная гора». На кладбище отдавших за родину жизнь в русской, калмыцкой, казахской войнах добавилась еще одна могила почившего батыра.

Прошло много времени. На свете многое изменилось: родились молодые, родившиеся умерли, умершие забылись. Но наш погибший за родину старик не забыт. В застольях, распивая кумыс, пенную бузу, на больших народных сходках, хороших свадьбах кураисты играют песни в память о старике. Белобородый старик рассказывает, что, когда он был маленьким, его отец был беззаветным батыром, сложившим голову за родину. А веревка, на которой он был повешен, передается из поколения в поколение. Говорят, даже лечит от разных болезней.

1 Яйляу – летнее кочевье башкир.

Перевод с башкирского Лейлы Аралбаевой.

2 Нугай – название тюркского племени и народа.

3 Аймак – родовое подразделение племени.