Зиновий Бекман

Дядя Миша Абарбанель

 

Принято считать: пьющий еврей – это нонсенс. Дядя Миша был большим исключением.

Он не был запойным пьяницей, но выпивал регулярно, а если быть точным – ежедневно. Роста он был не просто ниже среднего, а, положа руку на сердце, очень низкого. При этом он был достаточно коренастым, кряжистым и напоминал пень срубленного большого дерева. Ноги у него были непропорционально короткими, но достаточно устойчивыми, причем размер ноги не менее 43-го, зато руки, наоборот, длинные с сильными, натруженными мозолистыми ладонями. Над широкими плечами на короткой шее гнездилась большая голова с короткими, вьющимися с проседью волосами и оттопыренными ушами.

Есть выражение: «Рот до ушей». А у дяди Миши можно было смело сказать: «Нос до ушей».

Признаться, такого носа и таких ноздрей я больше никогда не встречал. Говорил он хриплым, прокуренным и пропитым голосом. С налитыми кровью глазами бил себя в грудь и выкрикивал:

– Я, Абарбанель, Босфор и Дарданеллы! – какой смысл он вкладывал в эту тираду, было не ясно.

– Они говорят, что я жидовская морда. Нет, вы посмотрите на меня, без зеркала видно, какая у меня морда, так она ещё должна быть жидовской. А все потому, что они считают, что всю войну я просидел в Ташкенте. А я даже не знаю. где находится этот Ташкент.

На самом деле дядя Миша воевал, и не просто воевал, а всю войну был сапером-минёром.

Он не был отчаянной храбрости человеком, но честно выполнял свою работу. Каждый раз, когда приходилось идти на задание по минированию и особенно разминированию, он шел всегда как в последний раз. Он хоронил своих товарищей, выпивал причитающиеся сто граммов и думал, что следующая очередь за ним. Сослуживцы прозвали его «миноискателем» и говорили:

– Мишка, у тебя еврейское счастье.

«А зохен вей, – думал Миша. – Родиться с таким носом нужно таки иметь еврейское счастье». Но шутки, шутками, а с такой опасной военной профессией Миша прошел всю в войну без единой царапины и даже стыдился этого.

Но война все-таки оставила на теле удачливого сапера свой автограф. Уже после Победы, в июне 1945 года, Михаил Абарбанель, выполняя опасное задание командования, был ранен и отправлен в госпиталь.

На этот раз он сам про себя подумал, что «еврейское счастье» его таки спасло: осколком, как ножом, отрезало ягодицу.

А могло? 

Даже страшно представить!

У него были награды – ордена и медали, но после того, как его в первый раз после войны обозвали «жидовской мордой» и попрекнули Ташкентом, он от обиды спрятал их и не стал никому ничего доказывать. Зато в его кровь и плоть пагубно вошли регулярно выпиваемые «наркомовские» сто граммов, без которых   представить свою жизнь он уже не мог.

Вернувшись после Победы, домой, он женился на славной женщине – вдове, у которой муж погиб на фронте. У неё было два сына. Вскоре, в течение трёх лет, у них родилось ещё два сына, в которых он души не чаял.

Но вдруг, совершенно безосновательно, сам не зная к кому,  начал ревновать свою жену.

Придя домой, мягко говоря, под градусом, он бегал за ней с топором, выкрикивая:

– Зарублю! Шлюха! Честная давалка!

Утром роли менялись. Тетя Соня, так звали его жену, брала в руки рубчатый рубель, которым обычно отбивали постиранное льняное белье, и начинала «массировать» части его тела.

И что удивительно – он никогда не сопротивлялся, не убегал, а только, кряхтя, поворачивался на кровати, подставляя тот или другой бок, хохоча, как от щекотки. Потом он поднимался, залпом выпивал литровую банку холодного молока, делал попытку поцеловать жену и шел на работу в какую-то «заготконтору».

Что заготавливала эта контора, так и осталось загадкой, как и то, чем он в ней занимался.

Дом держался на тете Соне. Надо было поднимать и учить детей. Старшие к тому времени уже оканчивали техникум, подрастали младшие общие сыновья – шести и трёх лет. Тетя Соня, как принято было говорить, «крутилась» как могла: что-то покупала и перепродавала, чем-то приторговывала, доила корову и продавала молоко жителям соседних домов и на рынке.

В первые послевоенные годы ещё разрешалось в черте города держать домашних животных. Выпас был рядом, в заброшенных старых садах, возле кладбища, там, где со временем выросли центральный рынок и корпуса высшего военно-политического училища.

Будучи студентами расположенного поблизости техникума, мы вчетвером снимали у тети Сони небольшую комнату. В квартплату входила стоимость ежедневной пол-литровой банки молока, которую мы, как правило, выпивали на ужин с булкой-франзолькой.

Все, о чем я пишу, происходило у нас на глазах.

Тетя Соня относилась к нам по-матерински, с теплотой и заботой. Дядя Миша нас просто не замечал и никогда не входил к нам в комнату.

Но однажды, когда мы собрались отметить день моего рождения и, сбросившись, купили бутылку недорогого белого крепленого вина, которое со временем, когда Крым оказался в составе Украины, стали называть «Биомицином» («Биле мицне»), неожиданно в комнату вошел дядя Миша, едва держась на ногах. Увидев бутылку, он прохрипел заплетающимся языком:

– За-а  што п-пи-п-пьем, ребята?

– Его день рождения, – ответили хором мои друзья, показывая на меня.

– Сыисколько лет?

– Восемнадцать, – ответил я

– За эето надо выипить, – сказал он, взял бутылку, умело выбил пробку, откинул назад голову, широко открыл рот и, как в воронку, вылил всё вино, ни разу не глотнув.

Поставил на стол пустую бутылку, икнул, вытер рукавом губы, похлопал меня по плечу и, пошатываясь, вышел из комнаты.

Раскрыв рты, мы просто оторопели от неожиданности, как будто  увидели в цирке трюк фокусника.

Потом, когда осознали происшедшее и обратили внимание на пустую бутылку, то начали неистово смеяться – до колик в животе, икотки и слёз.

Успокоившись, чокнулись банками с молоком и, как говорят, не солоно хлебавши улеглись спать.

Вообще-то мы ничего не знали о дяде Мише, пока тетя Соня, перебирая вещи в комоде, случайно не наткнулась на пожелтевшую, протертую на складках до дыр газету «Красная звезда» за июнь 1945, в которой в небольшой заметке сообщалось, что саперный батальон под командованием капитана Мельникова Н.Ф. выполнял особо важное задание командования по разминированию дворца Цецилиенховер в Потсдаме и прилегающего к нему парка, и дорог на аэродромы и в Берлин.

За проявленное мужество, героизм и личную отвагу многие саперы, в том числе посмертно, были представлены к награждению орденами и медалями. Среди представленных к награждению орденом Славы III степени числился рядовой Абарбанель Михаил Ефимович.

Тетя Соня показала нам шкатулку, в которой хранились боевые награды дяди Миши: многочисленные медали и ордена: Красной Звезды и Отечественной войны.

Ордена Славы в шкатулке не было.

С этого дня мы стали смотреть на дядю Мишу другими глазами.

Его боевое прошлое стало для нас настоящим сюрпризом, и мы стали относиться к нему как бывшему фронтовику, с большим почтением. Он это почувствовал и, здороваясь с нами, неизменно шутил и подмигивал…

Весной 1954 года дядя Миша получил повестку с приглашением явиться в военкомат, имея при себе военный билет и паспорт.

Воздержавшись в этот день от употребления алкогольных напитков, даже пива, он побрился, надушился тройным одеколоном, надел чистую белую рубаху и вышел из дома.

Ближе к вечеру он вернулся слегка подшофе.

– Тебя сняли с военного учета? –  спросила  жена.

– Держи карман шире, – отпарировал дядя Миша, скосив глаза на свой выдающийся нос.

Достал из кармана сжатую в кулак руку, раскрыл свою широкую ладонь, и на ней блеснула серебристая звезда ордена Славы, к которому был представлен почти десять лет тому назад.

Дядя Миша глубоко вздохнул, неожиданно всхлипнул, и по его морщинистым щекам потекли две скупые, словно ртутные, слезы…