 |
Дмитрий Шкарин
Загрузок: 743
Дмитрий Шкарин
ЗАКЛИНАНИЕ БЕЗДНЫ
~†~
1. ИГРУШКА
~
Итак, начнём. Я сам нередко сплю
За первозданной речью, но умею
Припоминать, что собственно ловлю,
Бросая клич увёртливому змею,
Который извивается в глазах
Усталых жертв, носителей прогресса.
Да нет, всё проще, дело не в словах,
Хоть и в словах, увы, не мало веса…
~
Ох, чёрт, совсем забыл!
Я видел этой ночью замок, висящий в пустоте.
В нём обитают умершие дети.
Они проводят время в тишине,
Бродя по комнатам, не зная, чем заняться.
И нескончаем вечер их молчанья,
Весёлый вечер мёртвого молчанья.
~
По угловатым лестничным пролётам
Скитались мы, забывшись в полусне.
В развалах тьмы – сознанья ни на йоту,
Лишь изморозь седая на стене.
Мир искоркой за искоркою длился,
Выскальзывал и снова ускользал.
Мрак не терпел, и торопил, и злился,
И голодно покусывал глаза.
В ответе мы, но кто за нас в ответе?
Закрытый выход и открытый вход.
Мы колышком стучали в двери эти,
А двери отворялись в отворот.
Холодный гром немел в пустом проёме.
Ступеньки обращали время вспять.
Смешно, конечно, только шуток кроме,
С собою от себя не убежать.
Мы колышком стучали в двери эти,
Но двери были, видимо, не те.
И никого на целом белом свете.
Лишь изморозь сознанья в пустоте.
~
Мной болеет чёрная горячка.
Мне снятся серые зимы.
Я ползаю по потолку, пытаясь выбраться в космос.
Глухие углы-тупики не дают мне прохода.
Трупы промёрзших чертей усеяли крышу.
Обожаю серые сны.
Они похожи на вечность.
~
В котором сне ты выронил звезду?
Какая боль тебя лишает рая?
Глодай, глодай себя на скользком льду.
Блуждай, блуждай, шальной глоток ломая.
Хрипи в руинах рухнувших небес.
Пластай и плющь стон глаз на стёклах ночи.
Тебе готовит мат лохматый бес
Из бурелома оголённых строчек.
В рассыпчатый, серебренчатый тлен
Вверзай себя, верней, золись, вернее,
Попробуй переверить нудный плен,
Перезверев на мёртвой батае.
~
Зажгись, о ночь, звездами ясными!
Пронзи мозги стрелами страстными.
Налей сиропу нам в глаза,
Сшиби с сознанья тормоза,
Чтоб стало слышно голоса.
Подари нам считалку по имени праздник:
Ах, создатель-то наш, ай, проказник!
В потайных погребах, в золочёных гробах
Прорастает наш прах. Ходит кот в колдунах.
Всякий дух при делах.
Навали нам, бабулька, грибочков из бочки.
Ты же знаешь сама, как мы любим грибочки.
Подари-ка считалку по имени праздник:
Ах, Создатель ты наш! Ай, проказник!
~
Прошлого нет и не будет.
Странная прихоть творца.
Вот уж действительно, люди,
Разум родил мертвеца.
И, что не менее странно,
Словно забыв про конец,
Краткий свой век неустанно
Вечность рождает мертвец.
~
Возрадуйтесь, друзья,
Я слышал глас небесный.
Он мне сказал: “Нельзя
Иметь рассудок пресный.
Ум должен быть остёр,
Хитёр и интересен.
Зажги в мозгах костёр.
Мозгам костёр полезен!”
И я поджёг мозги.
Мозги сгорели тут же.
Сижу, кругом ни зги,
Тьмы не бывает глубже.
Зато во мне царит
Высокий штиль сознанья.
Последний смысл убит.
Спи, плод образованья!
~
Ночь, липа и тело
Тёплым ливнем измочены.
Жаркою челюстью жажды
Мы опорочены.
Мы опорочены дважды:
Ночь уничтожила тело.
Мысль уничтожила душу.
Как надоело.
Как надоело в стужу
Слез погружать настойчивость.
Кончится ль жажда однажды?
Если бы кончилась...
Если бы кончилась жажда,
Солнце б лучи распустило,
Чтоб просветлить нас до пепла.
Если б так было!
Утро, листва и тело.
Тёплые ливни строчек.
Жаркая челюсть жажды.
Лёгкие влажные очи.
~
Когда нам предложили редкий дар
Изъять из мира мрак и неизвестность,
На небе вспыхнул неотвязный шар,
И мы пустились постигать окрестность.
Нам вещи отворил сухой закон,
И он же стал причиной их упадка.
Ведь что есть жизнь, когда она не сон?
Порядок создан только для порядка.
Обратно нас всё жестче и страстней
Тянула тьма, дразня воображенье.
И каждый вечер до скончанья дней
Мы праздновали наше пораженье.
~
Холодной пылью космоса бадья
Наполнена и плещет хмурым небом,
И хочется, скрепившись чёрствым хлебом,
Уйти к зиме, но, в зиму не входя,
Остановить тяжелое творенье
На самой сумрачной, пустынной, дикой ноте.
А если время подчинить нельзя,
Чего ж искать на временной свободе?
~
Женщинам же скучно, вот они и пьют.
И только коты не дремлют, уткнувшись носами в хвосты.
Счастливой тоски пружина прижала подпитого джина.
Спектральный анализ взгляда от райских частот до ада.
Задумчивые вурдалаки зачем-то шуршат куда-то.
А в бездну бездонного дна торчит дымовая труба.
Мужик ушел на работу, то было еще в субботу.
А ночью над улицей тёмной торчит дымовая труба.
Скрипят на ветру ворота, и окна слепее крота.
Женщинам же скучно, вот они и пьют,
Заглядываясь в окопы своих недорытых могил.
Повыть бы еще немного, повыть бы еще немного,
Повыть бы еще немного, пока завывает труба.
Тетки любят плакать, дядьки любят всех.
А в бездну бездонного дна торчит дымовая труба.
Детишки во сне жрут пельмени, почесывая колени.
Смертельный вопрос смерти: что там у неё в конверте?
Попробуйте и ответьте, и никому не верьте.
Женщинам же скучно, вот они и пьют.
Они так-то умные черти, но только им скучно до слез.
~
Мама, мама, купи мне смерть.
Я одену её и украшу,
Я раскрашу её гуашью.
Я хочу на неё смотреть.
Мама, мама, купи мне смерть.
~
Хлёсткий шелест погони за свежей могилой.
Мчаться вслед за собой, сквозь прозрачные, ясные сны.
Этот свет не про нас, он порой просто делится силой,
Чтоб сквозь нас проницать те причуды, какими полны.
~
Кто ты, омерзительная золотая рыбка
С бесконечно лоснящейся кожей?
Отчего ты так смотришь,
Будто съесть меня хочешь?
В чем вина и погибель моя?
Знаю, жизнь не проста,
Но, как видишь, живу,
Видно, бездна еще не поспела.
В чем вина и погибель моя,
Омерзительная золотая рыбка?
Ты умней нас, живых.
Нам ещё нужно чуточку солнца
И вина во дворе на скамейках средь улиц чужих.
Кто ты, омерзительная золотая рыбка
С бесконечно лоснящейся кожей?
Отчего ты так рьяно восстала,
Будто съесть меня хочешь?
В чём вина и погибель моя,
Если я не сгораю во тьме?
~
Связкою звоночных звуков
Вдоль окна скользит старуха.
Стрельнул скрип безумно близко.
Озолочена ночь визгом.
Близок уст озноб змеистый.
Газы глаз мерцают. Свистом
Горло ржавое набито.
Ты с косой. Выходит, квиты.
Снег на лица, окна настежь.
Ты, наверно, Бога знаешь.
Иглы в тело, лёд в сознанье.
Острый шелест мозг пронзает.
Стройный взгляд в одно мгновенье.
Жизнь застылых жестов. Пенье
Льдистой вакуумной нотки.
Вздох задумчивый и кроткий.
Мягкий шепот мнёт усталость.
Хорошо, что мне осталось
Покурить на сон немного
И остыть в объятьях Бога.
~
Последний выстрел, он и есть последний.
И что тут сложного? Все ж просто, как во сне.
Летит стрела, сжимаясь в острой бездне,
В последней бездне, с Богом наравне.
~
Нет точки этой бездне многоточий,
Цветы во тьме - невзрачные цветы.
Я сам себе шепчу: «Спокойной ночи»,
Предвосхищая утро суеты.
Моя усталость и моя беспечность
Вершат исход несбывшихся времён.
Безвременье в себя впустило вечность
И не желает погружаться в сон.
Но свет уже, на то он и великий,
Возносит мир и ставит под удар.
Я так люблю предутренние миги
За безутешность их прощальных чар.
~
Нас стерегут немые голоса,
Предсказывая час выздоровленья.
Куда бы нас лихая ни несла,
Шанс остается, верный шанс прозренья.
В зачатках рай, в зачатках древний гром.
Все сбудется, хватило бы терпенья.
За дверью, за оградой, за углом
Шанс остается, нервный шанс прозренья.
Я подхожу, вживаясь в каждый шаг.
Дичает ночь и свирепеет стужа,
Но голоса уже взрывают мрак
И тем, кто их скликал и слушал,
Они позволят вырваться наружу
И музыкою сфер опомнят душу.
~
Мужик судьбы, угрюмый провожатый,
Заслышав хор небесных голосов,
Вопит из тьмы: «Пока мы не женаты,
По барабану мне ваш вечный зов!»
Он в чем-то прав, за ним не заржавеет.
Ведь воля – это странствие в бегах.
Кто выбрал смерть, о смерти не жалеет.
Кто выбрал страх, тех не жалеет страх.
Мужик судьбы задумчиво взирает
На вспышки ярости в раскатах черных злоб
И сам себя угрюмо провожает
Туда, где нет, взвалив на плечи гроб.
~
Блудный сын никогда не вернётся.
Спящий дом никогда не проснётся.
Сон, увы, не чреват пробужденьем.
Он лишь дальше способен уснуть.
Три царевны вот только родились,
А сидят, как лет двести родились.
Бабы много, увы, не бывает.
Бабы много, когда ее две.
На земле больше делать нечего.
На земле больше делать-то и нечего.
Ступай, смочи свои яйца в вечности.
Инна, нежный китаец, весело бормочет во сне.
~
Тупое желание включить телевизор.
Сильнее лишь жажда отвоевать себе бездну.
В холодном поту выдрать её из мира.
И выключить всё, эпоху и солнце, убрать копошенье.
Выключить всё, чтобы проснуться… подумать…убрать копошенье.
Могучий слой мрака, молчи.
Громадный слой мрака, владей своей бездной.
Когда бы ещё постигнуть такое!!!
Включить телевизор?
Сильнее лишь жажда.
~
Ты смотришь мне в глаза.
Я глажу твои осторожные груди. Колыбельная нежности.
Слышишь шаги в коридоре, люди расходятся спать.
Мешать им не надо.
Пускай проснутся во сне, раз их недолюбили наяву.
Пускай уносят свои катаклизмы в могилы.
Я глажу твои осторожные груди, ищу твой запах.
Мой волк несется навстречу тебе.
Ты крадешься мягкою кошкой.
В комнате дрожит воздух, это мы выходим в эфир.
Ты вгрызаешься в меня.
С астралом не шутят.
Мы выходим в эфир.
~
Сигареты на ладони
Белоснежные лежат,
А на розовом бетоне
Мягко хрустнул нежный скат.
Разноцветные улыбки
Провожают спящих в ад,
Где на толстых ёлках рыбки
Словно яблоки висят.
Хорошо в гробу кататься,
Наслаждаясь пустотой,
Трижды семь почти семнадцать
С небольшою бородой.
Хорошо, когда приятно.
Хорошо, когда смешно.
Просыпаясь многократно,
Привыкаешь спать пешком.
Милый ёжик, вот твой зонтик.
Сам ищи небесный рай
И на вечном горизонте
Бесконечно умирай.
~
Звёздный штиль, а просится метель.
Мне не жить без ясных смен смертей.
Смех. Визжащий мозг не усыпить.
Мысль моя – оборванная нить.
В дом битком набилась злая ночь,
Только нимбы тьмой не истолочь.
Я вас вижу, слышу, и ни дня
Без мольбы:
— Ну вспомните ж меня!
Обожгись мочой неверных алых глаз.
Ты не встретишь нас, покой сгубя.
Мы и сны, и память и маразм.
Мы для всех, но нет нас для себя.
Не луна, - полынный взгляд Христа
Одувает Будду в склепе сна.
Пальцы мести рвутся на стекло.
Сердце-бездна злостью отекло.
Обожгись мочой неверных алых глаз.
Все, что видимо, – бессмысленный соблазн.
Оживешь, когда забудешь нас.
Обожгись мочой неверных алых глаз.
~
Смерть свою не испугнёшь испугом.
Этот шаг и проще и мрачней.
Ты меня печалишь тёмной вьюгой,
Исходящей из твоих очей.
Ты круги сужаешь в исступлении,
Перебредив вечностью кольца.
Тени проносящихся мгновений
Оседают в трещинах лица.
Звёздной кутерьмой червятся космы.
Судороги стрел корёжат цель.
Горло нерва пьёт колючий космос,
Прозевавшись в бешеный тоннель.
~
Обвивая звездочки двух папирос,
Воды тьмы прохрусталят нас.
Вспышками фольги серебрится мороз.
Хрустит, хрустит наст.
Смех искры в снегах обезжирил мечты.
Стыд нелепых тел приутих.
Мы вернемся чистые, как палачи
Тихой плоти на тайном пути.
Муза стройной души не тревожит уста.
Сталь молчания миру несём.
Я и тот, кто туманно похож на Христа.
И сверкают следы. Вот и Всё.
~
Намагниченный лунным сиянием,
Плащ хрустит, и пронзительно свеж
Воздух ночи, и ночи молчание
Наполняет сердечную брешь.
Убаюкав мечтами сознание,
Тонут звёзды в сосновой хвое.
Завершается бал мироздания.
Все утянуты. Пусто в фойе.
~
Душа моя, ты исключаешь мою смерть.
Смерть моя, ты исключаешь мою душу.
Смерть моя, душа моя, ты грустна своим исключеньем.
Что заставляет тебя грустить: может быть, зависть, а, может быть, жалость?
Завидовать другой – жалеть себя. Завидовать себе – жалеть другую.
Своё не оставишь – оставишь своё.
Оставишь своё – своё не оставишь.
Смерть моя, душа моя, полюби свое исключенье.
~
Жизнь после чуда – странное занятие.
Жизнь после чуда – необъяснимый факт.
Нами движет взаимная гордость.
Нам маячит взаимная грусть.
~
Теперь это будет всегда.
Я поселил в своей душе
Маленькую вечность.
Хочешь познакомиться?
У неё твои глаза, твоя грусть.
Пусть живёт, так легче.
~
Малолетняя горожанка босиком по улице шла
И, покусывая ногти, в старую одежду одета была.
Её держала за руку другая девочка в рваной юбке и сапогах,
И дядьки в них пальцами тыкали, и музыка тыкла в ушах.
Они шли по улице молча.
Шли молча они, шли и шли.
По улице сумрачно волчьей
Шли-шли и куда-то ушли.
Ыгы, человек не понимает своё живёт.
Человек понимает лишь своё понимает.
А его своё доживает и вот:
Пара девочек вдаль, бых-бых-бых, бандыхляет.
~
Я проникся тайной полёта.
Я застыл на пороге прощанья.
Мой голос звучит всё глубже.
Мой взгляд полыхает всё ярче.
Милые мои люди, сгинувшие во мраке.
Ласковые мои звери, вязнущие друг в друге.
Великая полночь мира.
Отбой, прозябшие духи!
~
Из всех людей я выбираю радость вникать на ветру.
Из всех трущоб я выбираю счастье вникать на ветру.
Вникать на ветру и чтить свою бесприютность.
Искать потерянный поезд в безлюдных просторах лесов-городов, полей-площадей, вечерних рассветов, полуденной ночи.
Я помню тот поезд, я как-то в нём ехал: толпился у кассы, искал себе место, бродил по вагонам, менял пассажиров.
Как одиноко, что там, что снаружи.
Я помню тот поезд, я как-то в нём ехал.
Вникать в своё, скользя в иное.
~
Одиночество мое – моя родина.
Жизнь не найдена, увы, смерть не пройдена.
Сказки разные мои – моё золото.
Жутко весело до слёз сыто холодно.
То оттуда, то туда, ниоткудова,
Над землёй бурлит судьба беспробудная.
Боль молитвы от людей Нелюдимому
То же, что упрёк творца сотворимому.
Ни с отечества отсчёт и ни с отчества.
Одиночество творит одиночество.
На заброшенном вокзале
У окна сидит старик.
Ждет чего-то он, едва ли,
А не ждать уже отвык.
~
Мне цель понравилась: родившись в поднебесье,
Смотреть на мир, не воплощаясь в песне.
Брести сквозь дождь, дышать неблагодарно
И снег ласкать, до капелек, до пара.
Скользя по небу в царство перламутра,
Я осознал предел, а дальше слишком смутно.
Порывы быть собой в предвечном непригодны.
Не мне хранить мой мир, я сам мазок природы.
Я сам эскиз, творящий, но творимый.
Мне ясен мир, но ясно, что лишь мнимо.
И только небо, источая радость,
Насквозь прощает, вечно растворяясь.
Смогу ли быть в великом поднебесье
Небесным взглядом, ни творцом, ни песней.
~
Вот и подступила тишина,
Тишина последнего слова,
Проплывая светлыми бликами
Над бездомными звездами,
Легко раздвигая стены
Наслаивающейся пустоты.
Когда молчат слова,
Говорит тишина.
Когда говорит тишина,
Начинается новый путь,
Новый путь чистой мысли
В небесах долгожданной свободы,
В небесах бездыханного Ты.
~
Не расстраивайся. Небо рядышком.
Не вини себя - за судьбу.
Прокатился и ты мелким катышком.
Прохудел ты свою худобу.
Погулял по распахнутой пропасти.
Погостил у закрытых ворот.
За изнанкою обособленности
Много дивных созданий живёт.
Только что же теперь, делать нечего,
Нужно ж как-то вертаться назад.
Захотелось чего-нибудь вечного,
Посидеть, помолчать невпопад.
Покидал через тьму белым камешком,
Покидал себя - навсегда.
Не расстраивайся. Небо рядышком,
Ни вверху, ни внизу, никогда.
~
Там, где никому уже не трудно,
В глубине берёзовых садов
На лучимой капле спеет утро,
Проницая недра сладких снов.
Слепота, слепотушка людская.
Сказки ласки, но, в конце концов,
Выветрится время из сарая,
И примрёт нежнейший из миров.
Вот тогда взрычим мы безрассудно
И растопим океан костров,
Чтобы те, кому уже не трудно,
Рассмеялись в недрах сладких снов.
~
Мраморная шмаль громыхнула в ухо.
Потонула даль в синем молоке.
Жаль, конечно, жаль... Плачет повитуха.
Дьявол сердце сжал и унес в руке.
Мне себя простить... Это слишком просто.
Чёрная корысть. Белая беда.
Нить перекрутить поперёк погоста.
Перекрыть, разгрызть связь меж нет и да.
И опять уйти, медленно шатаясь,
В звездный ресторан, где горят глаза,
Где свистят пути, смерти не стесняясь,
Окосев от ран, выдрав тормоза.
Добрые друзья, что ж вам не живётся?
Мороком моря, вас уводит ночь.
Видимо, не зря. Солнцу мало солнца.
И спросить нельзя. Тчк, точь в точь.
~
Ай, чёрт, совсем забыл!
Я ж видел этой ночью замок, висящий в пустоте.
В нём обитают умершие дети.
Они проводят время в тишине,
Бродя по комнатам, не зная, чем заняться.
И нескончаем вечер их молчанья,
Печальный вечер мёртвого молчанья.
~
Известна
Из ветвей сна
Тайна дней человека.
Тай над ней, пчела века.
Печаль мой вечер.
Печальный вечер
Поплыл по маю.
Тихо таю на дне.
Тихотаю.
Я вился в себе
Пчелой века,
Тая на дне человека.
Явь ли я,
Явля Я?
Являя Я,
Явь ли Я?
Снимаю с тела
Живые речи.
Плывет по маю,
Минуя утро,
Печальный вечер.
2. ИГРУШКА
Что скажешь, Я? Проверченная грязь
Опять слегла до новой карусели.
Глаза, исполнив грузный перетряс,
Упёрлись в мрак и остро отрезвели.
Рублёные надгробия зубов
Гноят тоску в скорёженной утробе.
Плоть множит плоть под покрывалом слов
И нагло спит в хибаре ветхих рёбер.
Сжигаясь в каждом жесте, прочерти
По первой дверце штрих своей свободы,
Изморенный собой себя прочти,
Переруби назойливые роды.
И, если хватит сил, взгляни в окно.
Моторчик пашет. Мирное паренье.
Паренье мира. Пресное вино.
Ты не приклеен. Странное терпенье.
По паузам, вцелованным в снега,
Катись по черепку своей планеты,
Собой соединяя берега
И вспоминая времени приметы.
Не делай ночь темней, чем она есть,
Когда гудроном истекают вещи.
Тягучей плазме неподвластна весть.
Весть - это ты, и мрак тобой трепещет.
Очнись, ведь звезды легче сигарет.
И пошатнись на перегорбах сердца.
Ведь всё на свете тухнет, даже свет.
И боль лишь для того, чтоб проболеться.
Кто зачарован омутом, чей зов
Выдразнивает поистёртый город,
Кто в печку мозга не жалеет дров,
Тот не теряет первозданный шёпот.
Ты влит в себя, и в этом твой позор.
Вороньей стаей виснут причитанья.
И то ли космос, то ли смерть, но взор
Не гаснет, не хиреют очертанья.
И точка точке точка. Путь столбом.
Владей водою трудной и унылой.
Пусть мкнёт тебя бездомный костолом.
Владей водою и пустой могилой.
Ты выдран из могилы для казны,
А потому копи себя к отъезду.
Иди кради из черных окон сны
И заклинай тяжёлым словом бездну.
Через сосцы дымящихся секунд
Сумей к причине проточиться соком,
Где зубки шока живчик берегут
Под сладкой капельницей первотока.
Кусаки из подколок бытия
Выкусывают тех, что в стены вжаты.
Под веками чугунного литья
Мир держит мир и доит виноватых.
Торчи, болтайся, бейся в гуще сна,
Сгущай помехи в самых жарких точках
Бунтующего мозговещества.
Давай-давай, пороховая бочка!
О чем стрекочут тайные часы?!
Подсмеивают силу остановки.
Две пропасти, свалившись на весы,
Качают сердце матери-воровки.
А в сотах мозга рой взъяренных ос
Грызется, жалится комками лезвий
За то, что ты серьёзен не всерьёз,
За то, что для себя ты бесполезен.
Да, да, столь часто нагоняет нас
Сквозное эхо скрытого начала,
Проламывая мёртвенный каркас
Там, где игрушка циклы развенчала.
Ты перестиран скользкою судьбой
В палящем взгляде древнего аскета
И не волнуйся, если вновь с тобой
Трезвящая реальность туалета.
Сжимая прорезиненную плоть,
Себя из заскорузлости не выжать,
Не вызволиться, не перебороть,
Не взвиться, не проснуться, не расслышать.
Но, слава Богу, есть золотнички.
Все счастье в драгоценности предмета.
А драгоценны только лишь скачки
Бессметного фасеточного света.
Пусть в этих играх золь твоих мозгов
Пролихорадит вязлой хрипотцою.
И расплетутся сказки узелков
В оргазме глаз, увенчанном слезою.
Пусть плещет свет коврами дерзких брызг,
И щурится изверженный художник,
И в теле бродит переверзный визг,
И прозревает рядовой безбожник.
Почувствуй сердцем, счёсывая нерв,
Как солнце измозоливает небо,
Изматываясь, выцвев, перезрев,
Куда взбредёт, расшатано и слепо.
Ты тёк томительно по дням сырья.
Почмокивая, всасывали поры
Пузырь сознанья, проще говоря,
Затеяв спор, ты потерял опоры.
Но если из липучки хлипких глаз
Ты выцепился, значит, впрягся ветер!
Ты выцепился, значит, в смехе спас!
Так раскидай по дырам страха плети.
Так вынзи прочь прослепшего клеща,
Так раскупорься, выперхни першинку.
Пульсирующей жилкой трепеща,
Сорви в хаос зудящую пружинку.
Пусть вспыхивает сонная хвоя,
И колобродит кровь в берлогах мира,
В пещерах плоти, в скважинах живья,
В устах осатанелого вампира.
Почувствуй сердцем, выдрав корешок,
Веселье бреда нищего пьянчужки,
Юлу весны, хронический смешок,
Страсть таракана возле сладкой кружки.
Пусть на щелчках ссыпаются тела.
Пусть светлота выламывает двери.
В изюм измятых глаз летит стрела.
В тугом прыжке взрывают сердце звери.
Эфирное томленье лепестков,
Когда луна и лик играют в прятки,
Овоздухотворяет ткань оков,
И воздух рдеет в пламенном припадке.
Итак, начнем. Я сам нередко сплю
За первозданной речью, но умею
Припоминать, что собственно ловлю,
Бросая клич увертливому змею,
Который извивается в глазах
Усталых жертв, носителей прогресса.
Да нет, всё проще, дело не в словах,
Хоть и в словах, увы, не мало веса.
Но девяносто девять меньше ста,
И день жив светом, а не расписаньем.
Мы тянем время, где ж конец хвоста?
Игрушка называется СОЗНАНЬЕМ.
СОВСЕМ НЕОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Где кончается кот, начинается кошка.
Где кончается кошка, там заново кот.
Так и ездим во сне на огромной гармошке.
И она нас везёт то назад, то вперёд.
Как-то умный мужик вышел ночью на свалку
И увидел меня. Я там снег разгребал.
И мужик взял присел на какую-то балку,
Потому что меня никогда не видал.
-Здравствуй, - он мне сказал. Я в ответ улыбнулся.
А по небу летел межпланетный проект.
Вдруг мужик подскочил, словно только проснулся,
И вскричал: - Боже мой, что за странный субьект?!
Только зря он кричал, я ни сколь не вспугнулся.
Я привык к мужикам, я их видел не раз.
И мужик замолчал, он как будто запнулся.
Вот такая вот быль, вот такой, на хрен, сказ.
Я ж лопату обтер рукавом телогрейки,
Закурил мураву и присел на сугроб.
А снежинки в снегу были словно копейки.
И луна в небесах как покойника лоб.
Помню, лет в пятьдесят мне приснилась мормышка.
Я ее прикусил и поехал домой,
А по дому скакала зелёная мышка.
Непонятные сны к нам приходят порой.
Впрочем, что говорить о нелепых виденьях?!
Лучше просто курить и глядеть в мужика.
А мужик все молчал в непонятных сомненьях.
То ли выпить хотел, то ль подраться слегка.
-Эй, мужик, ты чего? – я спросил его мрачно.
-Так, херня, ничего, - он ответил и сник.
Видно жизнь у него не сложилась удачно.
А могла бы, могла! Он ведь умный мужик.
И потом, он же сам замутил свое горе.
Ну не я ж мужику портить жизнь помогал!
Так что лучше сидеть в ясном сне на заборе,
Чем ходить в полусне там, где крот наморгал.
Вот и думай теперь, кто кого здесь несчастней.
Может, я, может, ты, может, кто-то другой.
А на звёздах царят путеводные власти,
Управляют тобой, управляют судьбой.
Как-то раз в сорок лет, я поехал за елью.
Дело в том, что у нас есть обычай такой:
В Новый год наряжать елку ради веселья
И, напившись, плясать возле елки гурьбой.
Ну, приехал я в лес, а в лесу ж не до танцев.
Там медведи кругом и волчар пруд пруди.
Я подумал: Конец. Загрызут ведь засранцы.
Впрочем, это не всё. Весь кошмар впереди.
Дело в том, что ко мне подбежала пантера
И давай языком мою морду лизать.
Вот уж точно скажу: Помогла только вера
В то, что это лишь сон. Ладно, что вспоминать.
А мужик все молчал и сверлил меня взглядом.
Он как будто хотел что-то вызнать опять.
Я ж в сугробе сидел пред угрюмым собратом
И как будто хотел тоже что-то понять.
Вдруг мужик говорит: Слушай, ты не из наших?
Я ж тебя, командир, где-то раньше встречал!
— Нет, - ответил ему. – Я, кажись, не из ваших.
Так сказал и умолк, а мужик осерчал.
— Что ж ты делаешь тут тёмной ночью на свалке?!
Неужели тебе непонятно ещё,
Что мы оба во сне? – прошипел он мне с балки.
И я понял, что каждый из нас Своплощён!
Начинается кот, завершается кошка.
Начинается кошка, кончается кот.
И играют нас сны на огромной гармошке.
А она нам везёт, куда хочешь везёт.
|
 |
Ольга Сванберг
Загрузок: 985
СОДЕРЖАНИЕ
«Эпос нашего времени» (статья Алексея Ланцова)
«Душа – субстанция противоречивая» (Леонид Корниенко)
1. Осенний этюд
2. «Вот я и пришел…»
3. Городской часослов
4. Странность в степени осень (из цикла «Две осени одного года»)
5. «Про такую любовь…» (женский декамерон)
6. «Потом забуду…»
7. Перекресток несовпадений
8. Темное пятно (Год собаки)
9. Остывшее имя (из цикла «Две осени одного года»)
10. Везучая
11. Спасибо
12. Шаг в небо
13. Искупление
14. Хвала
Миниатюры:
15. В Без-Дна-дежье
16. Безмолвие
17. Кафка
18. Я тебя не отдам
19. Предопределенность
20. Святая осень
21. Под звездным солнцем
22. Перевод Рыльского
23. Негламурная сказка
24. Перевод с финского
25. «Без меня народ неполный…» (эссе)
Послесловие (Нина Гейдэ)
От редакции
«Эпос нашего времени»
Жанровое определение книги Ольги Сванберг – «роман в стихах, новеллах, переводах и эссе» может, в первом приближении, вызвать удивление и даже недоумение читателя: роман? Однако недоумение это уменьшится, если вспомнить, что в России эксперименты с романной формой начинаются вместе с зарождением самой реалистической литературы: Лермонтов создаёт роман в новеллах «Герой нашего времени», Достоевский пишет роман в письмах «Бедные люди», а самый первый русский реалистический роман написан в стихах («Евгений Онегин» Пушкина).
В последнее время традиция экспериментировать с формой романа (а заодно и с содержанием) заметно оживилась: выходят «романы в рассказах», изобретаются новые жанровые модификации (например, живший в Америке писатель Юрий Дружников плодотворно работал в придуманном им жанре микроромана), имеют место романы в форме конспектов (Олеся Николаева «Мене, текел, фарес»). Роман, пожалуй, самый загадочный жанр литературы. Возникший в эпоху эллинизма, он до сих пор не обрёл канона! Выдающийся литературовед Михаил Бахтин констатировал: «роман — единственный становящийся и еще неготовый жанр», и далее «Жанровый костяк романа еще далеко не затвердел, и мы еще не можем предугадать всех его пластических возможностей».
Стремление к минимализму, к дискретному, прерывистому, повествованию – новая, пока не до конца ясная в своих перспективах, тенденция российской прозы. Можно согласиться с мнением критика Владимира Яранцева: «…на пути к новой целостности, раскалывается, рассыпается, атомизируется литература, все дальше уходя от романа к рассказу, рассказику, анекдотику, абзацу, фразе, слову. И если все-таки пишется роман, то он почти всегда рассыпан, распылен на “микророманы” глав и главок, вставных новелл, воспоминаний и т.д.». То, что предлагает О. Сванберг, и есть, с одной стороны, такое «распыление», дробление, но с другой, расположение частей в её романе отнюдь не хаотично. В композиции романа есть своя логика и даже, если хотите, сюжет. Каждое из произведений-частей стремится по-своему ощутить, запечатлеть реальность, а в целом это попытка обрести единство с «подлинным и субстанциальным началом» мира (Гегель). И как знать, может быть на таких необычных путях, в облике разножанрового романа, и созидается новый «эпос нашего времени» (Белинский)? Вполне вероятно, что так.
Алексей Ланцов,
поэт, член Объединения русскоязычных
литераторов Финляндии
«Душа – субстанция противоречия»
Это утверждение Ольги Сванберг как нельзя лучше иллюстрирует ее первую книгу, которую ты, читатель, держишь в руках. Здесь ты прочитаешь аллегорические новеллы и метафорические миниатюры, пластичные в сюжетных сплетениях рассказы о любви и маленькие повести – саги о предопределениях людских судеб. И еще стихи и переводы стихов с финского и украинского языков. Их включено в книгу немного. Но они, словно камертон, выверяют читательский слух правильно слышать гамму авторских чувств и мыслей. Много ли было на твоем читательском веку таких книг? Таких романов? Думаю, нет. Потому что автор живет на приграничье двух миров и в действительности, и духовным сознанием. Один мир – это ее родина по рождению и становлению, родина ее родительских корней: Россия. Другой мир – это родина предначертанных судьбой и самой Ольгой избранных путей жизненных свершений: Финляндия. Творческим людям, имеющим такой статус проживания, невероятно трудно стать состоявшимися и востребованными в литературе и искусстве. Россия не всегда может услышать, а тем более понять художественное слово автора-эмигранта. Финляндия, в силу этнических причин, с трудом может воспринять, даже переведенный на финский язык, авторский текст. Как быть? У Ольги на этот счет своя и твердая позиция: «Кому как не нам, осуществлять культурные и прочие контакты между нашими странами. Мы как мостики с одной ногой там, а другой – здесь. Нам уже никогда не стоять двумя ногами в одной стране. В этом наша слабость, но в этом же и наша сила». Чтобы в этом убедиться, читатель, не ставь равнодушной рукой книгу на полку, а открой первую страницу, и доверительный голос Ольги Сванберг, уверен, откликнется в твоей душе.
Леонид Корниенко,
член Объединения русскоязычных
литераторов Финляндии,
зав. отделом прозы журнала
«Иные берега»
ОСЕННИЙ ЭТЮД
— Родной, где же ты был, когда у меня напрочь отсутствовали морщины, седые волосы и целлюлит? — она счастливо зажмурилась и сладко потянулась в его объятиях.
— Напрашиваешься на комплименты? Или действительно интересуешься? — он ласково коснулся губами родинки на ее плече. — Искал тебя.
— В тех местах, где меня заведомо быть не могло?
— Ну, я же об этом не знал. Временами даже думал, что нашел. Но потом оказывалось, что это не ты.
— Молчи. Я жутко ревнивая.
Он почувствовал на своей улыбке ее горячую ладонь и вспомнил, какой холодной была эта рука в день их первой встречи.
Он уже не помнил, откуда возник порыв подать руку незнакомой заплаканной женщине, выходившей из автобуса. Она опустила свои ледяные пальцы в его протянутую ладонь так же отрешенно и безразлично, как опустила бы монету в прорезь автомата, и, сделав несколько шагов по тротуару, дала своей руке скользнуть в карман пальто. Он пошел рядом только потому, что ему было по пути, уверенный, что женщина не замечает его присутствия. Но когда он пошутил: «Такими руками хорошо летом ожлаждать пиво», она неожиданно легко и заразительно рассмеялась сквозь еще непросохшие слезы.
Он отметил, что у нее живые глаза и правильные черты лица; не красавица, но принадлежит к типу «осенних» женщин, которые поздно взрослеют и в пору зрелости становятся гораздо привлекательнее, чем в молодости. И если в нее всмотреться...
«Лучше не всматриваться», — одернул он себя.
Женщина сдержанно поблагодарила его, и, обменявшись ничего не значащими фразами, они разошлись.
Наташка влетела в квартиру в новой шубке и, швырнув на журнальный столик газету бесплатных объявлений, стала крутиться перед зеркалом.
«Молода, красива, сексуальна. Что мне еще надо? Почему язык не поворачивается позвать ее под венец? — он давно задавался этим вопросом и ответ пытался раскопать в сослагательном наклонении. — Если бы у меня не было денег и положения, квартиры в центре и машины, если бы... У Натальи много замечательных качеств, но иногда кажется, что все у нее для престижа — и я, и вот эта шубка. Наверняка купила ее только потому, что вчера на каком-нибудь коктейле зашла речь о новых моделях».
Он взял валявшуюся на столе газету и стал лениво ее просматривать.
«Зачем ей эти объявления? Ведь покупает все только в бутиках. Развлекается всякой чепухой».
Он открыл страницу «Разное», и тут, как заказное письмо, брошенное за отсутствием адресата в почтовый ящик, на глаза ему попалась фраза: «Желающим охладить пиво представится возможность в следующее воскресение на том же месте в то же время». Он сразу вспомнил женщину с ледяными руками и поймал в зеркале свою дурацкую улыбку и наташкин взгляд: «Прикольные попадаются объявы. Да, милый?» — и она опять занялась разглядыванием себя.
Он прождал полчаса, прежде чем она появилась, насупленная и отчужденная. «Пожалела, что написала и не знает, как себя вести», — понял он.
— А рюкзак зачем? — рассеянно спросила она.
— Так там же пиво.
— Целый рюкзак? У меня только две руки.
— А я никуда не тороплюсь. А Вы?
Ему опять удалось ее рассмешить.
У него возникла потребность все чаще видеть эту женщину. Он невольно сравнивал ее с Наташкой. Хоть та и моложе лет на 15, но все у нее какое-то ненатуральное, кричащее, яркое, все чересчур и напоказ. А эта сохранила чистоту естественных красок, смущалась иногда, как девочка, боялась проявить свои чувства, желания. Она напоминала ему ежика, плотно ощетинивающегося колючками при любой попытке его задеть, и обнажающего свой нежный и мягкий животик только в состоянии полной безопасности. Эти нежность и мягкость, проглядывавшие сквозь иголки, были настолько притягательны, что он все больше очаровывался этой женщиной-Осень и ее неяркой красотой, расцветающей под его взглядом. Она не вызывала безумной страсти, но время исчезало рядом с ней. То, что они были почти ровесниками, тоже во многом сближало их: книги детства, музыка и кинофильмы юности, чувства и переживания зрелости — все это совпадало. Он боялся, что она узнает о Наташке и, облегчая ему выбор, молча исчезнет из его жизни. А без нее он уже не мог и не хотел.
В тот день, когда он решил объясниться с Натальей, она сама неожиданно помогла ему начать разговор:
— Тебя неоднократно видели с какой-то старой жабой.
— Сколько в тебе человеколюбия и сердечности…
— А в тебе верности и правдивости.
— Я не лгал тебе.
— Но и правды тоже не говорил.
— Я сам ее не знал до сегодняшнего дня.
— А теперь знаешь?
— Теперь знаю.
Он и представить не мог, что в этой маленькой, хрупкой молодой женщине, с которой он прожил не один год, столько ненависти и злости. Только в силу своей наивности он мог думать, что с Натальей возможно расстаться полюбовно и что она, забрав купленные ей вещи, спокойно переедет в свою квартиру. Наталья ругалась, как извозчик, била об пол дорогие вазы и посуду, крошила ножницами занавески и ковры, а утром, когда он брился, запустила в зеркало пакетом йогурта.
Он перестал появляться дома, допоздна задерживаясь на работе и ночуя в гостинице. Через несколько дней он все-таки рискнул зайти: натальины вещи исчезли, на полу полностью разгромленной квартиры лежала записка, написанная помадой на его любимой литографии: «Посмотришь, во что превратится эта кикимора через 10 лет и поймешь, какой ты д-у-р-а-к! Счастливо оставаться!»
Две недели он не видел осенних глаз, потому что не мог предстать перед ними измученным и истерзанным, и сейчас, нажимая кнопку звонка, он старался представить, чем они его встретят: грозовыми ливнями или ледяным холодом.
Дверь распахнулась, и его затопили краски бабьего лета: багрянец губ, прозрачная бледность щек, всполохи золота в янтаре волос, зелень шелка на плечах. И в озере этого многоцветия плескалась глубокая и теплая синева ее глаз.
Он хотел что-то сказать, но она приложила палец к его губам:
— Я боюсь, если ты заговоришь, то сфальшивишь. А я этого не вынесу.
— Тогда можно я тебя поцелую — вдруг это у меня получится лучше?
Через несколько мгновений он слегка отстранил ее от себя и сказал:
— Я надеюсь, что эта разлука была самой долгой в нашей жизни. Больше расставаться с тобой я не намерен.
«ВОТ Я И ПРИШЕЛ…»
Ассоль с детства знала, что она какая-то не такая. Все у нее было необычным, начиная с имени.
Но, как ни странно, ее никогда не дразнили и кличек не придумывали. Видимо, всем нравилось, произнося это редкое имя, представлять себе что-то залихватское от грузинской лезгинки и одновременно ощущать на губах вкус морской воды и тепло ласкового солнца.
Когда Ассоль выросла, то еще сильнее осознала свою непохожесть на других. Все, что большинство людей считало плохими приметами и дурными предзнаменованиями, ей приносило удачу.
Например, ей всегда везло с числом 13. Она родилась тринадцатого, с удовольствием занимала тринадцатые номера в гостиницах и места в кинотеатрах и поездах, воспринимая их как стартовые площадки для перехода в другие миры и ожидая необычайных событий, которые обычно не заставляли себя ждать.
Возвращаться для нее тоже было хорошей приметой. Это означало подаренную судьбой возможность переждать то время, когда где-то раздаются неприятности, предназначенные не ей.
Ассоль любила понедельники, они являлись для нее началом нового временного цикла. А что может быть прекраснее начала!
Свои отпуска она проводила в январе в безлюдных южных городках, чем снискала нежную любовь сослуживцев, сражавшихся за отпускные летние месяцы. А она искренне не понимала, какую радость находят они в пекле раскаленного лета и людском столпотворении.
Ее считали странной, но не чурались. Наоборот, она привлекала самых разных людей своей открытостью и неподдельным интересом к чужой неординарности.
Был только один тип людей, оставлявших ее равнодушной, — это скептики. Они представлялись ей птицами, сложившими крылья и забывшими горние выси, с которых они спустились на землю, навсегда утратив мечту и смирившись с бесцветной жизнью в плену «здравого смысла».
Поэтому ее любимым писателем был Пауло Коэльо, этот «великий Романтик и Идеалист», которого она считала реалистом и чьи книги читала взахлеб и перечитывала в свободные минуты.
* * *
Был ее любимый понедельник, к тому же январь, к тому же 13-ое число. На юг она не поехала и сейчас сильно об этом жалела, так как мороз стоял на редкость для города крепкий. Ассоль шагала по главной улице столицы с единственным желанием — отогреться: не изучая, как обычно, прохожих и не заглядываясь на витрины.
Внезапно она ощутила смутное беспокойство — не внутреннее, зародившееся в ней, а, скорее, внешнее — отражение чужого беспокойства, причиной которого послужила она сама. Очень быстро девушка обнаружила его источник: незнакомый мужчина, поравнявшись с ней, замедлил шаг и несколько раз пристально на нее посмотрел.
Работая в сфере обслуживания и будучи все время на виду, Ассоль любила в выходные дни отдыхать от посторонних взглядов, одеваясь неброско, избегая косметики и пользуясь очками вместо надоевших линз. Вот и сейчас она выглядела этакой серой мышкой, тем более, что роскошные длинные волосы — ее гордость — были убраны под шапку.
То, что мужчина не мог плениться ее неземной красотой, — это факт. Но его взгляд был направлен не на нее — казалось, внешняя оболочка его совсем не интересует. Незнакомец смотрел как бы сквозь, в самую ее глубину, стараясь отыскать объяснение своему беспокойству и развеять собственное недоумение. Это длилось совсем недолго, потом мужчина прошел мимо.
Ассоль нагнала его у светофора, где незнакомец остановился переждать красный свет, встала рядом и окинула взглядом: простая одежда, обыкновенная фигура, ничем не примечательные черты лица и спокойные серые глаза. Явно не герой ее романа. Она отвернулась. Но от незнакомца исходило такое тепло, что Ассоль моментально согрелась и, опешив, замешкалась на переходе. Оказавшись на другой стороне улицы, она успела увидеть, что мужчина свернул в боковой переулок и, не оборачиваясь, зашагал прочь.
Ассоль автоматически взглянула на часы: …13.13. Однако...
Зароились мысли о повседневных делах и вытеснили из головы это происшествие. Наверное, она забыла бы о нем окончательно...
Но вечером, открыв своего любимого писателя, снова прочла: «Научись приглядываться к знакам и следовать им» — и задумалась о том, что знаки даются каждому на языке его души: что «везение» и «совпадение» — это знаки, что все взаимосвязано и ничто не случайно, и что сегодняшний день в кодах ее сердца — знак явный, но понятный только ей.
* * *
У Ассоль пропали аппетит и сон. Снова и снова возвращаясь к сцене на перекрестке, она вызывала в памяти образ незнакомого мужчины; постепенно тот перестал быть для нее чужим. Микрокосм, на мгновение соприкоснувшийся с ее собственным, представлялся ей все более зримым, объемным и многообразным, а возможное единение двух миров — его и ее — казалось созидательно-прекрасным и необходимым для достижения вселенской гармонии.
Ассоль то поднималась до космических высот, то спускалась до житейского уровня, но по всему получалось, что мужчина был ей предназначен свыше. Ведь ее, можно сказать, пихнули в бок, чтобы она обратила на него внимание, — а она взяла и прошла мимо.
Теперь при малейшей возможности она бежала на тот перекресток и высматривала в толпе серые глаза. Она изучила карту и обошла всю округу, пытаясь определить, куда в тот день мог идти незнакомец, ведь он явно шел по привычному для него маршруту. Но вокруг было столько банков, кафе, гостиниц, ресторанов и офисов — для того, чтобы установить вахту в каждом из этих мест, понадобился бы полк солдат! Да и с приметами было негусто.
Весной Ассоль запаниковала и принялась бесстрастно, без всякого вожделения мысленно раздевать мужчину — представлять, как выглядел бы он в летней одежде или на пляже.
Все было тщетно.
Тогда период активных поисков сменился временем пассивных мечтаний.
Потом прошло и это. Ассоль устала ждать, мечтать, что-то предпринимать. Череда будней увлекла ее, она уже без малейшего волнения проходила роковой перекресток и только изредка вспоминала про встречу, которую так жадно ждала и к которой так тщательно готовилась.
Она отпустила себя в поток жизни и стала прежней Ассолью, радующейся, как ребенок, многоцветной мозаике счастливых совпадений и маленьких удач, живущей сегодняшним днем и доверяющей судьбе без притворства.
Видимо, за доверие жизнь и вознаградила ее именно в тот момент, когда она меньше всего ждала.
Их встреча действительно состоялась и оказалась судьбоносной. Но все случилось совсем не так, как представляла Ассоль в миллионах своих голливудских версий.
ГОРОДСКОЙ ЧАСОСЛОВ
Уже со Слова падало Табу,
уже в душе не Тьма одна стояла,
но, прежде чем принять свою судьбу,
еще отречься трижды предстояло.
E.K.
Час 1
Душа Города
Он вошел в Город на исходе дня поздней осенью. Он принес с собой боль, горечь и страх, свой список потерь и унижений. Он блуждал в слепых лабиринтах Города, не в силах расстаться со всем этим, выплеснуть из своей глубины в стыло-звенящий воздух. А Город пробовал Его на вкус, вдыхал Его запах, бесстрастно слушал биение сердца, смотрел в Его озябшие зрачки, видел в них и понимал гораздо больше, чем город, отвергший Его. Ведя размеренную суетно-праздную жизнь, Город принял Его и еще не знал, что вступает в игру с Судьбой, что правила отныне будет задавать не он.
Город не понимал, почему другие человеческие существа не чувствуют в Нем отваги и величия, самоотречения и горения, живущих в Его сердце не на показ, почему не видят и не хотят понять Его обреченность на служение им.
А Город понял и принял его в себя, еще не полюбив и не возненавидев, пребывая в беспечной уверенности, что это ему не грозит.
Он обнажал свое беззащитное сердце на подмостках городских площадей. А Город промокал Его раны тампонами спокойных взглядов, окутывал гулом встревоженных голосов и не давал остаться одному, если страдание становилось нестерпимым. А когда Он не мог сдержать своих слез, Город рвался Ему навстречу растерянно-смятенными лицами и облегченно вздыхал, видя, что боль уходит из Него, струясь по щекам и высыхая под порывами ветра.
Задохнувшись от счастья при виде Его улыбки, рассыпающейся звенящим серебром и пьянящим чувством сопричастности Его радости, Город понял, что пропал.
Город привык жить с Ним одной жизнью, привык, что Он здесь, всегда, как часть его ландшафта и его души. Он сросся с этим человеческим детенышем, как с близким существом, и сам удивлялся тому. Поэтому, когда Он уехал неожиданно просто, Город воспринял это как предательство и не мог даже заплакать, безуспешно стараясь вдохнуть гнетущий воздух своих улиц, по которым Он уже не бродил. Город не ждал Его обратно, а пытался понять, чем он не смог для Него стать.
Он вернулся с детской радостью во взгляде и в сердце, еще не зная, что Город уже приготовил свою месть. Город переплавил всю нежность и тоску по Нему в бушующие потоки ярости, он хлестал Его наотмашь безжалостными словами женщины, в чье лицо Он хотел бы смотреться, как в зеркало, до конца своей жизни; он бросал в Него клочья недоверия и затаенной обиды. Город выплеснул все и лишь тогда впервые заплакал.
Город омыл свои улицы слезами искупления, потому что понял, что Его сердце больше его собственного, что в своем великодушии Он простит ему и это.
И Город лег Ему под ноги преданно-нежный, не смея больше ни позвать, ни проклясть, готовый выполнять любые Его желания, подчиняться всему, что Он призван исполнить на Своем Пути, лишь бы Он позволил любить себя даже без надежды на взаимность.
И Он остался в Городе. Пока остался.
Час 2
Город и Женщина
Она обращалась с ним как с надоевшим любовником, жила в этом Городе и не замечала его. Город терпеливо ждал, не обижаясь, не сердясь, понимая, что сейчас ему не соперничать с Мужчиной, который заслонил Ей не только Город, но и весь Белый Cвет. Он понимал, что Ее исстрадавшееся сердце распахнулось навстречу этому Мужчине в безумной жажде любви и сострадания.
Город готов был возмутиться богохульством, когда Мужчина сравнивал Ее глаза с глазами Богородицы, но знал, что Ее изливающая доброту душа не знает гордыни и достойна всех прекрасных слов, придуманных в мире. Мужчина говорил о Ее необыкновенности и искренности, верности и любви. Она чувствовала себя единственной женщиной на планете, Евой в райском саду. Мужчина играл Ее сердцем, как опытный жонглер мячиком. Город скрежетал зубами от ревности и бессилия.
Город знал многое, о чем не догадывалась Она, безоглядно веря в честность Мужчины. Город молчал, боясь сделать ей больно, и оттягивал развязку до последнего.
И развязка наконец наступила. Неожиданно и грубо, смяв декорации пастельных тонов и вымазав их в грязно-серый цвет лжи.
Она всегда думала, что сможет простить любимому трусость и слабость, только не предательство.
И вдруг оказалось, что трусость и слабость есть ступеньки к предательству, а лицемерие — покрывающий их декоративный ковер, по которому Она не в состоянии сделать ни шагу.
В тот день, когда грубая правда ворвалась в ее жизнь, как обезумевший от страданий больной, время повернуло вспять, вызывая миражи воспоминаний. Она окунулась в них целиком, не щадя ни сердца своего, ни нервов. Она выпила оглушительно-терпкую истину до дна и осталась жива, хотя мир покачнулся, перевернулся и с гнусной гримасой вернулся на свое место, изменив Ее до неузнаваемости.
Мужчина перестал существовать, потому что писать это слово с маленькой буквы Она не умела. Но и Женщины тоже не стало. Все женское в ней было распято, унижено и растоптано. Не было ни обиды, ни ревности, ни страха, ни жалости к себе. Она беспощадно выжгла все это в себе вместе с болью. И только когда в Ее душе не осталось ничего, пропала способность чувствовать и думать, когда ветер безразличия шелестел золой на пепелище, в ней стал просыпаться и прорастать нежный цветок глубинной Женственности. Побег был такой тонкий и хрупкий, с крохотным алым бутоном, что Город потерял сон от волнения, оберегая его как свое собственное дитя.
А Она как будто впервые увидела Город: надежный, ласковый, любящий. Ей захотелось прижаться к его серо-стальной громаде, попросить прощения за свою отчужденность и холодность и остаться с ним делить беды и радости.
Город и не ждал ничего другого, он знал, что станет главным в Ее судьбе и сможет сделать для Нее то, что не смог бы никто другой. Город приготовил ей Дар, жертвенный и бесценный, который Она сможет оценить тогда, когда распустится нежный бутон в ее душе.
Она еще не смела ни во что верить, не могла никого любить, кроме Города, и сил надеяться было совсем мало. Но Город знал, что время придет, и Она с благодарностью примет его Дар.
Любить и ждать он умел.
Час Х
Он и Она
Начался новый отсчет времени.
Странность в степени осень
( Из цикла «ДВЕ ОСЕНИ ОДНОГО ГОДА»)
Комбинация странных молекул
В странной точке земной мирозданья.
Странных в комнате два человека
С одинаковым ритмом дыханья...
Странный запах лимона и дыма,
Странный отсвет теней на диване...
Невозможная нежность остыла,
Как и чай, недопитый в стакане.
Скомкав горсть развесной позолоты
И порвав ею странные сети,
Осень больше не знала заботы,
Где проснутся безумные эти...
2005 Хельсинки
ПРО ТАКУЮ ЛЮБОВЬ …
Ольга с Наташей забежали к Юльке переждать дождь, прежде чем идти на рынок. Юлька уговорила подруг попить чаю. А так как было воскресенье, то скоро на кухонном столе появилась початая бутылка "Муската". Разговор сразу перешел на сокровенные темы.
— Наташульчик, пай-девочка наша, а ты когда-нибудь любила? Наверное, был роман с каким-нибудь профессорским сынком?
— К профессорским сынкам никогда не тянуло, да и любви никакой у меня в жизни не было. Недавно повстречала на корабле парня с зелеными глазами - «оторвать и выбросить», как сказали бы мои родители. Пьет пиво, без курева прожить не может, травкой балуется. Думаю, зачем он мне такой. Но с ним интересно - аж дух захватывает, и от глаз его зеленых не оторваться.
— Блин, прямо «Титаник»… - вздохнула Юлька. – Ну а он?
— А он просто позволяет быть рядом и не держит. Хочешь - уходи. Ну я и была рядом… Ходили мы по каким-то странным компаниям, облазили весь ночной город и под утро пришли к нему. Он лег спать. А у меня, вы же знаете, здоровье слабенькое, на табак аллергия, таблетками спасаюсь, и от этого ночного похода мне совсем плохо стало. Лежу в ожидании приступа. У нас ни денег, ни еды, ни курева… только моя заначка на таблетки. Встала я и пошла в аптеку. А у самой сердце сжимается: он, ведь, без курева совсем не может, ломать его начинает по-страшному. А я от приступа, может, и не умру. Короче, развернулась я от аптеки в сторону табачного киоска и принесла ему покурить. А он знает, что я дым не выношу, принесенную пачку видел, вижу, что мучается, но не закуривает. Вот так весь день и пролежали: он не курил, и я без приступа жила. Прямо чудеса какие-то!
— «Про такую любовь пусть снимают картины и пускают в кино до 16 лет…» - пропела Ольга.
— Да ну вас! – обиделась Наташа. - Любовь – это что-то совсем другое, разве она может родиться в такой грязи…
— Дура ты! – завелась Юлька. – А он так просто полный идиот, твой зеленоглазый! Пусть бросает свою дурь и бежит за тобой на край света, пока ты далеко не ушла!
— Слушайте, девчонки, а вы когда-нибудь уводили чужих парней? – вдруг спросила Ольга. – Юлька, что это ты покраснела? Неужели ты, такая скромная лапочка, на это способна?
— Вы знаете, никогда не думала, что такое может случиться со мной. Звучит это слово грубо, но можно сказать «увела» и не просто парня, а жениха, и не у кого-нибудь, а у своей лучшей подруги.
— Да ну! – ахнули в один голос Ольга с Наташкой. – Расскажи!
— Расскажу. Может, и самой легче станет.
Жили мы вдвоем с мамой очень скромно на ее инженерскую зарплату и скудные алименты. Были у меня на выход одни фирменные вельветовые штаны мышиного цвета, приобретенные за сумму, равную маминой зарплате, и ажурная кофточка, привезенная ею из командировки в Болгарию. Короче, одевалась я «зимой и летом одним цветом». А у моей подруги Ириши было все, что она захочет, родители не жалели на единственное дитя денег, которых всегда было в избытке. И как-то так повелось, что Ириша всегда - боевая и расфранченная, а я - тихая и неприметная, на вторых ролях.
Мы дружили в школе, потом поступили в институты: я – в обычный технический, она – в самый престижный, конечно. Там она и познакомилась со своим принцем из такой же непростой семьи. Фамилия, правда, у него была добрая и смешная – Клюковкин, всем нравилась, и называли его только по фамилии. Клюковкин стал ухаживать за Иришкой, познакомился с ее родителями, познакомил со своими, и всей этой компании очень пришлась по вкусу мысль о женитьбе отпрысков. Спешить не стоит – первый курс, а в принципе – дело договоренное.
Ириша никогда не воспринимала меня как конкурентку в любовных делах. Она была броской, и при наших знакомствах с парнями все обращали внимание на нее. Поэтому она очень часто брала меня на встречи с женихом. У Клюковкина была своя кваритира, с деньгами проблем не было, он водил нас по барам и ресторанам, поил шампанским у себя дома. И когда мы, утомленные, отдыхали на его тахте, было как-то естественно, что на одном его плече – белокурая иришкина головка, а на втором – темноволосая моя…
Первый предупреждающий звоночек прозвучал в ресторане «Арагви», где мы с компанией праздновали чей-то день рождения. После нескольких танцев с Иришкой Клюковкин пригласил меня, музыка закончилась, а мы с ним все продолжали танцевать под удивленными взглядами музыкантов, положивших инструменты. Ириша тогда впервые недовольно наморщила носик, но, уверенная в своей неотразимости, не придала этому большого значения.
А я к тому времени была уже по уши влюблена и меня просто током било от неслучайных теперь наших с ним прикосновений.
Наступило лето – время практики в институтах. Ириша выбрала Черное море, а мы с Клюковкиным остались в городе. Мы никогда не встречались с ним без Ириши, так сложилось, и я промаялась почти все лето от безумного желания его видеть. Однажды не выдержала и набрала из автомата его номер просто чтобы услышать голос. Не знаю, как он догадался, что это я, но на следующий день он позвонил сам и предложил встретиться. Я не спала всю ночь, перемерила свой скудный гардероб, но опять не нашла ничего приличнее мышиных штанов и ажурной кофточки.
Мы, как пьяные, бродили с ним по ночному городу, он выкрикивал какие-то безумные фразы, читал стихи, смешил прохожих, вскакивал на парапеты, обнимал меня. Это был горячечный бред в квадрате. Почти не помню мест, по которым мы ходили, очнулась уже около знакомого подъезда, когда он взял меня на руки (а я, между прочим, и тогда весила не меньше 60 кг) и понес к себе на четвертый этаж сталинского дома. Когда мы уже были на его этаже, вдруг спросил: «Знаешь, что самое главное?» Я молчала и только с обожанием на него смотрела. - «Главное, чтобы не было войны, и чтобы я тебя любил!» Конечно! Потому что сомнений в моей любви у него быть не может.
На следующий день возвращалась после практики Ириша. Я сама решила ей все рассказать. Теперь я думаю, что все, наверное, могло бы сложиться иначе, если бы не это мое решение. Но я хотела оградить Клюковкина от постыдных расспросов и принять всю вину на себя. Ириша спокойно выслушала мою сопливую тираду и сказала, что летом нашла другого и получше. Мы встретились вчетвером, от напряжения все перепились. Я хотела поговорить с Клюковкиным, но Ириша как бы случайно не давала нам остаться наедине. После этого он больше не звонил, а я сходила с ума от неизвестности и невозможности что-либо сделать. Ириша же виделась с ним в институте каждый день и давала понять, что у них опять возобновились отношения.
Совершенно случайно от нашей общей подруги я узнала, что у Ириши тогда был разговор с Клюковкиным, в котором она «откровенно» рассказала ему: мы заключили пари на то, что он сначала влюбится в нее, потом в меня, и обе водиди его за нос на спор. Клюковкин, якобы, ответил: «Ну вот видишь, какой я предсказуемый. Золото, а не мужчина…»
Я не встретила его больше, никогда… Не смогла ничего ему объяснить и наорать на него за то, как он смел поверить в этот бред. Почему не поверил моим глазам и своему сердцу!? Как они-то могли ему солгать!!!
Девчонки, выясняйте отношения, не бойтесь. Спрашивайте, объясняйтесь! Любите и говорите об этом, чтобы никакие недоразумения и не могли разлучить вас с теми, кто вам предназначен!!!
— А дальше что?
— Ничего особенного. С Иришей мы постепенно перестали дружить, потому что появлявшимся у меня кавалерам она доверительно начинала рассказывать, какая я «подлая б….». А я уже устала от расплаты за свою подлость. Мы обе благополучно вышли замуж. Слышали, что Клюковкин уехал в другой город, женился на забеременевшей от него «профессионалке», по-черному запил и умер от сердечного приступа…
После долгой паузы осторожно заговорила Ольга:
— Девчонки, я солидарна с Юлькой в ее призыве бороться за любовь. Я тоже расскажу историю про своего первого и самого любимого.
Когда мы познакомились, не подумала бы, что он станет таким для меня. Ничего особенного, просто веселый, общительный, доброжелательный. Не такого я ждала. Вяло отвечала на его ухаживания и ждала чего-то необычайного. Потом незаметно подруги повыходили замуж, и я, трезво все взвесив, сказала ему: «Ты будешь моим первым мужчиной!» Он засмеялся и спросил: «А если я откажусь?» - «Колхоз – дело добровольное, но за отказ - 10 лет без права переписки», – отрезала я. Он опять хохотнул и перевел разговор на другую тему.
Все случилось совсем не так, как я представляла. Однако разочарования не было. Нам стало все чаще не хватать друг друга, мы начали встречаться почти каждый день, он заговорил о свадьбе…
Потом возникли какие-то бесконечные разборки с его друзьями, которые никак не могли смириться с его появившейся вдруг склонностью к моногамии. Про меня стали распускаться нелепые сплетни, которым я сначала не придавала значения, однако после очередного скандала он ушел и больше не позвонил. Я была не права в той ссоре, но было выше моих сил набрать его номер. Я сходила с ума, ждала, умирала после каждого звонка… Как не попала в психушку, не знаю… Через три года я смогла общаться с другими мужчинами, через 8 – вышла замуж, через 10 – встретила его. Мы посидели, выпили красного вина, и он, выливая последние капли из бутылки в бокал, не глядя на меня, вдруг сказал: «Ты знаешь, я все эти годы думал, но так и не понял, почему ты меня бросила…» Хорошо, что он не видел в этот момент моего лица. Я попрощалась и вышла под проливной дождь. Шла, не разбирая дороги, и не помню, как оказалась дома. Муж ни о чем не спросил, только внимательно смотрел, как я клацала зубами о чашку с чаем, потом положил мне руку на лоб и сказал: «Ничего, и это пройдет» А это не прошло и не пройдет никогда! Оно болит во мне каждый день, каждый час, потому что мое сердце осталось там, а человек без сердца жить не может!
Все долго молчали. Был слышен только стук капель по стеклу и тихие Юлькины всхлипывания.
Потом забуду. Точка. Буду снова
пустеть душой. В забвение поверя,
вдруг на свободу выпущу шального,
надолго загнанного в угол зверя
и на борьбу с ним свежих сил не брошу,
пусть притворится солнцем или ветром.
Рукой протру слюду глазных окошек
от влаги, подступившей незаметно.
К великому безумству охладею,
беспомощна в своём несовершенстве,
но вновь пойму, что всё еще владею
искусством выживать - исконно женским...
2003
ПЕРЕКРЕСТОК НЕСОВПАДЕНИЙ
..."А, может, я трус?! Наверное, я трус. Этого не...
Но это факт! Да! Я – тру-ус! К тому же боящийся в этом признаться.
Даже себе...
Думаю о ней. Хочу её видеть!
Но когда мы встречаемся, что-то приливает к голове, голос срывается, и я себе уже не хозяин.
Надо бежать со всех ног от этого места! От неё! От своего... позора…
Вот опять сижу, как чугунный болван, не могу выдавить ни слова.
А она непринужденно рассказывает о чём-то, помешивая ложечкой в стакане..."
..."Я – дура! Нет! Точно, я – ду-ура! К тому же - неврастеничка!
Вот он спокойно пьёт свой кофе и с достоинством молчит. А я делаю уже третью попытку
вытащить ложечку из проклятого стакана.
Но руки так дрожат, что просто боюсь распугать звоном всех посетителей кафе. Остаётся
только нести всякую чушь в надежде унять дрожь и успокоить себя.
Может, сослаться на неотложные дела, встать и уйти?
Ведь он всё видит..."
Он видел воздушные капли каких-то камней на её левом запястье и ловил себя на мысли, что ему очень хочется прикоснуться к ним губами. Но только не отдельно, а именно на её руке. Потому что, скатившись с её тела, они потеряли бы для него смысл, став мёртвыми, пустыми и никчёмными, как и всё, существующее вне её...
Он хотел бы захлебнуться в ее глазах. Но страх быть прочитанным до самого дна
заставлял его отворачиваться с деланым равнодушием.
Что ей до него? ...
Она мечтала зарыться лицом в его неуклюжую фланелевую рубашку и утонуть в ней, потеряв всякие остатки здравого смысла.
Все его вещи продолжали для неё жить его жизнью, храня его запахи и настроения. Она собирала эти маленькие частички его жизни всегда в тайне от него и общалась с ними, как с живыми.
А сейчас, когда он был рядом, такой настоящий, каждая клетка ее тела дышала им, впитывая и сохраняя надолго.
Но эти его равнодушные глаза...
- Эй, ты куда?
- Туда, где не ждут, но помнят. А ты?
- Туда, где не помнят, но ждут.
- Так не бывает.
- А что это было?
— Мой разговор с тобой.
— Он закончен?
— Пока да.
— Тогда пока?
— Прощай.
Санкт-Петербург - Хельсинки
ГОД СОБАКИ
— Послушай, - он тягуче пересек комнату по диагонали, потоптался в углу, но так ничего больше и не сказал.
Ее спина напряглась в изгибе кресла.
— Послушай, - он снова заговорил, на этот раз с какой-то решимостью отчаянья. – Я готов сказать все, что ты хочешь от меня услышать.
Ее ресницы изумленно взметнулись:
— Ты шутишь? Или, действительно, делаешь мне одолжение? По-моему, ты забываешь свои же слова, что ты – свободный человек и ничего мне не должен. Если тебя тяготит этот разговор, ты можешь его прекратить или вообще уйти, впрочем, так же, как и я.
Молчание его не зазвенело отчуждением.
Ее голос потоплел:
— Но если мы оба сейчас здесь и никуда не уходим, значит, нас что-то держит. Может, попробуем понять что?
Он двинулся с места и встал у окна против света так, что она не могла видеть выражение его лица.
Она выжидательно и почти доверчиво развернулась к нему.
Темное пятно у окна зияло неподвижностью.
Опустив голову, она выдохнула в застывшую тишину:
— Для меня отсутствие ответа – это ответ еще более красноречивый, чем слова.
На столе стояла принесенная ею в подарок ему свечка в виде двух обнимающихся щенков. Она еще раз повернулась в сторону безмолствующего окна, поднялась, утопила в своей руке свечку и, выходя, с размаху бросила ее в мусорную корзину.
Когда затих щемящий звук захлопнувшейся двери, он повалился на диван. И только тут из него полилось то, что он хотел и не мог сказать ей – нежные слова, впервые в жизни выталкиваемые жестким мужским горлом. Он провел рукой по лицу и удивленно почувствовал непривычный привкус соли. Он не помнил, сколько так лежал. Не хотелось ни есть, ни пить, ни спать. Впервые за долгие годы появилось нестерпимое желание закурить. Он бросился в кухню в безнадежных поисках забытого друзьями курева. Все же нашел в скомканной пачке одну сломанную сигарету и жадно затянулся ее половинкой.
Он смотрел в окно, курил и стряхивал пепел в мусорную корзину, не замечая в ней двух обломков свечки в виде щенков, которым уже не обняться...
Санкт-Петербург – Хельсинки
Остывшее имя
Из цикла «ДВЕ ОСЕНИ ОДНОГО ГОДА»
Лишенные чувства расхожие фразы
Сухи, словно пепел твоей сигареты.
Все кончилось странно, нелепо и сразу,
Без поиска новых концепций сюжета.
Остывшее имя в застывшем пространстве
Меня с этих пор уже, вряд ли, взволнует.
Ты можешь курить все что хочешь, ругаться,
Пить зелье шальное, морочить другую.
Мне больше не надо ни грамма тротила,
Поскольку все взорвано, даже то лето,
Где время звенело,
И солнце светило,
Где небо, трава и молва по колено...
2006
ВЕЗУЧАЯ
«Все. Я больше так не могу, - у Юльки защипало в носу, и все-таки полились слезы. - Он не пишет на мыло, не присылает смски, не звонит. Сама я тоже позвонить ему не могу, меня просто парализует, и язык прилипнет к зубам. А если я его не увижу, меня разорвет, я дематерилизуюсь, телепортируюсь или не знаю как еще, но улечу к нему». Юлька подняла голову от влажной подушки, на которой в эту ночь так и не сомкнула глаз, вытерла слезы, посмотрела на календарь. «Сегодня День Веры, Надежды, Любви и матери их Софии, то есть Мудрости. Последнего мне, конечно, не достает, зато всего остального в избытке. Если я поеду к нему сегодня, мне обязательно повезет, я буду сидеть у его подъезда до тех пор, пока он не выйдет, а там уж как получится…»
Юлька всегда была легкой на подъем. Она выскочила из постели, наскоро оделась и причесалась, достала сумку, в которой лежали кошелек, тушь для ресниц, зеркало и всякие мелочи, бросила в нее паспорт и пакет бумажных носовых платков. Долго смотрела на пачку презервативов в баре, потом все-таки решительно захлопнула его, ничего не взяв. «Плохая примета!» И добавила уже вслух: «Не на обитаемый же остров еду. Хоть и не большой, а город. Все там есть».
Она ободряюще улыбнулась себе в зеркало и со словами «Мне обязательно сегодня повезет!» шагнула за порог.
Она сошла с поезда, вышла из здания вокзала и загребла ногой ворох осенних листьев. Их шуршание показалось ей оглушительным в тишине безлюдной улицы. Воскресенье. Какой дурак встанет в такую рань. Макс проснется не раньше двенадцати, можно не спешить к его дому. Она запрокинула голову, подставив лицо прохладе осеннего утра, увидела глубокое звенящее небо и вдруг почувствовала такое блаженство… Вот этим воздухом дышит сейчас Макс! Она обожала этот город и завидовала ему в том, что он владеет ее Максом каждый день. Она шла по улицам, переливая в себе эти ощущения. Город весь был для нее осыпан золотом, даже не осыпан, а выплавлен в золотые слитки тех мест, где они встречались. «Вот здесь мы ели мороженое, вот на этих качелях он впервые меня поцеловал, а здесь он встречал меня прошлый раз». Она увидела знакомый двор и замедлила шаг. «А вдруг он уехал в отпуск или с друзьями загород?» Услышала грохот своего сердца, сворачивая во двор, и тут же с облегчением вздохнула, увидев его машину. Она подошла к ней, дотронулась как до живого существа, по которому долго скучала, затем аккуратно положила на паребрик свою сумочку, села на нее и прижалась виском к бамперу.
— Макс, куда мы едем?
Его профиль улыбался ей одними губами.
— Макс?
— Юля…
Ей никогда не нравилось свое имя, такое простенькое и приторно-слащавое. Вот то ли дело Ольга, или Маргарита, или Виктория. Так сильно, солидно, благородно! А Юлька? Даже если сказать полностью Юлия, все равно это не звучит. Но когда ее имя произносил Макс, оно начинало играть самыми разными оттенками его интонаций, и нравилось ей до невозможности.
— Скажи еще.
— Что сказать?
— То, что ты сейчас сказал.
Он казался смущенным, потом заулыбался еще больше:
— Юля… Юлька… Мы едем пить шампанское и любоваться морем.
Она заверещала от восторга.
У деревянного ресторанчика на берегу залива он припарковал машину, и они вышли. Юлька рванулась было вперед, но тут увидела бывшую девушку Макса. Они были немного знакомы. Стаська шла с подругой. Увидев Макса, она как-то сразу сникла и опустила плечи, как будто сопровождая гроб. Макс сухо кивнул. У Юли язык не повернулся поздороваться. И только успела мелькнуть мысль: «Не дай мне Бог увидеть этот его кивок, и его самого с другой». Потом зашевелилось какое-то странное подозрение: «Зачем он вообще привез меня сюда, если знал, что здесь нас может увидеть Стася?» Но она была так неимоверно счастлива, что не стала омрачать себе настроение.
— Макс, а как же шампанское? Ведь ты за рулем.
— Не волнуйся. Во-первых, мы не будем напиваться до упада, во-вторых, сейчас такие теплые ночи, что мы сможем переночевать с тобой здесь в машине, а, в-третьих, нам и завтра можно отсюда не спешить, покупаемся, позагораем на пляже.
В зале было много людей, но ближе к полуночи народ стал расходиться. Видимо, неимевшие машин спешили покинуть это место вместе с последним транспортом, а имевшие предпочитали напиваться в другом месте.
Редкие уже посетители пили кофе из черных пластиковых стаканчиков. Юлька была навеселе, ей хотелось обнимать весь мир вместе с этой простенькой кафешкой:
— Макс, послушай, а почему это везде пьют кофе из белых стаканчиков, а здесь из черных?
— Из экономии, наверное. – Макс выглядел вполне трезвым.
— То есть?.. – не поняла Юлька
— Ну, ты подумай, если выпить кофе из белого стаканчика, он выглядит неряшливым и в него больше не хочется наливать кофе, приходится брать новый. А черные всегда элегантные, опрятные, значит, практичные.
— Слушай, ты оказывается такой умный. Как это я раньше не замечала?
— Общайся со мной больше, тоже поумнеешь.
Они взяли свои черные стаканчики с шампанским, плитку белого шоколада и пошли на берег. Там они дурачились, кидая друг другу в стаканы кусочки шоколада, и смотрели, чья белая льдина под обстрелом пузырьков быстрее причалит к черным берегам, а чья затонет.
Потом они звонили друг другу на мобильники и танцевали под музыку звонков. А потом хохотали и спорили о ерунде. А потом была непрекращающаяся полифония их любимой мелодии в безгрешности ночи, и два светящихся на песке телефона…
У Юльки затекли ноги, и устала спина, но она знала, что будет сидеть здесь, пока не увидит его. «В конце концов, у него когда-нибудь кончатся продукты или ему надо будет на работу…» Часов она не носила, а телефон не взяла с собой, чтобы ее никто не отвлекал звонками. Она распрямила спину, чтобы потянуться и застыла как от удара – из подъезда выходил Макс с какой-то девицей. На той были белые сильно помятые джинсы, белая куртка и какая-то нелепая белая бейсболка. Юлька заметила круги под глазами и не подновленную со вчерашнего дня, размазанную у ресниц косметику. «Понятно, почему она надела эту дурацкую кепку с козырьком, - вяло съязвила про себя Юлька. - Темные очки ей помогли бы куда больше. Выглядит, как открытая с вечера пивная бутылка. Хотя что плохого во вчерашней бутылке пива? Ее можно допить сегодня».
Юлька понимала, что хотя и встала посреди ночи и лишь слегка бросила в поезде на ресницы свою любимую синюю тушь, но выглядит в данный момент гораздо свежее и привлекательнее этой девушки. «Но все равно я лузер. У нее есть одно, но неоспоримое преимущество: я сижу на холодном асфальте, а эта змея только что выползла из теплой постели Макса».
Юльке захотелось провалиться сквозь асфальт, на котором сидела, или взмыть куда-нибудь в небо подальше отсюда, но Макс уже заметил ее, и его изрядно помятое лицо, которое Юльке все равно казалось безупречным и безумно привлекательным в любую минуту, исказилось изумлением. Юлька встала с паребрика, подняла сумку, на которой сидела, потом подняла платок, выпавший из кармана, потом оглянулась, что бы еще поднять, но поднимать больше было нечего, и она толкнула себя им навстречу.
— Юля? – Макс как всегда умел вложить в свою вопросительную интонацию целый допрос с пристрастием.
— Приехала, хотела зайти, но забыла номер твоей квартиры, - Юлька безнадежно не умела притворяться, но сейчас напрочь об этом забыла.
— Давно здесь сидишь?
Юлька постаралась незаметно размять спину и затекшие ноги.
— Только что пришла.
На табло утомленных глаз Макса тут же высветилось: «А позвонить было нельзя?» «Чтобы ты что-нибудь мне доброжелательно соврал?» - тут же высветилось в ответ, но вслух прозвучало:
— Телефон забыла в сумке на вокзале. Там меня ждет мой молодой человек с вещами. Если вам по пути, можете меня подвезти. Вы куда?
— Яне нужно на работу, еду ее отвозить. Вокзал нам по пути, садись.
«Понятно, благородный Макс всю ночь не давал девушке спать, а теперь по-рыцарски отвозит ее на работу, чтобы досыпать вторую половину дня перед трудовой неделей». Макс открыл машину. «Змея», конечно, залезла вперед. Юлька села на заднее сиденье, уставившись в затылок девицы и на выбивающиеся из-под бейсболки спутанные черные волосы. Юлька думала, что у нее пропала всякая мыслительная способность, но оказалось, что мысли все-таки как-то по инерции копошатся в ее голове. «Что это его потянуло на брюнеток? Или совсем вчера упился до бесчувствия? Стаська была хоть и крашеная, но блондинка с пепельным отливом. У меня свой натуральный блонд, который ему всегда нравился. И все, на кого он, по рассказам, когда-нибудь обращал внимание, были блондинками». Юлька сидела с разбрызганными на пол-лица, как после столкновения с волной, глазами и чувствовала себя пострадавшей после кораблекрушения. Она старалась не попадаться Максу в зеркало заднего вида и видела только его напряженный профиль и грубую складку возле губ. Он впервые показался ей похожим на волка. Как это она не замечала этого раньше. «Он чем-то озабочен». Слово ей не понравилось. «Озадачен», - исправила она себя.
— Вот здесь останови, - она демонстративно обратилась к нему одному, скинув со счетов девицу, - хочу немного пройти.
Ей не хотелось, чтобы они подвозили ее к пустому вокзалу, на котором ее никто не ждал, и она ткнула в сторону рельс на подходе к вокзалу, выскочила, хлопнув дверцей. Что-либо еще говорить у нее просто не было сил. Пошла с прямой спиной вдоль путей.
Когда стих звук отъехавшей машины, она, как потерявший управление бумажный самолетик, опустилась на рельсы. Она больше не хотела видеть этот город, превратившийся для нее в руины, сидела не рельсе, не ощущая его холода, хотела заплакать и не могла. Тогда она просто завыла по-звериному, раскачиваясь из стороны в сторону и обхватив голову руками. Потом звуки перестали вырываться из нее, и она легла поперек рельсов. Увидела низкое серое небо, вдруг навалившееся на нее всей свинцовой тяжестью, не дававшее дышать, и почувствовала остроту металла под лопатками. Лежать было неудобно. Она поерзала и легла вдоль рельсов между ними. Хотела раскинуть руки, но это тоже было неудобно. Тогда она сложила их на груди и закрыла глаза. Лежала так, пока до нее не донесся голос:
— Вы неправильно лежите.
Юлька открыла глаза, но никого не увидела.
— Есть шанс остаться живой, а, скорее всего, калекой. Или задача именно в этом?
— А вам-то какое дело?
— Да по большому счету до вас никакого. Я своего рода коллекционер. Собираю здесь откатившиеся головы и делаю из них сад камней. Дело интересное, но муторное. Долго приходится ждать следующей головы. А сегодня думаю: должно повезти, пришел пораньше и точно, смотрю - вы лежите. Только неправильно. Видно, опыта маловато.
— Опыта маловато?! – Юлька возмущенно села, к куртке на спине прилипли мелкие камешки. Она взглянула в сторону голоса. На горке щебня сидел парень с большой черной сумкой и что-то искал в ней, не глядя на Юльку.
— Вы псих. – Не спросила, а констатировала Юлька.
— Еше рано, но скоро здесь появятся люди. Я думаю, если их спросить, кто из нас двоих псих, они скорее укажут на вас, чем на меня. – Парень, наконец, нашел в сумке и достал большие черно-белые фотографии, которые даже издали показались Юльке зловещими. Парень любовно их погладил. – Вот мой сад камней. Еще не готов, но уже красавец.
Юльке вдруг стало интересно, до какой степени помешан этот парень. – А мне их можно посмотреть?
— Этот процесс требует сосредоточенности и умиротворения. Их можно посмотреть, - парень оглянулся, - вон, например, на той скамейке. – И он кивнул в сторону скамейки около залива.
— На той скамейке? – Юлька решительно встала и пошла, не оглядываясь, в указанном направлении. Села нога на ногу. – Ну?
Парень тут же оказался рядом, но без фотографий. Казалось, он боится, что она поднимется со скамейки, поэтому заговорил быстро и доверительно.
— Вообще-то я врач и только по совместительству псих. Собрался сегодня загород, поэтому и сумка большая с собой.
Юлька была в таком возбуждении, которое при словах парня сменилось каким-то необычным оцепенением, что не заметила, как за спиной прогрохотало, но обратила внимание, что парень после этого как-то облегченно расслабился.
— Вот, хотел уехать на этой электричке, но не успел. Теперь придется ждать следующую. Вы ведь составите мне компанию?
Юлька вдруг почувствовала, какой добрый у него голос. Ей хотелось, чтобы он говорил и говорил еще. Конечно, она никуда не уйдет. Конечно, она будет сидеть здесь, пока сидит рядом этот странный парень.
Высадив Яну, Макс решил заехать в работавший по выходным супермаркет. Состояние у него было ужасное: похмелье, помноженное на недосып. Голова раскалывалась. «Черт бы побрал этих покладистых женщин! Ну, неужели они не знают, чем все это кончится?» - он достал мобильник и стер второпях продиктованный Яной телефонный номер. – Вот Юлька не такая. «Легла не сразу, но зато навек». – Выплыла фраза из прочитанного где-то стихотворения. – Какой это все бред!
Макс первым делом взял две бутылки пива, на еду не хотелось даже смотреть, но он все-таки покидал в корзину пачки сосисок и макарон, кусок сыра и хлеб.
По дороге к машине долго боролся с желанием хлебнуть пива. Он не пил за рулем. Это было единственное правило, которое он никогда не на
|
