Хаим Венгер

Мой друг Павел Фишер

 

Первая встреча с Павлом Фишером произошла в июне 1945 года. Примечательна она была тем, что не успев толком поговорить, мы сели играть в шахматы. Вначале нашего знакомства именно шахматы были соединяющим нас звеном, и я не предполагал, что это «звено» превратится в кованую цепь, которую не смогут разорвать «ни годы, ни расстояния». Жил Павел с матерью и отцом в одной небольшой комнате в большой коммунальной квартире. Но когда из армии демобилизовался его прошедший всю войну брат, жить там стало невозможно. И тогда отец с солидной приплатой поменял эту непригодную для их семьи комнату на значительно большую, правда, тоже – в коммунальной квартире. Зато в центре города, на улице Марата, в трёх минутах ходьбы от музея Арктики. И, что не менее важно, – очень близко от Кузнечного рынка. Впоследствии эту комнату семья Фишеров разделила на три комнаты, коридор и кухню. Разрешение организовать кухню не в кухне, а в жилой комнате было получено, тоже благодаря хорошей взятке, данной Фишером-папой управхозу.

Не помню, где и по какому поводу, но я уже писал о том, что папа Фишера торговал не совсем, а вернее. совсем необычным товаром: золотыми и брильянтовыми украшениями. Нередко он приходил к нам, садился к стопу, и пользуясь дружескими отношениями между нашими семьями, разворачивал огромный носовой платок. В результате нашим глазам открывались сокровища из «Тысячи и одной ночи»: кулоны, браслеты, ожерелья, перстни с каратными брильянтами и т.д. и т.п. При этом он уговаривал маму: «Сима, купи что-нибудь – я тебе дёшево продам». Но мама ничего не покупала – не могла расстаться с деньгами, заработанными в эвакуации в Самарканде каторжным трудом на ручном ткацком станке. Только один раз мама купила у него золотые часики с золотым браслетом. В результате все деньги пропали во время сталинской реформы 1948 года. Но мама выдержала и этот далеко не единственный удар судьбы!

Как же мог Фишер-папа, при младшем сыне – школьнике, комсомольце, и старшем – боевом офицере, прошедшем всю войну, заниматься таким неблаговидным делом? Ответ прост: они об этом ничего не знали. Я же, человек, как ни крути, посторонний, знал. В семье от меня никогда секретов не было.

Летом 1948 года мы с Павлом, не сговариваясь, в одно и то же время оказались на Рижском взморье, в Дубулты. Павел – с матерью и братом, я – с тётей, которую называл только по имени – Даня, и бабушкой. На мой вопрос, почему не приехал отец, Павел сказал, что он умер от инфаркта. Я обратил внимание на то, что мать никаких признаков переживания по этому поводу не проявляла. Как бы то ни было, но мы с Павлом провели чудесный месяц, и это главным образом, благодаря Рижскому заливу. Хорошо плавая, мы получали ни с чем не сравнимое удовольствие заплывать за буйки, чувствовать себя «покорителями» водной стихии. Но в Рижском заливе шторм может разыграться за считанные минуты. Как-то, заплыв довольно далеко от берега, мы оказались во власти разбушевавшихся волн. Небо затянуло тучами, а нас так крутило и вертело, что мы совершенно сбились с пути. Не на шутку испуганная Даня послала за нами спасательную шлюпку. Но мы выбрались сами! Значительно позже я написал об этом «подвиге» в «Поэме о юности»:

 

                  Здесь, наверное, многие слышали

                  (Ох уж, эти мне слухи дались!),

                  Как мы в шторм попали с Фишером

                  И как чудом тогда спаслись!

 

На Рижском взморье в Дзинтари мы всей компанией слушали великого еврейского певца Михаила Александровича. Он почему-то прилично задерживался, но ни один человек не покинул своего места. Потом я неоднократно слушал его в Ленинградской филармонии при переполненном зале. Евреям он был дорог ещё и тем, что в то непростое время служил еще и синагогальным кантором. 

В ноябре того же 1948 года мне исполнилось шестнадцать лет. Это событие мы, мальчишки, решили отметить особо. В коридорном камине спрятали две бутылки столичной водки (вина не покупали, так как девочек среди нас не было), и попросив у Абраши, моего любящего и любимого дяди, ключи от его с тетей Аней огромной комнаты, отправились туда праздновать этот «выдающийся» день. Среди дружной компании были: Марик Лесин, Мишка Крайчик и Юра Михельсон. Первые два оставались моими друзьями многие годы, с Юрой Михельсоном наши пути разошлись, хотя мы периодически встречались и подолгу беседовали. Через какое-то время он, в школе увлекавшийся химией, столь же страстно увлёкся литературой и дорос до  крупнейшего в Союзе, а затем и в России либреттиста.

Был в этой компании и мой близкий приятель и одновременно сосед по квартире Яша Гиндин, в двадцать лет умерший от доброкачественной опухоли мозга. Вместо того, чтобы сделать рентген головы, семейный врач доктор Гитлевич поила его, спокойного, выдержанного, от природы интеллигентного парня, валерьянкой. Даже, когда он стал терять сознание от боли, она положила его в Куйбышевскую больницу на нервное отделение! Там, правда, довольно быстро поняли, что к чему, и перевели его в нейрохирургический институт, но было уже поздно! На следующий день после перевода Яша скончался… Его близкий друг Владимир Британишский (они вместе были в эвакуации на Урале), ставший известным поэтом, писал в поэтическом сборнике «Свет двуединый» (Москва, издательство АО «Х.Г.С.» 1996):

 

             Ах, Яша Гиндин, Яша Гиндин!      

             И Лермонтов его поэт!

             И Яша!.. В нем был гений виден

             в его неполных девять лет…

 

И дальше:

 

             Вечно худой, вечно голодный,

             в чём только держится душа, –

             ах, Яша-друг! Под костью лобной

             звезда светящая взошла!

 

Был, конечно, и Павел Фишер. Хочу сразу оговориться – Павел, Юра и Яша водку не пили. А вот оставшаяся троица, включая меня, укаталась по первое число! И что удивительного: мы никогда раньше не пили, это была первая «проба пера». Домой меня приволокли два дяди: родной – Абраша, и двоюродный – дядя Ефим. До такого состояния я больше никогда не напивался. Хотя и в зрелом возрасте не отказывал себе в удовольствии приложиться к «сердечной». А вот Павел к водке не притрагивался никогда. Лишь по праздникам выпивал сладкого вина.

На следующий год мы с Павлом (в результате договоренности родителей) отдыхали в Сестрорецке – пригороде Ленинграда, расположенном на Финском заливе. Последний значительно мельче своего рижского собрата, и хотя там нередко поднимаются довольно высокие волны, на шторм, о котором я писал выше, он не способен. Мы с Павлом, как всегда, играли в шахматы, играли в пляжный футбол и волейбол с многочисленными еврейскими мальчишками-дачниками. Кстати, Сестрорецк и Зеленогорск (до войны с Финляндией – Териоки) не случайно называли «Жидорецк» и «Жидогорск».

А потом Фишер пережил семейную трагедию. Я уже писал, что его старший брат прошел всю войну. И Павел по праву им гордился. Он был его авторитетным советчиком, учителем игры в шахматы, душевно очень близким человеком. Заветной мечтой брата было поступить в Военно-инженерную Академию имени Дзержинского. Но, увы, в то антисемитское время доступ туда, как, впрочем, и в другие престижные вузы, был для евреев закрыт. Не в силах вынести такой удар, такую несправедливость, этот мужественный, одаренный человек покончил с собой, повесившись у себя в платяном шкафу! Павел очень тяжело переживал смерть брата, замкнулся в себе, перестал шутить, смеяться, общаться с друзьями.

Между тем после самоубийства старшего сына мать Павла привела в дом в качестве мужа какого-то дядьку. А до этого стала утверждать, что Валя, жена Павла, перелезает к ней в комнату через стенку (перегородки были не до потолка) и ворует вещи и деньги. Понимая, что жизни у них с мамочкой не будет, они стали жить на одну зарплату, чтобы купить кооперативную квартиру. А дядька времени зря не терял. Всё, что нашёл, вынес из дома и исчез. И тогда «фишериха», как звали мать Павла в нашей семье, привела в дом другого дядьку. И он завершил начатое его предшественником.

Но почему я не рассказал Павлу о том, чем занимался его отец? Да потому, что его мать обвинила бы меня во лжи, в клевете, словом, в чём угодно. И закрыла бы передо мной двери их дома.

Ещё одна случайная встреча с Павлом произошла в Зеленогорске, куда я приехал в дом отдыха «Чародейка» по бесплатной институтской путёвке. К тому времени я, благодаря Ляле (моей покойной жене), уже был отличником и старостой группы. Павел же оказался в Зеленогорске в однодневном доме отдыха. Встретившись, мы крепко обняли друг друга и больше не расставались. Всё это происходило в памятное лето Фестиваля молодежи и студентов, состоявшегося в Москве в 1956 году.  

К сожалению, то лето запомнилось мне не только московским фестивалем, но и пандемией страшного вирусного гриппа, который я подхватил еще до того, как оказался в «Чародейке». Неделю лежал с температурой сорок, почти ничего не ел и очень мало пил. А всё потому, что оказался один. Бабушка была с Абрашей на даче, мама – в доме отдыха (в кои веки!), Даня совершала турне по Волге. Что же касается друзей, то почти все отбывали воинскую повинность, кроме Павла. Он как студент проходил военные сборы вне Ленинграда. Студенческие друзья разъехались на лето кто куда. Моя же преданная и любящая Ляля так похудела после очень тяжелых экзаменов, что с моего одобрения поехала с подругами на Украину поправляться. Уже через две недели я стал забрасывать её письмами, умоляя поскорее вернуться домой.

Многие годы в нашей семье жила традиция: каждый год 26 ноября справлять мой день рождения. Причем это торжество превратилось по существу во встречу друзей, некоторые из которых в течение года не видели друг друга. А в этот день обязательно встречались.

Процитирую строфу из уже упомянутой мной «Поэмы о юности»:

                Но, как прежде, жива традици:

                (О, мы тверды на этот счет!):

                В ноябре пироги с корицею

                Наша старая бобе спечет…

 

И словно бы подчеркивая, что эти традиционные встречи давно вышли за рамки празднования какого бы то ни было конкретного события, Павел Фишер произносил довольно странные тосты. Например: «За процветание народа Зимбабве». Прибегал Павел иногда и к не совсем литературной лексике, изрекая: «Всё – говно, кроме мочи». В его устах это не звучало ни пошло, ни вызывающе!

Но за внешней легкомысленностью скрывался глубоко чувствующий человек. Я знал, что в душе Павла кипят шекспировские страсти. Уже после рождения дочери Юли, Павел влюбился в свою сотрудницу-еврейку, работавшую в его группе. Она ответила ему взаимностью, и их связь затянулась на многие годы. Мне, как самому близкому к нему человеку, он рассказал о своих чувствах. Вначале, считая это рядовой интрижкой, я отнесся к его словам довольно спокойно. Но чем больше лет тянулась эта связь, тем большее беспокойство она во мне вызывала. И пришло время, когда я стал настойчиво высказывать ему свое мнение по этому поводу.

– Павел, – говорил я, – ты должен выбрать кого-то одну: либо остаться с женой, либо уйти к любовнице. В противном случае все это плохо кончится.

На что он отвечал:

– Жену оставить не могу, потому что очень люблю дочь, а бросить любовницу не в силах, потому что очень люблю её.

И хотя внешне все было вроде бы спокойно, нередкие срывы уравновешенного, выдержанного Павла говорили о том, что на душе у него далеко не спокойно. На уже упомянутых мной днях рождения он, по театральному обращаясь к своей русской жене Вале с нерусской фамилией Таукач, заявлял:

– На её безобразном лице сияла не менее безобразная улыбка.   

Такое высказывание в принципе звучало оскорбительно, однако, как и всё, что говорил Павел, воспринималось окружающими необыкновенно лояльно. Но я думаю, что в данном случае Павел выражал протест против необходимости жить двойной жизнью. Не случайно он сам себя называл двоеженцем.

Кстати, интересный штрих – когда советская власть каждому гражданину разрешила за пятьдесят рублей изменять отчество, то Павел, записанный Срульевичем, изменил его на Израилевич. В заявлении указал причину – в связи с плохим звучанием. Впрочем, в Советском Союзе Израилевич было не более благозучно, чем Срульевич!

Наконец, Павел с Валей и Юленькой получил трёхкомнатную кооперативную квартиру на проспекте Героев и, естественно, они разъехались с мамой Павла. Какое шикарное новоселье первого января 1974 года они с Валей закатили, ещё и потому, что оно совпало с сорокалетним юбилеем Павла.

А потом в течение шести лет (в 1980 году мы с Лялей и Леночкой репатриировались в Израиль) я каждое первое января приезжал к Павлу с хорошей бутылкой вина. Выпив за его здоровье с закуской, приготовленной Валей, мы садились играть в шахматы. Результат был переменным. Впрочем,. ещё до новоселья я приехал к другу и рассказал, чем занимался его отец. Тем более, что мать Павла очень нуждалась в сыне: каждый день он перевязывал её больные ноги, благо работал на улице Восстания, а она жила во дворе кинотеатра «Колизей» на Невском проспекте. После моего рассказа у Павла округлились глаза от удивления, но всё же он спросил:

– Ты думаешь, после двух «мужей» что-то ещё осталось?.

Я ответил:

– Не знаю, но попытаться надо.

Уже на следующий день Павел позвонил, и я услышал:

– Мама дала мне обручальное кольцо с маленьким бриллиантом и перстень с большим бриллиантом в центре и двумя маленькими по краям.

Я спросил:

– Что ты собираешься с ними делать?

– Обручальное кольцо подарю Вале, а перстень надо продать, – ответил Павел.

Пообещав в продаже перстня ему помочь, я попросил друга сначала предложить перстень его родственникам и послушать, сколько они дадут.

Дней через пять Павел сообщил, что родственники дают за перстень 1600 рублей. Теперь за дело взялся я. Позвонив тёте Мусе (сестре жены моего любимого, ныне покойного двоюродного дяди Ефима), я сказал, что у меня есть для неё кое-что интересное, и спросил, когда можно к ней прийти.

– Приходи сегодня вечером, – ответила тётя Муся.

Внимательно осмотрев перстень, она сказала, чтобы я позвонил через три дня, и тогда она сможет назвать цену. В итоге её цена превысила предложенную родственниками на четыре тысячи рублей! Когда я принёс деньги Павлу, он, конечно, обрадовался и сказал, что никогда не держал в руках такую впечатляющую сумму.

Потом Павел с Валей оказались среди других моих многочисленных друзей на нашей отвальной. Поскольку в книге «По дорогам памяти» (Иерусалим, издательство «Лира», 1996 год) я довольно подробно написал о том, через что пришлось пройти мне и моей семье на пути к Израилю, повторяться не буду.

После отъезда я переписывался только с Даней, а она уже рассказывала тем, кто этим интересовался, о нашем житье-бытье и, в первую очередь, Абраше с Аней.

Когда после журнала «Родина», где я работал литературным редактором, в связи с резким падением числа репатриантов, я поступил на бухгалтерские курсы, Абраша вложил в Данино письмо записку, в которой оправдывал мой мужественный поступок. Я же считал его вынужденным и никакого мужества в нём не видел. Мужество мне пришлось проявлять позже, когда заболела и в диких мучениях 26 марта 1988 года умерла моя любимая красавица жена Ляля. Впрочем, и об этом я подробно написал в книге «Грани судьбы» (Иерусалим издательство «Евгарм», 2012 год). Хочу только сказать, что очень тёплое письмо с соболезнованием мне прислал Павел Фишер.

 В одном из писем Даня написала, что у Павла обнаружили стенокардию в тяжелой форме. Меня это известие очень удивило. Как у веселого спортивного человека могло развиться такое тяжелое заболевание?! Вместе с тем, определенные мысли по поводу причин такой серьезной болезни у меня были. Но просить Павла в письме разъяснить, откуда это и почему, мне не хотелось. Тем более, что решение поехать в Ленинград я уже принял. Претворить в жизнь это решение стало возможно в связи с горбачевской перестройкой. А практическую помощь в этом деле мне оказал мой дорогой Марик Лесин.

В ленинградском аэропорту «Пулково» меня встречали родные и друзья, и среди них, конечно, были Павел с Валей. Тогда-то я впервые увидел на лице человека «печать смерти». И лицо это принадлежало Павлу Фишеру. Через пару дней я пришёл к нему домой, принял душ, поужинал, после чего мы остались одни, и Павел поведал мне историю, достойную пера автора печальной повести о Ромео и Джульетте. Через двадцать лет пламенной любви его пассия в один далеко не прекрасный день заявила, что встретила человека, полюбила его и… выходит за него замуж. Это известие было сколь неожиданным, столь и роковым для моего друга. Ситуация осложнялась еще и тем, что женщина продолжала работать в группе Павла. И видеть ту, которую он считал «своей собственностью», чужой женой было для него невыносимо. Павел потерял сон, а, когда, наглотавшись снотворного, все же засыпал, ему снились кошмары. И, как результат этих нечеловеческих страданий – грудная жаба, или, как называют это заболевание в медицине – стенокардия.

Я пробыл у Фишеров три дня и увидел уже взрослую и очень хорошенькую Юленьку с её мужем – высоким красавцем-евреем, и их первенцем. Надо ли говорить, что внука Павел обожал! В это время они вплотную занимались предстоящей эмиграцией в Америку.

Затем Павел с Валей несколько раз приходили ко мне, чтобы помочь по хозяйству. Ну и, наконец, пришли прощаться, когда я возвращался в Израиль. В стране я получил от Павла письмо, в котором он подробно описывал всё, через что пришлось пройти семье дочери, прежде чем они попали в Америку, а также о первых месяцах проживания таких дорогих для него людей в этой стране. Я, конечно, ответил. В числе прочего спросил – не собирается ли он с Валей последовать их примеру? Ответа я не получил, а через пару месяцев после моего возвращения в Израиль раздался звонок из Ленинграда: Валя сказала, что Павла не стало… 

По прошествии нескольких лет я решил побывать в Ленинграде, теперь уже в Санкт-Петербурге. Позвонил Вале, чтобы узнать, смогу ли я у неё остановиться. Ответила мне совершенно незнакомая женщина. Я извинился и повесил трубку. А про себя подумал:

– Видимо, Валя последовала за дочерью.

Во всяком случае, было бы глупо не сделать это…