Неземной цветок. Моё уфимское детство

В чём тайна детства? В ребёнке множество душ – он их легко вырывает воображением и живёт один, но как с товарищами. Взрослый же одинок. А ребёнок легко и воробьём живёт, и былинкой.

 Андрей Платонов

 

 Предисловие

 

 Когда после кратковременной разлуки подъезжаешь к Уфе и в вагонном окне начинают мелькать городские огни, сжимается сердце. А когда ступаешь на крепкий асфальт уфимской улицы и чувствуешь, что ты, наконец, дома, то словно гора с плеч спадает.

 …Трамвай мчался по старой уфимской улочке, застроенной одноэтажными деревянными домами. Улочка балансировала по краю обрыва. Таких островков в городе осталось немного. Скоро не останется и их, и Уфа изменится окончательно. Я смотрела на окна старых домов. Они рассказывали о своих жильцах: в одном окне пышно цвела красная герань, на подоконнике другого стоял забавный плюшевый слоник, в третьем лежала огромная морская раковина – память о поездке к морю. Жители старых домов любят украшать свои окна. И живут по особому укладу, неторопливо и вдумчиво.

 В этих небольших по объёму разрозненных зарисовках я описываю Уфу 50–60-х годов прошлого века – такую, какой помню её я. В те годы она была уютным зелёным городом со старыми деревьями, с цветущей во дворах сиренью. Городом с особой атмосферой. Теперь Уфа – современный суетливый мегаполис. На его улицах огромные рекламные плакаты, люди спешат, на ходу разговаривая по мобильным телефонам. Если бы я тогда, из 60–70-х годов, на машине времени переместилась в настоящее, я была бы по меньшей мере поражена.

 Меня бы, конечно, удивил вид обновлённого Гостиного двора, ставшего украшением города. Ведь в прошлом он был известен тем, что там размещался чуть ли не единственный в городе общественный туалет, на грязном мокром полу которого частенько валялась пьянчужка. Неподалеку от него, во дворе продуктового магазина, во времена моего детства обычно толпилась очередь за мукой. Сейчас здесь стоит греческая беседка.

 Когда-то, ещё в юности, я начинала писать повесть – как бы из будущего – о том, как изменились улицы моего детства. В тексте, как положено, присутствовала мягкая лирическая грусть об утраченном: о снесённых домах, спиленных деревьях, о том, что эти места так изменились, что их и не узнать. Но такого будущего я и представить себе не могла! «Лысый» перекрёсток на углу улиц Цюрупы и Фрунзе. Солнце палит так, что чувствуешь себя словно в пустыне. И нет привычной спасительной тени деревьев. Такой Уфа стала. Прежнюю уже не вернёшь. Поэтому я люблю гулять по старым улицам, но их становится всё меньше и меньше.

 Время идёт, меняется облик города, меняются люди, их образ жизни. Неизменным остаётся только небо над городом. И земля, на которой город стоит. Она всё помнит, она всех помнит. Она хранит тайны истории…

 Я родилась в Подмосковье, в селе Петровском Наро-Фоминского района Московской области. Из роддома меня привезли в Апрелевку: мать говорит, что в Апрелевке в то время не было своего роддома и все апрелевские женщины рожали в Петровском. Имя мне придумывал отец – он служил в армии – вместе со своей батареей. Решили назвать в честь дочери Сталина Светланой, ведь с именем Сталина они ходили в бой. А через полтора месяца после моего рождения отца демобилизовали, и мы уехали на Урал, в далёкую Уфу, родной город отца.

 Приехали в конце марта. Наверное, капало с крыш... А в окна заглядывало пробудившееся после зимней спячки весёлое солнце. Шумели от весеннего беспокойного ветра деревья в аллейке, по вечерам из остроконечного минарета мечети плыл по всему двору голос муэдзина.

 

 Воспоминания раннего детства фрагментарны. Они складываются из разрозненных мгновений.

 

 …Мне три года. Мы в гостях в Москве и в Московской области. Эскалатор в метро – ступеньки резные, с дырочками, сквозь них пробивается яркий электрический свет.

 …У бабушки в деревне Львово Калужской области. Собираемся ужинать. На столе дымится сковородка с жареными грибами – лисичками. Бабушка ставит на пол блюдце с молоком для ёжика. Он тут же подбегает, торопливо стуча лапками, и начинает лакать. Мы не сводим глаз с грибов, но в этот момент входная дверь распахивается и вбегает соседка с криком: «Мартыновна, твоя коза на плетень напоролась». Всполошённая бабушка бежит на улицу, я за ней.

 ...Иду с матерью по полю. Рожь высокая, золотая, выше моей головы. Я раздвигаю руками её густые хлёсткие стебли. А над головой синее-синее небо.

 И ещё обрывки уже уфимской жизни: в доме большая стирка, на кухне в большом цинковом баке кипятится бельё. В квартире стоит запах горячей воды с хозяйственным мылом. Белые вышитые занавески и тюль мать с окон сняла, в квартире голо и неуютно. Словно осенью на улице, когда облетят деревья.

 Дождь. Я смотрю в окно на пляшущие струи, на мокрые листья деревьев, на соседний деревянный дом, который тоже вымок. Я жду, когда дождь кончится... тогда можно будет пойти во двор гулять.

 Весна. На нашем крыльце снега уже нет, и солнце высушило доски. Крыльцо сухое, тёплое. Почти лето! Я вынесла кукол и стала играть. Лицо ласкает мягкий весенний ветерок. И небо безоблачное-безоблачное...

 Мы с мамой пошли в хлебный магазин на трамвайное кольцо на Ленина. В магазине – высокие полукруглые стеклянные витрины с выставленными продуктами, а сверху стоят вазочки с бледно-розовой и белой пастилой, зефиром, трёхслойным волнистым мармеладом – у меня глаза разбегаются. А в это время грузчики стали заносить в магазин подносы с бисквитными пирожными, на которых красовались замысловатые розочки из крема. Кроме того, на каждую розочку ещё была выдавлена капелька красного кисленького джема. Подносы поставили на прилавок, продавщица начала принимать товар, а я побежала к маме и стала просить пирожное. Кроме пирожного купили ещё и кулёк пастилы. Товар тогда накладывали в кульки, которые продавщицы сами на глазах у покупателей сворачивали из плотной коричневатой бумаги.

 

 На Тукаевской

 

 Мы жили на улице Тукаевской, тихой и зелёной. Неподалёку была река. Её можно было увидеть из маленького запылённого окошка, забравшись на чердак или пройдя по нашей улице до угла и свернув направо, к парку имени Салавата. Там, под крутым обрывом, медленно и плавно несла свои воды Белая. Я любила спускаться на берег реки, усыпанный острыми белыми камушками. Река жила своей, непонятной для меня жизнью. Я молча подолгу смотрела на широкую рябь, и мне начинало казаться, что постепенно я заряжаюсь могучей энергией реки, хотелось окунуться в её тёплую глубину. Иногда проплывала баржа или пароход, и тогда волны становились энергичнее. Надышавшись речной свежестью, я поднималась по сломанным ступенькам длинной крутой лестницы, передыхая на её поворотах.

 То, что наша улица была особенная и замечательная, я поняла очень рано, почувствовала шестым чувством. Когда сказка «Аленький цветочек» была прочитана, я ещё и не подозревала, что её автор маленьким мальчиком жил в двух шагах от меня, за ближайшим углом, в блекло-сиреневом доме, в котором во времена моего детства размещался кожно-венерологический диспансер и куда нам строго-настрого запрещали ходить родители. И даже достопримечательность нашей улицы, старинная липовая аллея, тоже имела отношение к роду Аксаковых – её, по преданию, посадила Софья Аксакова, жена тогдашнего губернатора Григория Сергеевича Аксакова. И поэтому аллею в старые времена называли Софьюшкиной. Эти липы шумели прямо за воротами нашего двора. Шагая ранним зимним утром в школу, я любовалась разноцветными искрами снега и напряжёнными от мороза чёрными липами.

 В детстве я любила зиму. Может, потому, что в январе было два моих самых любимых, главных праздника: Новый год и день рождения. Новый год манил ёлкой и таинственным блеском шаров на пушистых ветках. А в каждый свой день рождения я становилась на год старше – мне очень хотелось поскорее стать взрослой. Мне казалось, что только там, во взрослой жизни, происходит всё самое интересное и значительное. И что детство – это всего лишь прелюдия.

 Наша улица называлась когда-то Фроловской, затем Воскресенской. До революции где-то в этих местах была церковь Фрола и Лавра, она сгорела в один из городских пожаров. Одна из старейших улиц города, до революции она словно сбегала с горки от кафедрального Воскресенского собора прямо к Троицкой церкви, к территории, на которой в былые времена был расположен Уфимский кремль, – к тому месту, откуда пошла Уфа. Во времена моего детства собора уже не было, а в архиерейском доме располагалась детская больница. Дом окружал хороший большой сад. Ниже архиерейского дома и бывшего свечного заводика была небольшая площадь, которая заканчивалась крутым обрывом над Белой. Край обрыва был огорожен барьером с побелёнными балясинами. Получилось что-то вроде балкончика или террасы, с которой можно было любоваться забельскими просторами.

 На углу улиц Тукаева и Матросова в дореволюционные времена располагалось женское Епархиальное училище с домовой церковью, освящённой в честь святителя Тихона Задонского. В советское время это здание заняла городская больница № 1. Ниже улицы Цюрупы, вдоль всего квартала вплоть до нашего двора, тянулся белый кирпичный забор 1-й соборной мечети.

   Наш двор нам казался неизведанной тайной, и в то же время мы его знали так подробно, как первоклассник знает свой букварь к началу зимы. Все самые затаённые уголки были по сто раз излазаны и изучены. Мы побывали на всех крышах домов и сараев. Ведь с крыши было видно реку и лес на другом берегу. Забравшись на крышу, мы себя чувствовали совсем другими людьми. Перед нами открывался горизонт, его линия таяла вдали, за бесконечными зелёными полями. Чувство простора охватывало нас и приводило в восторг. Забельские дали! Где ещё, в каком городе открывается такая прекрасная панорама? Наш город расположен на высокой горе, окружён тремя реками. Он изрезан живописными оврагами, заросшими густыми кустами вербы, которая цветёт по весне: желтоватая пыльца горит на её крупных бархатистых почках...

 Наш двор был расположен рядом с мечетью. Мы забирались на крышу старого сарая и подолгу разглядывали, что происходит по ту сторону деревянного забора. Там шумели старые, вековые берёзы, весной буйно цвела сирень. А на всём протяжении от забора до берёз росла трава. Трава необычная – очень высокая, густая. Мне запомнился ветер, который постоянно хозяйничал там. Он волновал, словно море, траву, раскачивал мощные ветви старых берёз, и нам казалось, что они о чём-то подолгу разговаривают между собой. И ещё, несмотря на постоянный ветер, там жила немыслимая тишина. В раннем детстве мне почему-то казалось, что во дворе мечети обязательно должен расти какой-то необычный, неземной цветок, и я всё искала его. И вот однажды я увидела между стрелок зелёной травы пушистый тёмно-сиреневый цветок. Но это был, конечно, простой полевой цветок, которому я не знала названия.

 Каждый вечер в пять часов из остроконечного минарета раздавалось пение муэдзина. Он на арабском языке созывал мусульман на службу и воссылал хвалу Всевышнему. Нам очень хотелось побывать там, мы знали потаённую кнопочку звонка на воротах, вызывали сторожа, но он нас не пускал. И лишь в 16 лет, примкнув к группе туристов, я прошла в мечеть. Единственное, что я запомнила, – красивые цветные витражи. Побывала на небольшом кладбище около мечети, где было несколько старинных могил с мраморными плитами и арабской вязью.

 Мечеть оказала влияние на всё моё детство. Надо ли говорить о том, что она постоянно волновала детское воображение? Её соседство, её жизнь была у нас как на ладони. В пятницу её резные ворота широко распахивались, и туда стекался народ. Люди густой толпой шли по вековой липовой аллее, которая когда-то вела и к Воскресенскому собору. И в этой аллее люди отдыхали на скамеечках после церковной службы. Но собор снесли в 1933-м. А мечеть, построенная примерно в одно время с собором по указу Екатерины Великой, осталась.

 *  *  *

 Каждая разрушенная церковь – это намоленное место, место большого скопления энергии. И я это чувствовала. В детстве я любила стоять у аллейки и смотреть в противоположный конец улицы Новомостовой, которая завершалась большим белым зданием. Что было там, в этом доме, я не знала. Только чувствовала что-то очень светлое и хорошее. И про себя по-детски гадала о том, что бы там такое могло быть. В этом здании до революции была Спасская церковь. Я смутно помню её ребристые высокие колонны, торжественные, величественные. Словно из другой жизни. Мы проходили мимо, провожая своих гостей. И подвыпившие люди нестройно пели: «Орёл степной, казак лихой...». Не замечая величия белых колонн и чистоты зимнего вечера. А мелкие пронзительно-белые снежинки падали на наши головы и таяли на горячих щеках...

 

Солнце играло на золотых куполах...

 

 В нашем городе, который до революции насчитывал лишь несколько десятков тысяч населения, было более тридцати церквей. Они возвышались на фоне одно- и двухэтажных домов и светились среди густого облака зелени. Особенно выделялась Троицкая церковь. Она стояла на пригорке над рекой Белой. Она таила память истории. Её животворящий колокольный звон плыл над окрестными улочками и над рекой. А река уносила его вдаль, за городские пределы.

 «Взрывали её три дня, – вспоминали жители окрестных домов, – и не могли взорвать». Не поддавалась им церковь. В моей памяти осталось лишь смутное воспоминание из детства: на пригорке – обезглавленная церковь. Но и такая, обезглавленная, она мне казалась очень красивой. Стройное прямоугольное здание белого цвета, а под крышей лепнина в виде каменных скобок. К тому времени, когда я появилась на свет, в городе работала только одна Сергиевская церковь. И ещё, в овражке, на противоположном берегу речки Сутолоки, стояла каменная Покровская церковь.

 Газа во времена моего раннего детства не было. Мы готовили на примусах и керогазах. Керогаз заправлялся керосином, за которым мы ходили вдвоём с бабушкой в керосиновую лавку, которая лепилась к склону холма за Троицкой церковью. В лавке было темно, тесно и приторно пахло керосином. Мне там не нравилось. И поэтому я поскорей выбиралась на свежий воздух, поближе к солнечному свету. Пока бабушка стояла в очереди, я бродила около лавки, разглядывая склон холма, поросший травой и полевыми цветами. Я собирала синие васильки, бордовые цветы клевера, ромашки. Время от времени задирала голову и смотрела на церковь.

 Купив керосин, мы поднимались на небольшой базарчик: длинные деревянные ряды с навесной крышей и лошади, привязанные к деревянным столбам этих рядов. Лошади помахивали гривами, переминались с ноги на ногу. У них были прекрасные грустные глаза. Церковь стояла на краю площади. В её помещении в то время располагался склад, и я чувствовала своей детской душой разлад, дисгармонию. И читала скорбное неодобрение в глазах своей бабушки. Я уже знала, что мир не так прост.

 

 Дикая Бара

 

 В раннем детстве я была отчаянной хулиганкой, играла с мальчишками в войну, лазала по крышам и деревьям, зимой прыгала с крыши сарая в высокие пуховые сугробы, часто дралась. Отец как-то сказал, что надо защищать младших сестрёнку и брата. И я никому не давала спуска, если их обижали. Особенно часто доставалось соседскому мальчику Марату, который жил за стеной, в одном с нами доме. Его мать, тётя Зоя, часто приходила жаловаться на меня. А я, излупив Маратку, сразу бежала домой и пряталась под кроватью или «на верху», так называли мы в семье предчердачное помещение над сенями, которое отец выстроил во время капитального ремонта, своего рода летнюю комнату. В ней стояли кровати, и летом, в душные жаркие ночи, мы там спали. Иногда днём в свободную минутку поднимались туда по лестнице поваляться с книжкой в тишине или просто поглазеть в маленькое оконце.

 Отец с матерью меня называли Дикая Бара, потому что родителям очень нравился фильм по одноимённой повести чешской писательницы Божены Немцовой. А ещё потому, что моя мать была наполовину полькой. А я была дикой девочкой. Мать позже рассказывала: «Бывало, смотришь, Света бежит! Только кудри трясутся».

 В нашем дворе было много детей послевоенного поколения, 1946–1956 годов рождения. Мы жили очень дружно. Понятия «национальность» тогда для нас не существовало. Двор был многонациональным, как наша республика. Удивительно, но двери в дневное время никогда не запирались, и мы свободно ходили в гости друг к другу. Но эта открытость имела и другую, отрицательную сторону. Как-то днём, когда все взрослые в основном были на работе, в наш двор забрёл цыганский табор. Зашли в одну из квартир, дома был только маленький мальчик, и начали там хозяйничать: умывать своих детей, укладывать их спать, обедать... Мальчик испугался, выбежал во двор, пожаловался соседу. Дядя Миша взял топор и выгнал табор из квартиры и со двора. А по-другому никак нельзя было.

 Были и воры. Наш дом стоял у самых ворот. Однажды к нам зашла незнакомая женщина, дома была только бабушка. Она заговорила с ней, сказала, что работает вместе с моей матерью. А затем попросила воды попить. Пока бабушка ходила за водой в нашу полуподвальную кухню, женщины той след простыл. Когда пришла с работы мать, узнав об этой гостье, сразу заглянула в шифоньер. Пропало несколько лучших платьев. Мать в слёзы, побежала в милицию, написала заявление, но они так и не нашли воровку.

 Иногда приезжал старьёвщик. Его лошадь, запряжённая в телегу, останавливалась у ворот, и он подавал сигнал, дудел в свою дудочку с низким хрипловатым звуком, который был знаком всем в то время. Радостная весть – приехал тряпичник, так мы его называли, – молниеносно облетала двор. Все лихорадочно начинали дома собирать пришедшие в негодность ненужные вещи и бежали к нему. А он в обмен на тряпки давал девочкам воздушный шарик, мальчишкам рыболовные крючки, а если повезёт, игрушку: пластмассовую обезьянку, которая лезла по шесту вверх, если дёргать за верёвочку.

 Ранним утром по двору разносились гортанные крики продавщиц молока, айрана, простокваши. Это были жительницы Цыганской поляны. На коромыслах они несли тяжёлые вёдра, обвязанные марлей, и кричали: «Кому молока, кому молока? Кислый молока...». Наши матери выбегали с банками и бидонами.

 Летними тёплыми вечерами мы высыпали на улицу. Взрослые сидели на скамеечках, а мы играли в многочисленные подвижные игры: в догонялки, в прятки, в садовника, в штандар, в краски... Мне больше всего нравилась игра в садовника. В ней назывались имена цветов, а я всегда любила цветы. Они казались мне чем-то необычным, загадочным и прекрасным. Я любила полевые цветы и дикие травы. Они росли всюду. Мы бродили по газончику вдоль аллеи и искали в траве новые, незнакомые цветы. Иногда натыкались на экзотичную куриную слепоту. Это уже был чужой цветок. От него веяло чем-то враждебным. Кто-то из подруг сказал, что если съесть цветок куриной слепоты или понюхать, то можно ослепнуть.

 

 *  *  *

 Во времена нашего детства не было ни телевизора, ни компьютера, и поэтому жизнь делилась на дом и улицу, на чтение и игры на свежем воздухе. Дома у нас был фильмоскоп и много диафильмов в круглых металлических и пластмассовых баночках. Отец развешивал на стене белую простыню, служившую нам экраном, выключал в комнате свет и начинал показывать диафильмы. Текст читал сам. Когда мы выросли, фильмоскоп с диафильмами отправили в деревню родственникам. Ещё я очень любила слушать по радио детские передачи. Ровно в 12.00 сидела уже у радиоприёмника. Слушала, прижавшись ухом к приёмнику и затаив дыхание. Любимая передача «Угадайка!».

 Первый телевизор в нашем дворе появился году в 1962-м, у мальчика Вити. Потом у нас. Тогда было принято по вечерам ходить «на телевизор». Вечером в дверь стучали: «Можно к вам, на телевизор?». Места всем не хватало, поэтому сидели везде, на диване, на стульях, на полу. Маратка сидел всегда на полу перед самым экраном.

 Ещё мы очень любили ходить в кино. Ходили обычно на первый сеанс, потому что билеты были дешевле. В выходной день, в воскресенье, когда не было занятий в школе, вставали чуть свет, на улице ещё было темно. Кто-то обходил все квартиры, спрашивал: в кино пойдёшь? Собирались стайкой и шли «в город», т. е. в центр. Матери выдавали нам на это мероприятие по рублю.

 Начинали с «Октября», потом шли в «Салават», кинотеатр им. Матросова, в «Родину». Куда удавалось купить билет, туда и шли. Везде были огромные очереди, и не всегда нам удавалось добыть билеты. Один раз, помню, не попав в кино, мы пошли в кукольный театр, он тогда располагался в уютном подвальчике Оперного театра, справа от нынешнего входа. А в другой раз пошли в Оперный театр на дневной спектакль. Шла опера современного автора, что-то про сталеваров. Огромная толпа выходила на сцену и громко дружно пела. Но нам нравилась сама обстановка: красные бархатные кресла, большая люстра под потолком, лепнина. Мы сидели в ложе и наблюдали за людьми в партере, за оркестром в оркестровой яме. В антракте музыканты настраивали свои инструменты, извлекая из них разнообразные звуки. Эта разноголосица мне почему-то очень нравилась.

 В кинотеатре «Идель» в парке имени Матросова шёл очень популярный в то время фильм «Господин 420». После него все мальчишки во дворе распевали: «В русской шапке большой, но с индийскою душой»...

 В общем-то, нам было всё равно, куда идти, лишь бы выходной не пропал даром. Из просмотренных в детстве фильмов мне запомнились «Партизанская искра», «Звезда», «В горах», «Господин 420», американская постановка «Войны и мира», «Разные судьбы», «Прощайте, голуби», «Баллада о солдате».

 А ещё мы с удовольствием ездили на Сельскохозяйственную выставку, которая в 60-е годы ежегодно устраивалась на месте нынешнего парка имени Мажита Гафури. Мой отец как художник обычно участвовал в её оформлении. Ехали на трамвае на далёкий проспект Октября. В то время эта поездка была настоящим путешествием. Отец показывал нам золотые снопы пшеницы, крупные румяные яблоки, овощи, выращенные на полях республики. Вокруг павильона росли огромные старинные дубы. Мы любили там играть. А отец набирал нам полные пригоршни лесных орехов.

 

 Тайное общество

 

 Мы часто бегали в парк, носящий имя Салавата, или на Случевскую гору, как называли её по старинке. Там не было шумных, суетливых аттракционов и царила зелёная тишина: свежий речной воздух, голубое небо, заросли буйно цветущей по весне старой сирени, деревянные беседки на обрывистом берегу Белой.

 Парк влюблённых. В нём было много укромных уголков со скамейками. В глубине парка стояла открытая эстрада. Одно время по вечерам, когда стемнеет, там вывешивался большой белый экран и показывали кинофильмы. Фильмы были документальные и не очень для нас понятные. Но мы с великим трудом отпрашивались у родителей и бежали их смотреть. Ведь кино показывали бесплатно!

 В 1961 году в этом парке с обрывистого берега Белой мы наблюдали полное солнечное затмение. Народу собралось много. Мы пришли с заранее закопчёнными стёклышками, как нас научили в школе. В третьем часу дня стало темнеть. Сквозь наши стёкла мы видели, как тень Луны медленно наплывает на солнечный диск. Стало темно как ночью. Высыпали яркие звёзды. Но длилось это недолго. Вскоре союз Луны и Солнца был расторгнут. Вернулся день, и мы разбежались по домам учить уроки.

 Мне и сейчас кажется, что Случевская гора – самый живописный уголок нашего города. Так хотелось бы, чтобы он был с нами всегда, чтобы не одно поколение уфимцев в тёмные и светлые минуты своей жизни могло прийти и посидеть здесь на уютной скамеечке в зарослях сирени на обрывистом берегу реки Белой.

 Именно там, в парке, мы с подругами придумали «Тайное общество геологов». Тайное – потому что родители не разрешили бы нам лазать по головокружительному обрыву над рекой Белой. А мы подобрали себе большие палки, на которые можно было опираться, и с их помощью отправлялись в свои «экспедиции». Вернувшись, палки прятали под средней беседкой, у которой росла старая сосна.

 Мне интересно было рассматривать слои породы. Они, как годовые кольца деревьев, могли рассказать о многом, но мы не знали их языка. Иногда находили пластины серебристой слюды, очень редко квадратик прозрачного кварца. У нас был свой гимн, устав. Всё это продолжалось до тех пор, пока об этом не узнала мать одной из моих подруг. Она пошла в школу и пожаловалась учительнице, т. к. ей такие рискованные занятия были непонятны. «Тайное общество геологов» закончилось.

 

 Книжный магазин на главной улице

 

 Магазин «Знание» на улице Ленина – старейший книжный магазин города. Я с полным правом могу сказать, что вся моя жизнь была связана с ним. Здесь родители покупали мне самые первые детские книжки про то, «как оторвали мишке лапу», и про девочку Таню, что «уронила в речку мячик». Эти стихи легко заучивались, я и сейчас могу любое стихотворение Агнии Барто прочитать наизусть.

 Детские книги в то время раскупались мгновенно. Ведь не было ни телевизора, ни мультиков, ни компьютера. Мне хорошо запомнился случай, когда соседу по двору Вите купили тоненькую яркую книжку «Про Ганю-рёвушку». На обложке была нарисована девочка, у которой из глаз как из фонтана лились слёзы. Я упросила мать, и она пошла в книжный магазин. Но книжки уже раскупили. Это было моё первое огорчение в жизни.

 Когда у меня появился интерес к поэзии, я в этот магазин заходила чуть ли не каждый день. Высматривала новинки. Но, к сожалению, поэзия тогда была на одно лицо, какая-то казённая. Зато выходили ежегодные сборники «День поэзии». Там я прочитала Анну Ахматову, Новеллу Матвееву. Часто мы забегали в «Знание» и в студенческие годы. Когда родилась дочь, покупала книги уже для неё.

 Помню, как я училась читать. Шла весна. Мать мыла окна, а я ходила по квартире с букварём и приставала к ней: «Это какая буква? А эта?..». Читать научилась в шесть лет. В первом классе меня повели записываться в городскую детскую библиотеку. В то время она находилась на улице Ленина – в здании, где сейчас расположена Академия искусств. Меня спросили, в каком классе я учусь, я сказала, что в первом. Библиотекарь удивилась, дала мне книжку и попросила почитать. И только после того как удостоверилась, что я действительно хорошо читаю, записала меня в библиотеку.

 Вскоре библиотеку перевели на улицу Новомостовую. Теперь она располагалась в бывшей квартире Шагита Худайбердина и носила его имя. Здание было очень тёплое и уютное. Уют и сердечную обстановку создавали работники библиотеки Надежда Веньяминовна Ядрёнкина, заведующая библиотекой Земфира Гизетдиновна Терегулова. Когда мне было лет тринадцать, Надежда Веньяминовна мне сказала: «Идём-ка, я покажу тебе интересную книжку!» И дала мне книгу по азам кулинарии. По этой книжке я научилась готовить простые, но необходимые блюда. В период, когда я увлекалась астрономией, все интересующие меня книги я находила в этой библиотеке. Больше других запомнилась книга Волкова «Земля и небо».

 

 Как-то в шестом классе во время школьных каникул я выбрала для чтения роман Сервантеса «Дон Кихот». Библиотекари очень удивились и сказали, что мне ещё рано читать этого автора, что мне будет скучно: я ничего не пойму. Но я их переупрямила. И прочитала эту книгу за два дня, чтобы доказать, что я вполне могу читать книги для взрослых, хоть книга и показалась мне скучноватой и длинноватой.

 Зато с большим интересом читала книги для детей: «Республика ШКИД», «Витя Малеев в школе и дома», «Незнайка на Луне», «Дикая собака Динго». В библиотеке часто проводились различные интересные мероприятия, например «Книжкина неделя».

 

 Старые открытки

 

 У каждого из нас в жизни был человек, который оказал влияние на формирование нашей личности, а следовательно, и на нашу судьбу. Встреча с ним обычно происходит где-то в раннем детстве. Он, разумеется, тоже состоит из плоти и крови, имеет какие-то свои недостатки, но мы со всей чистотой своей детскости видим в нём только главное, то, что составляет суть его характера. Таким человеком для меня был младший брат отца, дядя Юра. Он работал геологом. Сначала на Украине, потом в Сибири. У меня хранятся старые открытки, которые он прислал. Летом он с геологической партией выезжал в поле, а зимой у него был отпуск. Когда мы получали телеграмму с извещением о его приезде, вся наша большая семья приходила в радостное возбуждение. Поезд обычно прибывал ночью, и мы всей семьёй ехали его встречать. Брали даже нас, маленьких детей, потому что мы отчаянно просились.

 Помню тёмный ночной перрон. Запахи мазута, снега, неверный свет фонарей. Открывается дверь вагона, и на верхней ступеньке появляется дядя Юра, высокий, улыбающийся. В руках он держит огромный мешок с кедровыми орешками – сибирский подарок. А дома нас ждут пельмени, которые мы по случаю приезда лепили всей семьёй. Когда приезжал дядя Юра, у нас, детей, начиналась весёлая жизнь. Он водил нас в кукольный театр, гулял с нами на улице, баловал подарками. Дома в те дни была весёлая кутерьма. Настоящий праздник!

 

 Он погиб молодым, ему не было и тридцати. Перевернулся грузовик, на котором он со своей геологической партией возвращался из экспедиции. Все уцелели, а дядя Юра погиб. В моём альбоме хранится его фотография: скуластое чернобородое лицо со смеющимися серыми глазами. Таким он был в жизни, весёлым и добрым.

 Его именем  было названо месторождение.

 

Мешочек с пуговицами

 

 Всегда рядом была бабушка, точнее прабабушка, Акулина Фёдоровна. Она ни минуты не сидела без дела, то готовила на кухне, то штопала, то на грядках в палисаднике копалась... Говорила, словно извиняясь, – я не могу без работы. Меня звала ласково – Светлася. Никто меня так больше не называл. Переживала, что я некрещёная и что у меня нецерковное имя. Говорила: «Хотя бы тебя Верочкой назвали...». Раз в месяц, в воскресенье, вставала чуть свет, повязывала белый ситцевый платочек и отправлялась на службу в Сергиевскую церковь. Чаще ходить не решалась, боялась своего сына-атеиста и моего отца. Ведь они были коммунистами. У бабушки была икона Спасителя и замусоленная от частого чтения тоненькая школьная тетрадка с переписанными от руки, крупным корявым почерком, молитвами. Она их прятала, показывала только мне. Боялась, что отберут и выкинут. Прожила она 92 года. После её смерти остался белый ситцевый мешочек с разнокалиберными пуговицами, которые она собирала и хранила на всякий случай: вдруг пригодятся...

В детстве я боялась грозы. Она вселяла в меня непонятный, почти мистический ужас. Когда тучи плотно обкладывали небо, приближалось грозное ворчанье грома и начинали мерцать синим мертвенным светом быстроногие молнии, бабушка начинала испуганно и отчаянно креститься, а я забивалась в недостижимый для молний, как мне тогда казалось, самый глухой и тёмный уголок нашей квартиры. Почему я так боялась грозы? Может, в этом страхе был заключён ужас первобытного человека, шедший из древности, когда все силы природы обожествлялись, и он был заложен во мне на генетическом уровне? А может, я просто была слишком нервным и впечатлительным ребёнком?

 Но встреча с молнией всё же состоялась. И не с простой, а шаровой. Мне было тогда двенадцать лет. На улице лил дождь. Вернее, была гроза. И поэтому мы играли дома у подруги, рассадив своих кукол на подоконнике. И в каком-нибудь полуметре от нас, отделённый всего лишь тонкой полоской стекла, медленно, словно заворожённый, плыл раскалённый бледно-жёлтый шар размером с детский мяч. Испугавшись, мы, не сговариваясь, одновременно выскочили из комнаты на общую кухню. А молния, по словам соседей, не торопясь проплыла вдоль всего нашего двора и исчезла за забором, во дворе мечети, а там ушла в землю. После этого случая я, как ни странно, перестала бояться грозы. Больше того, я её полюбила.

 

 Рыбинские

 

 В нашем дворе жила эвакуированная из Рыбинска в годы войны семья. Всех их во дворе так и звали – рыбинские. В раннем детстве я думала, что это у них фамилия такая. Мать дружила с женщиной из этой семьи, тётей Ирой. У неё был сын, мой одногодок, Витя. Мы оба часто болели, и матери водили нас в детскую поликлинику – то на прививку, то к терапевту.

 Как-то на Новый год тётя Ира устроила ёлку. Ёлка была большая, до потолка. Она сияла разноцветными огоньками, была обсыпана серебристым дождём... Мне особенно запомнились большие тёмно-красные яблоки, которыми нас угощали. В раннем детстве я чаще всего играла с Витей. Он рос ушастым хилым мальчиком. Когда подросли и пошли в первый класс, мы с подругой стали от него убегать. А его бабушка рассерженно кричала нам вслед: «Девчонки, Витьку-то, Витьку подождите!»... Потом его перевели в четырнадцатую школу, поближе к дому. Эта школа стояла как раз напротив нашего двора, на противоположной стороне улицы. В эту школу ходила вся Архиерейка, и она считалась хулиганской.

 У рыбинских отец работал на машиностроительном заводе в Черниковске. Ездить на работу было далеко. Ему дали квартиру от завода, благоустроенную. Переехали они, пожили там немного и снова поменялись в наш двор. «Нет, – говорил дядя Толя, – я там жить не могу». Все, кому приходилось по разным обстоятельствам переезжать из нашего двора, скучали. Время от времени они приходили во двор поговорить, посидеть, вдохнуть родной воздух.

 Как-то я разговаривала с пожилой вахтёршей из Союза писателей. Она сказала: «Я Тукаева никогда не забуду. Там была такая тишина...».

 

 Борис

 

 В один из тёплых майских дней я вышла из дома. На крыльце сидели отец и незнакомый солдат в пилотке и гимнастёрке защитного цвета. Это был Борис. Он вернулся из армии. Я, взглянув на него, отчего-то сильно смутилась, а он радостно заулыбался: «Какая ты взрослая стала!» Мне было тринадцать лет. Борис – красивый, умный, чуткий. Он жил в дальнем конце нашего двора, в домике на склоне. Его мать, строгая женщина с гладкой причёской, была медсестрой.

 В Бориса тайно были влюблены все девчонки нашего двора. Но Борис ни на кого не обращал внимания, как-то незаметно, скромно жил своей жизнью. Окончил вечернее отделение института и стал работать инженером. Женился на женщине из состоятельной семьи и переехал жить к ней в дом на угол Октябрьской и Цюрупы, в котором на первом этаже располагались популярный в то время «Кредитный магазин» и аптека. Вскоре у них родился сын.

 Я после замужества переехала на улицу Крупской. И мы опять жили неподалёку друг от друга. Иногда нечаянно встречались на улицах. Я всегда чувствовала его мягкое приятное внимание. Он относился ко мне как к младшей сестрёнке. Помню, шёл первый снег, в воздухе кружились огромные пушистые снежинки: я зашла на почтамт и увидела его. У него уже седина начала пробиваться. Говорили, что с женой у него не ладится, что у неё трудный, капризный характер. Потом они развелись. Он скучал по сыну. Когда я его видела в последний раз, что-то сработало у меня внутри, какое-то непонятное упрямство, и я, сама не знаю почему, прошла мимо, словно мы не были знакомы. Но успела заметить, как он огорчился. Я ведь тогда не знала, что вскоре он умрёт...

 

 Старый каретник

 

 Я не ходила в детский сад, и вольное детство способствовало развитию моей души. Во дворах росли сирень и черёмуха. Весной все эти деревья разом цвели, а с Белой по всей улице плыл дурманящий воздух весны. Прямо под нашими окнами пестрели цветы, на грядках зрели покрытые нежным пушком огурчики, на кустах лениво краснели помидоры. Со всех сторон наш двор, как тиски, сжимали чужие сады. Забор был деревянный, из старых досок. Между досками были прорехи, в которые нет-нет да просовывала свою ветку любопытная вишня или смородина. А с яблонь перезревшие яблоки сами сыпались к нам в подол.

Мы любили забираться на крытую толем, напоминающую своим видом татарскую смородиновую листовую пастилу крышу сарая. Рядом с сараем росла старая липа, она давала тень и прятала нас от взрослых глаз. В этом укромном уголке мы грызли краснобокие ранетки, разглядывали чужой сад, в котором всё вызывало интерес, даже старые тазики и лейки, брошенные рядом с грядками. Мы знали, что там живут две девочки, наши ровесницы. Одну из них зовут Валя, а другую – Виолетта.

В глубине двора, в самой глухой его части, под горкой, стояли высокие добротные каретники, возможно, дореволюционной постройки. В наше время эти каретники были поделены на отсеки, и в них хранились дрова. А у моей подруги Тайки в каретнике ещё стояли высокие фанерные ящики, набитые до отказа небольшими по размеру гипсовыми статуэтками и фрагментами скульптур. Её старший брат Альберт в молодости учился на скульптора, но запил и стал простым слесарем. А его ученические работы пылились в сарае. Статуэтки были изящные и гладкие, для меня это было первым прикосновением к искусству. Потом их вынесли на улицу. Многие статуэтки побились и теперь являли собой памятник разбитых надежд. Почему многие мечты не сбываются? Наверное, впервые я задала себе этот вопрос, стоя около фанерных ящиков с разбитыми скульптурами.

 

 Тайка: как в лучших домах

 

 Посреди нашего двора, рядышком, стояли три старых тополя. По их крепким кряжистым стволам можно было легко забраться наверх, до первой развилки. Почему-то в детстве нас всегда тянуло куда-то вверх: на крыши домов, сараев, на деревья. Главной выдумщицей была Тайка. Она была старше нас на четыре года. Меня всегда удивляла её бойкая неистощимая фантазия, и я ей втайне завидовала. Мне казалось, что я сама ни за что не смогу такое придумать. Она выходила на улицу, тоненькая и грациозная, оглядывалась по сторонам и, не приметив ничего более интересного, подходила к нам. И начиналась игра. Перевёрнутые веточки деревьев или цветы становились у нас принцессами в пышных платьях. Прямо на песочнице или под тополями разыгрывались настоящие любовные драмы. А мы от восторга замирали. Принцессы влюблялись в простолюдинов, а их выдавали замуж за принцев соседних королевств, и они страдали. А потом им помогала добрая волшебница.

С Тайкой всегда было интересно. Может, потому, что она была старше меня? Её кумиром и идеалом был мой рано погибший дядя Юра. Тайка тоже мечтала стать геологом, как он. Бывая у нас дома, она всегда просила показать его фотокарточку, подолгу разглядывала мужественное бородатое лицо и весёлые добрые глаза.

 У меня осталось несколько её открыток, присланных мне, десятикласснице, из Сибири, куда Тайка после окончания школы поехала работать в геологическую партию. От неё я впервые услышала про Салехард, о народе ханты-манси. Потом она вернулась домой, её мать напекла горы чак-чака и баурсака, всё это стояло в комнате на отдельном столе, накрытом вышитыми белыми полотенцами. Мы с Тайкой ели баурсак и тайком, пока никого не было дома, курили в печную вытяжку. Потом она, довольная, обронила свою любимую в то время поговорку: «Как в лучших домах Филадельфии», и мы пошли гулять. Спустились по нашей улице к монументу Дружбы, прошли мостик через Сутолоку и свернули к церкви на пригорке. Я никогда не была в церкви и предложила ей: «Давай зайдём?» Она легко согласилась, хотя была башкиркой. Мы переступили порог, в церкви было темно. К нам подошла пожилая женщина и сказала, что служба уже закончилась. Но скоро привезут старушку, отпевать. И мы зачем-то остались. Отпевание произвело на нас тяжёлое впечатление. Особенно на Тайку. Вскоре у неё умер отец. И она потом всегда говорила, что тогда в церкви она, вероятно, испытала предчувствие скорой смерти своего отца.

Той же осенью она поступила в университет и, окончив его, стала работать в геологическом НИИ. Вышла замуж, родила дочь. Но это уже другая история.

 

Чердак

 

 Когда мне хотелось побыть одной, я забиралась на чердак.

  Там было темно. Лишь в кривые щели меж старых досок пробивались узенькие горячие полоски света и ровными линиями ложились на земляной пол, расчерчивая его по диагонали.

  В маленькое запыленное оконце свет с улицы почти не проникал. Но тянула свои ветки старая черемуха, и можно было прямо оттуда рвать темные спелые ягоды и есть.

  Там было душно от низкой прогретой беспощадным июльским солнцем крыши.

  Там было много пыли.

  И я чихала.

  Но там было тихо. И главное, никому не пришло бы в голову искать меня в этом месте.

  На чердак годами складывали старые ненужные вещи. Вещи, которые было жаль выбрасывать. И поэтому чердак смело можно было назвать музеем моей семьи.

  В углу на полках какого-то доисторического шкафа лежали старые книги, учебники и тетради всех поколений, начиная с предвоенных лет.

  Были там и мои первые школьные тетрадки со старательно выведенными перьевой ручкой кривоватыми палочками, крючочками, а затем и буквами. Мои первые учебники: «Букварь», «Родная речь», с картинками, которые я запомнила навсегда.

  И там, в этой свалке, я нашла книги по незнакомым мне предметам – логике, психологии. Эти школьные учебники принадлежали дяде Юре – тогда, в послевоенные годы, учились по другой программе.

  И томик Пушкина в бордовой тканевой обложке с замечательными иллюстрациями. Я запомнила одну из них: темноволосая девушка в белом платье стоит у высокого окна и с задумчивым видом что-то чертит на стекле. Эти две буквы, «Е» и «О», на запотевшем от домашнего тепла зимнем окне будоражили моё воображение. Я стала листать книгу, и мне захотелось узнать хоть что-то о жизни этой девушки, которой было так грустно в тот зимний вечер. И я нашла роман в стихах, который назывался «Евгений Онегин».

  Это была моя  первая, такая необычная, встреча с Пушкиным. Мне было лет десять-тринадцать.

  Как туда попал этот томик? Наверное, его вынесли, нечаянно прихватив вместе со старыми, ненужными учебниками.

  Ведь дома у нас была хорошая библиотека, и там был другой Пушкин, парадный. Но к тому изданию у меня не было такого притяжения. С ним надо было аккуратно обращаться, бережно переворачивать страницы, не пачкать, не ронять.

  А этот был «свой», и я читала его взахлеб. Судя по дате издания, этот Пушкин тоже принадлежал дяде Юре. Как раз в тот год они должны были проходить его по школьной программе.

  Но дяди Юры давно нет. Он погиб молодым, ему не было и тридцати: перевернулся грузовик, когда их геологическая партия возвращалась с поля.

  Дядя Юра тоже вырос в этом доме. Он был младшим сводным братом моего отца.

  Отец рос с мачехой, Варварой Степановной, медсестрой, бывшей фронтовичкой. Она курила «Беломор» и была прямолинейна.

  Но прабабушка, бабуся, как мы, дети, ее называли, недолюбливала невестку. Она рассказывала, как Варвара Степановна в тяжелое послевоенное время пекла большие обсыпанные сладким сахаром плюшки и прятала их от бабушки в старый сундук. Угощала ими только свою многочисленную родню, часто гостившую в доме. А когда отец принес домой редкие в то время особого качества валенки, тоненькие и белые, очень нарядные, и подарил их матери, то Варвара Степановна изрезала эти валенки втихаря острой бритвой, чтобы они никому не достались.

  На работе ее ценили и уважали, она была хорошим специалистом и старалась всем помочь. Но с дедом они часто и бурно ссорились. И в конце концов развелись.

  Как-то, совсем недавно, мать сказала: она ему изменила, а он не сумел простить.

  Дед и Варвара Степановна развелись, но она оставила фамилию мужа и продолжала жить в нашей квартире, в маленькой боковой комнатушке с окном в сад. Помнится, в то время она все читала роман Дюма «Граф Монте-Кристо». И толстая книга с закладкой валялась то на ее кровати, то на столе.

  Она долго ждала, но дед к ней не вернулся.

  В Доме отдыха он познакомился с дородной простоватой женщиной намного моложе его. Она родила ему двоих детей. С военной службы он к тому времени ушел на пенсию, его назначили директором ремесленного училища. И при училище дали квартиру, большую и удобную. И он съехал от нас.

  …Все эти семейные истории невольно вспоминались на чердаке.

  Но больше всего мне нравилось просто смотреть в чердачное окошко.

  Из него была видна река Белая, густо зеленеющий лес на противоположном берегу и далекая туманно - голубая линия горизонта…

  Я помнила, как мы сажали картошку за рекой. Вехой были стоящие рядом три дерева. За этими деревьями было наше поле. Мы туда ездили с отцом на велосипеде, пересекая реку по плашкоутному мосту. Велосипед постоянно подпрыгивал, а мне казалось, что у меня от страха вот-вот выпрыгнет сердце. Ведь внизу, под этим хлипким мостом, плескалась глубокая река.

  Однажды нас застала гроза, и мы до нитки промокли. Но дожди раньше были совсем другими – теплыми, бурными, и вода на асфальте быстро испарялась.

  Все это мне вспоминалось, когда я смотрела в запыленное чердачное окошко на далекую туманную линию горизонта.

  В детстве я всегда думала: а что там дальше, за горизонтом?

  В ту пору я еще не знала, что дальше ничего особенного нет.

 

 Конец декабря

 

 На Советской площади устраивали главную городскую ёлку. Помню, как нас повели туда в первый раз. Разговоров было много. Рассказывали, что на площади построен ледяной городок. А в этом ледяном городке главное чудо – костёр. Я не понимала, как там, во льду, может быть устроен костёр, и расспрашивала родителей. Они объяснили, что кусок красной материи колышет искусственный поток воздуха и получается пляшущее пламя.

 Но вот нас всех троих – меня, сестру и брата, – предварительно укутав и обвязав шалями и платками, усадили на санки и повезли. В тот вечер почему-то мне запомнилась не сама ёлка, а огромный плакат на здании «Башнефти» о какой-то там годовщине Октября. И ещё ледяные фигурки Деда Мороза, Снегурочки, сказочных зверей. И конечно, костёр…

 Новогодняя ночь всегда тайна и сказка. Я знаю, что утром проснусь от запаха хвои, – в комнате уже будет стоять наряженная ёлка. А под ёлкой – подарки. Это чувство тайны, ожидания чуда в моей душе закрепится на всю жизнь.

 Как я люблю это время года – тёмное, невнятное, с рано наступающими сумерками, в глубине которых словно оживают тени из прошлого. Вместо современных панельных девятиэтажек за окном чудятся низкие заснеженные крыши деревянных домишек. Из труб вьётся дымок... Я знаю, там топится печка: если приоткроешь тяжёленькую чугунную дверку, то увидишь красное её чрево и рассыпающиеся искры. Город в это время года тонет в сугробах и от этого кажется особенно уютным, потому что в каждом окошке горит свет. А я вспоминаю свою старенькую бабушку, которая варит в нашей кухне мой любимый гороховый суп. Шкурка гороха в процессе варки наполовину отделяется, и её полупрозрачное существо наполняется ароматным говяжьим бульоном, – такого супа я не ела больше нигде и никогда. Бабушка варит суп, а я кручусь рядом. Скоро должны прийти с работы родители...

 На Новый год я всегда ждала чего-то необычного, а получала просто конфеты и мандаринки. А того несбыточного, несказанного, о котором мечтала, я так и не дождалась. И даже не узнала, что это такое. Может, человечество постигло ещё не все тайны?

 

 Поздняя осень

 

 Неожиданно для себя я полюбила позднюю осень: низкое слезящееся небо, шуршащие ворохи опавшей листвы, покорное страдание деревьев. В этом милом для глаза пейзаже было столько тишины и раздумья, что оно было ближе и роднее шумного тщеславного лета.

  Эти линялые краски заставляли глубже вглядеться в мир, в себя.

  Внутренним глубинным зрением я видела маленькую девочку у окна. Она смотрела на долгий скучный дождь, которому, казалось, не будет конца, и впервые в своей жизни грустила. Она ещё не знала, что за этим дождём будет первый снег, который удивительно преобразит всё вокруг. И она скучала. Даже целлулоидная большеглазая кукла не могла её развлечь.

  Но каким нежным теплом манила в такие промозглые дни уютная комната! По оконным стёклам круглые сутки струился дождь. А в комнате пахло сладкими пирогами, и ждала толстая растрёпанная книга сказок. И бабушка что-то рассказывала из своей прошлой деревенской жизни, из своего далёкого дореволюционного детства или про незнакомого Бога – Иисуса Христа, который молчаливо смотрел с её иконы и казался таким непостижимым.

  Но вечером приходили с работы родители. Бабушка торопливо прятала икону: «Не дай бог, увидят - заругают». Бабушке шел уже восьмой десяток и, вообще-то, она была моей прабабушкой.

 Она приехала в Уфу в конце 30-х годов с сыном, моим дедушкой, которого перевели сюда по службе, и с маленьким внуком - моим отцом, оставшимся без матери.

 

Детство

 

 Умывальник, крашеный  синей  или зелёной масляной краской, висел в тёмном углу,  слева от узкой крутой лестницы,  ведущей  в полуподвальную кухню.  На полочке над умывальником  стояла круглая картонная коробочка с зубным порошком, зубные щётки и мыльница с куском  дешёвого мыла. Висело  мутное прямоугольное зеркальце. В него смотрелся отец во время бритья. А  на боковой стене на крючке всегда белело свежее полотенце.

 Если спуститься  ещё  ниже, на две ступеньки, то  мы попадали в просторную   кухню, которую отец выстроил во время капитального ремонта дома. А до ремонта,  прямо в  крошечной прихожей  громоздилась большая русская печь, которую топили дровами и на которой готовили. Над печкой были полати, на  которых спала бабушка.

  На новой кухне под небольшим квадратным окошком, которое светилось почти под  самым потолком, стоял большой прямоугольный стол с толстыми резными ножками. За ним наша большая семья завтракала, обедала и ужинала. Этот стол сделал сам дед, как и два широких деревянных стула, напоминающих по своей ширине, кресла. И  резной  буфет  с многочисленными дверками и полочками. В верхней части буфета хранилась посуда, В ящиках -документы и всякий шурум-бурум. А в нижней -  мамины выкройки и рисунки вышивок –  она  ходила на курсы кройки и шитья в Дом офицеров, сама шила нам платья  и вышивала сквозное узорное ришелье, которое сдавала в комиссионку. Одна из полок принадлежала мне. На ней я хранила свои заветные тетради со стихами и дневниковыми записями, которые вела с двенадцати лет. Свои тетрадки я засовывала подальше, к самой стене. Мне казалось, что так их можно спрятать от посторонних рук и глаз. Но отец, как-то, будучи под хмельком, проговорился, и я узнала, что мать постоянно читает мои дневники.  Он сказал: «Я никогда твои тетради не трогаю, а вот мать читает твой дневник». Меня словно  палкой по голове  ударили! Я-то воображала, что имею свой обособленный мирок, в который посторонним нет входа. А оказалось, что это не так. Да и отец себя облагородил. А на самом деле, как я узнала позже,  он  мои стихи, втайне от меня, носил на работу и читал своим сослуживцам и в мою школу, показывал их Афоне, нашей классной, которая вела русский язык и литературу, но, я уверена, ничего не понимала в  поэзии.  Помимо стихов, там были тетрадки с первыми опытами прозы, которая мне никак не давалась. Я писала начало, а о чём писать дальше не знала.

 Мои детские радости и горести были малозначительны. И их надо было  увидеть на расстоянии, чтобы понять и описать. А этого чувства расстояния у меня  тогда не было.

 Отец  работал художником – оформителем. Но, как и дед, бывший военный, полковник в отставке, писал картины маслом. Дед - портреты, а отец  делал копии с картин великих художников и  пробовал  работать самостоятельно. У меня хранится незаконченный  им портрет молодой матери с распущёнными по плечам чёрными волосами, с серьёзным взглядом синих, почти васильковых, глаз.

 Все свои картины он раздаривал друзьям и соседям, а мать его постоянно за это ругала.

 Сколько помню себя, столько помню картины, которые висели  в зале, так мы называли главную общую комнату в нашей  небольшой квартире. Помимо зала,  были ещё  три крошечные спаленки.

  С раннего детства я привыкла к резковатому запаху масляных красок, к картинам. У нас было много книг по искусству. Я любила прикорнуть в тихом уголке с тяжёлой книгой на коленях. Читать я тогда ещё не умела, но подолгу, с интересом, разглядывала репродукции с картин известных художников. Они будили мою фантазию, я получала первые уроки добра и зла, вечного и сиюминутного. Они первые рассказали мне о красоте нашей русской природы, показали, что в каждом уголке нашего мира затаён отблеск Божественной Вечности, будь это запущенный уголок старого сада или затянутый ряской пруд в Домотканово с плавающими белыми лилиями у потемневших от времени мостков. Но больше всего я любила картину Фёдора Васильева, талантливого художника, умершего совсем молодым. Называлась она «Оттепель». Её копия, выполненная моим отцом, висела на стене нашей квартиры с того самого времени, как я помнила себя. На ней была изображена чёрная подтаявшая дорога. В начале дороги стояли, взявшись за руки, дед и внучка – ребёнок, вступающий в жизнь, и старик, заканчивающий свой путь. Они смотрели вдаль. Каждый из них думал о своём.

  Эта картина была очень грустной. Но она так верно передавала переломное настроение природы и человека, что трудно было от неё оторваться, и я подолгу смотрела на неё, тогда ещё не понимая заложенного в ней смысла, чувствуя только настроение.

 Рядом с ней висела копия с картины  Константина Маковского «Дети, убегающие от грозы» и Алексея Саврасова «Грачи прилетели».

 А  пониже картин, овальный барельеф –  золочёный профиль курчавого Пушкина.

 

***

 «Я маленькой была.

  А рой огней дрожащих

  светился и мерцал

 в морозной  дымной мгле. . .»

 

 Когда я научилась читать, отец принёс мне красивую толстую книгу «Волшебные сказки». Я осторожно, с благоговением, перелистывала белоснежные страницы, рассматривала цветные иллюстрации. Эта книга запомнилась мне на всю жизнь.

  Но интерес к чтению у меня зародился намного раньше. С нами в ту пору жил дед. У него была большая хорошая библиотека.

  На самой верхней полке книжного шкафа стояло собрание сочинений Аркадия Гайдара. Когда дома никого не было, я забиралась на стул и подолгу разглядывала переплёты сливочного цвета. Рассказы Гайдара подарили мне необыкновенно светлый чистый мир его героев. Особенно я любила рассказ «Голубая чашка».

 Главное место в моей жизни занимала поэзия. Первой книжкой взрослых стихов, которая попала в мои руки, был томик стихов Лермонтова. Его порекомендовали мне в детской городской библиотеке, которую я посещала с первого класса. С томиком Лермонтова прошли мои отроческие годы. Многие его стихи я знала наизусть. Зимой темнело рано. Приготовив уроки, я выходила погулять. С нашей улицы Тукаева была хорошо видна гора, усыпанная огнями Старой Уфы. Я тогда не предполагала, что когда-нибудь на этой горе вырастут современные девятиэтажки и я буду там жить. Я просто любовалась этими огнями. Небо было чистое, морозное. Вверху, над моей головой, светилось множество ярких звёзд. И всегда в эти минуты вспоминались стихи Лермонтова:

 

  «Вверху одна

  горит звезда.

  Мой взор она

  Манит всегда.

  Мои мечты

  она влечёт.

  И с высоты

  Меня зовёт».

 

 Художник

 

 В один из летних дней в нашем дворе появился настоящий художник. Он установил посреди двора этюдник, сел на раскладной стульчик, достал  краски и начал  делать наброски мечети.

 Тут же сбежались наши любопытные  как дети  соседи и  стали  наперебой возбуждённо  ему рассказывать, что в нашем дворе тоже живёт художник, и он тоже нарисовал мечеть!

 Особенно старался Картатай, высокий худощавый старик в тюбетейке, который жил на втором этаже  в доме напротив.  Он сбегал домой, принёс картину отца и стал   ему  показывать:

  «Вот, смотри, смотри. . .!».  Но художник  с ленцой, высокомерно, глянул  на картинку и сказал, с насмешкой, что  это вовсе не художник. Композиция неправильно построена и ещё какие-то там недостатки в работе выявил. Но Картатай не унимался: «Художник, художник. . . Смотри, как хорошо мечеть нарисовал!. . .».  Потом замолк, озадаченный и обиженный. . .

 Я стояла  за спиной художника в толпе соседей, краска жгучего мучительного стыда захлестнула моё лицо. Я была готова провалиться сквозь землю. Оказывается, мой отец вовсе не художник. Где та грань, которая разделяет профессионализм  и любительство?

 Позже мой отец закончил худ.граф Нижнетагильского пединститута и стал работать главным художником комбината Торговой рекламы. Руководство его ценило, посылало в загранкомандировки. Но он перестал писать картины. А в тех, что иногда писал, уже не было прежней свежести и эмоциональности. Они не затрагивали душу, хотя он  теперь  знал законы живописи.

 А что за художник  тогда, в детстве, приходил в наш двор,  я теперь никогда не узнаю. А жаль! Хотелось бы посмотреть на картину, которую он написал  в тот день в нашем дворе.

 

Река и незабудки

 

 Отец был заядлым рыбаком. Летом   он ловил карасей в расположенных поблизости от Уфы озёрах.  Возвращался всегда с хорошим уловом.  Выпускал  в таз с водой  серебристых рыбок. Некоторые были ещё живые,  и  плавали в воде,   другие – широко открывали свои крошечные ротики - ловили воздух. А про остальных отец говорил – уснули. 

 Возвращался всегда  в хорошем настроении, с  букетом полевых цветов, которые пахли солнцем  и ветром, или с букетом мокрых кувшинок и лилий. Иногда привозил бархатистые коричневые камыши.

 Мы не ездили на море. Каждый отпуск  мы проводили в палатках где-нибудь на берегу Уфимки, Дёмы, Белой, или  около озера. С нами обычно отдыхали две-три семьи  его ближайших друзей и сотрудников.

 Дядя Лёша Полторацкий жил в Пугачёвской слободе и у него была моторная лодка. На ней мы добирались до выбранного для отдыха места. А иногда, на резиновых надувных .

 Главным занятием мужчин была  рыбалка, а женщины готовили на кострах еду и присматривали за нами, за детьми.

 В этих  безлюдных местах  мне особенно нравилась тишина  летних вечеров. Я  часто сидела  на берегу реки,  в сгущающихся сумерках

 слушала реку. Вода казалась зелёной, в ней плыли отражения деревьев с противоположного берега. А где-то вдали, на  высокой горе, золотились огни нашего города. Было тихо, лишь шелестела вода, проплывающая мимо.

 Однажды, в 1962 году мы чуть не утонули в реке Белой, возвращаясь домой на моторной лодке. Уже была видна Уфа, мы были почти дома, но неожиданно началась страшная гроза. А наша лодка  была на середине реки. Мы, дети, не особенно осознавали опасность момента, ведь с нами были всемогущие взрослые, папа и мама. Но дядя Лёша, когда мы причалили к берегу, сказал угрюмо: «Я думал, что мы  не доберёмся до берега».

 В двенадцать лет я самостоятельно  научилась грести. Это произошло, когда мы гостили на кордоне Козарез у родственников бабы Стеши.

 Я помню озеро Чёрное, оно было узкое и длинное -  извивалось, как змея. И походило на реку.  Но у берегов рос камыш, а в воде солнечные  жёлтые кувшинки и атласные белые лилии с круглыми зелёными листьями. На этом озере я училась грести. Садилась в резиновую лодку, брала вёсла:  вначале меня мотало от берега к берегу, но потом лодка стала  меня слушаться.

 Я любила прогулки по лесу. Когда ранним росистым утром, совсем сонные, мы шли по лесной дороге, то из всех укромных уголков выглядывали мелкие глазастые незабудки. Такой чистой небесной сини я не видела никогда. Нет ничего трогательнее на земле этих цветов. И рвать их жалко. Одно желание в душе – смотреть на них.

 

 Школьные годы

 

 Как же  мы мечтали о школе! Мы считали дни до  1-го сентября.

 Родители  смеялись:  «Ещё надоест!» Но мы не верили.

 В августе мы  пошли с мамой покупать школьную форму.

 Я примеряла  шерстяное коричневое платьице  и фартуки: чёрный - на каждый день  и нарядный, белый, - на праздничные.

  В книжном магазине на Ленина  купили  школьный портфель, тетради и учебники для первого класса. Всё было новенькое, пахло типографской краской.

  Мне очень нравились цветные карандаши. Их выпускала московская фабрика им. Сакко и Ванцетти. Были коробки по шесть карандашей – основные цвета. Были по двенадцать, а ещё были огромные  роскошные  коробки, в которых  карандаши  лежали в три этажа. У меня разбегались глаза от разноцветья и нереализованных возможностей.

 Родители меня  записали в школу№38. Она располагалась на углу улиц Цурюпа и Пушкина, рядом с третьей, в угловом здании. Но когда  1-го сентября с букетами цветов  мы пришли на занятия, на пороге школы  нас встретила наша молоденькая учительница Смирнова Юлия Павловна, построила  парами  и отвела строем  в другую школу, через дорогу, в школу№18. Она сказала, что 38-я школа закрывается. И её действительно закрыли. Это здание заняла детская спортивная школа.

 В 18-й школе были просторные  коридоры,  высокие потолки, светлые классы.  Полы пахли свежей  краской, а в буфете на переменке  продавали  вкусные горячие  пирожки с повидлом по 4 копейки.

 В коридоре первого  этажа на подоконнике стоял стеклянный прямоугольный аквариум, в котором жили белые мыши. В переменку мы наблюдали за их нехитрой жизнью. Но я не любила этих мышей.

Юлия Павловна только что  закончила педучилище, и мы были её первыми  учениками.  Она была и строгой, и душевной. Я с ней очень подружилась. Юлия Павловна мне давала  читать  разные интересные книжки, мы  вместе  ходили на дом к отстающим ученикам, много разговаривали.

 Однажды я потеряла её книжку. До сих пор помню название : «О смелых и умелых». На обложке были нарисованы бойцы в белых маскировочных халатах .

 Это было для меня настоящим  горем, я не знала, как сказать об этой пропаже Юлии Павловне и всё тянула время. Книжка была библиотечная.

 Она пропала из дома - словно сквозь землю провалилась.

 Наверное, кто-нибудь из соседей зашёл, взял почитать и забыл  вернуть, ведь двери  тогда у нас в дневное время не закрывались.

 Надо сказать, что я резко переменилась, когда пошла в школу.

 Из  неуправляемой своевольной хулиганки я превратилась в скромную примерную девочку. И Юлия Павловна меня часто ставила в пример другим детям. Хотя чистописание у меня хромало – я часто ставила кляксы. Как потом выяснилось,  мне нужны были очки. У меня  обнаружили  дальнозоркость, скорее всего врождённую.

 Наш небольшой  провинциальный город  жил своей жизнью.  Одним из главных событий года был ледоход.  О том, что лёд пошёл, вмиг узнавал весь город и все  шли  на мост смотреть ледоход.

 В младших классах нас строили парами и водили  к  Белой во время внеклассного часа. Под мостом  вертелись, проплывая мимо, грязные льдины, а мы знали, что наступила весна и чувствовали на своём лице её лёгкий беспечный ветерок.

 Летом, после первого класса меня отправили в пионерский лагерь. Путёвку предложила мать моей одноклассницы и соседки по двору, девочки с пышным именем Розалия.  Они почему-то передумали отправлять туда свою дочь. В пионерском лагере я  неожиданно заболела.  Родители меня забрали из лагеря и  положили в больницу. Я сильно отстала от школы, и врачи посоветовали этот год пропустить, отдохнуть. И я всю зиму каталась на лыжах в парке им. Матросова и в нашей Тукаевской аллейке.

 На следующий год я попала уже в другой класс и к другой учительнице, к  Юркиной Антонине Александровне.

 За  год  отдыха я  многое забыла, первые диктанты писала на двойку.

 Но благодаря Антонине Александровне, я быстро вошла в колею.

 И вскоре стала учиться только на 4 и 5. Была ударницей, как тогда говорили. По устному счёту, с которого начинался урок  арифметики, я была одной из первых.

 Я помню внеклассные часы, когда с замиранием сердца, мы слушали повесть про украинскую девочку Волошку, про Зою Космодемьянскую, про Павлика Морозова. На внеклассном часе нам много рассказывали и читали о пионерах-героях. Мы слушали, затаив дыхание. В классе было так тихо, что было бы слышно муху, если бы она пролетела.

 Антонина Александровна нас учила дружбе на примере своих бывших учеников. И мы знали: настоящая дружба – это святое,

 Что в первую очередь надо думать о других, а потом о себе.

 Она многое старалась заложить в наши души: свои идеалы, свои принципы.  Но как показала жизнь, мы всё равно в основном стали такими же, как все.

 По окончании 4-го класса нас  перевели в школу № 3, а 18-ю школу преобразовали в начальную.

 Другое здание, другие учителя, другая атмосфера.

 И мы другие – старше. Уже пятиклассники. По каждому предмету отдельный преподаватель. Так из-под крылышка Антонины Александровны мы выпорхнули в другой, более взрослый мир.

 Школа№3 – бывшая Мариинская гимназия. Авторитет у этой школы был высок, в народе её называли «министерская», потому что там учились дети высокопоставленных родителей. И расположена она была рядом со зданием Совета министров.

 Мы часто в переменку бегали в столовую Совета министров. Там, в буфете, продавали много вкусных вещей. В 60-е годы появилась воздушная кукуруза. Она была двух сортов – солёная и несолёная.

 Её готовили на наших глазах.  Продавец бросала в специальный аппарат с прозрачными стеклянными стенками горсть кукурузы,

 И она на наших глазах становилась воздушной, разбухала и раскрывалась как цветочек.  Там же мы впервые попробовали сладкую вату, это тянущееся сладкое лакомство, которое мгновенно таяло на языке.

 Школа  стояла на Советской площади и в каждый Новый год

 из окон класса была видна  переливающаяся разноцветными огнями ёлка. После занятий в школе или на переменке мы катались с ледяных горок.

 Позднее на здании  «Башнефти» установили часы – местные куранты. С боем.

 В школьных коридорах царил полумрак, т.к. классы располагались по обе стороны коридора и лишь в конце коридора, где-то далеко блестело окно. Но оно не могло осветить весь этот длинный коридор, и поэтому постоянно горел электрический свет.

 В классах были высокие потолки и высокие, закруглённые сверху, окна. На второй этаж вела  широкая  лестница, и блестели большие  старинные зеркала. У этих зеркал лестница раздваивалась направо и налево.

 Если свернуть направо, то мы попадали в большой холл. Я  любила в переменку стоять у окна в этом холле. Окно выходило на улицу Пушкинскую. Под окном зеленели верхушки деревьев, и было видно, кто входит и выходит из школы.

  Дверь слева вела в спортивный зал, а справа - в Актовый зал. В актовом зале на Новый год устраивалась ёлка. Аромат хвои плыл по школьным коридорам обещанием счастья. И об уроках уже не хотелось думать. Все ждали Новый год. Всем казалось, что он принесёт что-то необычное. А главное – начнутся  зимние каникулы.

 В этом же актовом зале устраивались праздничные школьные вечера для старшеклассников. Сверкала огнями ёлка, было тесно, душно. Гремела музыка, смельчаки танцевали.

 Я училась в третьей школе, как сейчас совершенно справедливо говорят, в «эпоху Сонькина». Да, это время можно было назвать его эпохой. Он преобразовал школу. Построил новое здание с примыкающим к нему тёплым  переходом. Ввёл кабинетную систему. Во время его руководства школа стала английской. Для изучения языка были созданы лингафонные кабинеты. Это было большим новшеством в те годы.

 Был создан клуб «Романтики» для старшеклассников.

 Свои вечера клуб устраивал раз в месяц в новой просторной школьной столовой на первом этаже  нового здания. На эти вечера приглашали всех знаменитых людей, приезжающих в Уфу. Так, там состоялась встреча с космонавтом Комаровым, с актёром и поэтом Владимиром Рецептором.

 В 1985 году школа  была награждена Орденом Дружбы народов.

 Борис Наумович был очень простым и душевным человеком. Хорошим семьянином. Его дети учились в нашей школе. И я всегда любовалась его семьёй, когда встречала их на улице. Он был нежен с женой, заботлив с детьми.

 Около нового здания школы он посадил ёлочки. Когда-то они были крошечные, а теперь вымахали до самой крыши.

 

 Космонавт Комаров в Уфе

 

 В  1964 году в наш город приезжал космонавт Владимир Комаров. Говорили, что в Уфе живут  его родственники. Весть о его приезде распространилась мгновенно, всем хотелось его увидеть, а если повезёт, то взять на память автограф.

 Комарова приглашали в нашу школу, но я почему-то не была на этой встрече.

 Вдруг в городе узнали, что Комаров будет присутствовать на спектакле в Оперном театре. Билеты в кассах были вмиг раскуплены.

 Моя мать по работе была связана с театрами, и ей администратор Оперного театра  принёс на этот спектакль пригласительные билеты. Я пошла с подругой.

 Комарова мы конечно увидели. Он в антракте прогуливался в фойе  и по коридорам театра с женой. А за ними как колонна демонстрантов  безмолвно шествовали зрители. Так и ходили из конца в конец.

 В следующем антракте Комаров уже не гулял по коридорам, а сидел в кабинете директора. Двери были закрыты. У дверей стояла огромная толпа. Я бы ни за что не смогла туда протиснуться. Да и не догадалась я взять с собой ни открытки, ни книжки, ничего такого, на чём можно было бы что-то написать. Меня выручил вновь администратор. Он, время от времени, собирал у людей открытки и заносил в кабинет. А потом раздавал готовые автографы. Подошёл ко мне – у меня ничего не было. Он сказал: «Ну, ладно. Я что-нибудь найду» И через некоторое время вынес мне открытку с портретом космонавта Комарова и его личной подписью. Трудно представить, как я была рада!

 

 Мои парки

 

 Поблизости от нашего двора  было расположено  целых три парка, каждый был хорош по-своему.

 В парке им. Матросова были  тенистые аллеи с многочисленными скамеечками, много старых деревьев, два фонтана. Один старинный  общеизвестный: мальчик и девочка под зонтиком, другой более позднего периода с лягушками и крокодилом. На центральной аллее стоял памятник Александру Матросову, у памятника всегда лежали цветы. Была парашютная вышка, с которой я так и не решилась прыгнуть. Справа от  центрального входа в парк, стоял деревянный, украшенный резьбой, кинотеатр «Идель».

 Когда я училась в младших классах, слева от входа стояли павильоны с газировкой, пирожными и мороженым. Я помню то время, когда вход в парк был платным. Позже плату за вход отменили.

 Рядом с «Иделью» находился фонтан с лягушками и крокодилом, а за фонтаном павильон, в котором показывали диафильмы.

 В парке было много клумб с цветами. Помню, на выпускной вечер наши мальчишки полностью ободрали одну клумбу с тюльпанами  и их очень ругали за это.

 Летом  в деревянных павильонах, которые стояли ближе ко второму входу в парк, с ул. Тукаева, работала детская библиотека с читальным залом. Я читала в ней сказки. Там же находился клуб шахматистов. Шахматы были очень популярны в то время. Был бильярдный зал.

 По низу, вдоль стен павильона проходили водопроводные трубы с краником.

 В знойные летние дни, мы, набегавшись до одури, пили воду из этих краников.

 А зимой в этом парке  и в тукаевской аллейке мы катались на лыжах. Был  в парке и каток, но я  так и не научилась кататься на коньках.

 Ещё там была танцплощадка, мы иногда стояли и смотрели на танцующих, слушали музыку.

 Небольшой и уютный парк имени Луначарского все называли просто -  Лунный.  Когда-то, озеро  окружали толстенные старые ивы, наверняка помнившие другие времена, их серебристые ветки склонялись к  зелёной, местами подёрнутой ряской,  воде. По озеру катались на лодках, на  катамаранах. Мальчишки ловили рыбу.

 Главным украшением  парка было большое  деревянное здание Летнего театра, построенное ещё в дореволюционные времена.  Но оно было заколочено, театр не работал.  Напротив  театра был фонтан и вокруг фонтана большая клумба. За фонтаном гипсовые статуи под античность и стояли длинные скамейки с изогнутыми спинками.

 Летом в деревянном павильончике работала библиотека, шахматный клуб.

 Позже появились аттракционы, комната смеха, летняя эстрада.

 Все  наши  пионерские линейки  проходили здесь, на главной аллее парка.

 Осенью, возвращаясь из школы,  мы собирали на посыпанных гранитной крошкой дорожках  Лунного разноцветные кленовые листья.  Через парк в то время можно было выйти на  Фрунзе. А там и до дома на Тукаевской было рукой подать.

 

 Зимы моего детства

 

 Город в зимнее время был  по-особому уютен. Он утопал в высоких сугробах, на Советской площади переливалась разноцветными огнями ёлка.

 Ёлку мы видели каждый день по дороге в школу и из окна классной комнаты.

 Она стояла как раз напротив нашей школы и доставляла нам много радости. Манила своими огоньками, как прекрасное будущее, о котором мы мечтали и в которое верили. Волшебное слово «счастье» жило в наших душах. Мы знали, что оно обязательно сбудется, что мы рождены для  него. А как же иначе?

 Учителя на внеклассном часе говорили, что мы счастливые, мы будем жить при Коммунизме.  И мы высчитывали, сколько нам будет лет, когда наступит коммунизм.

 Главный лозунг Коммунизма – «Каждый даёт обществу по возможности, а получает по потребности». Мне как-то не верилось в существование такого искусственного общества, в котором не надо работать. Я думала, а что же мы тогда будем делать? Ведь будет скучно.  Нельзя все дни своей жизни проводить в праздности.

 Я мечтала о другом счастье. Наверное, о гармонии души и мира, о любимой интересной работе и её  результатах, которые будут приносить радость. То я хотела быть геологом, то астрономом, то архитектором.

  В 16 лет мечтала о дочке, которую назову  уютным именем Наташа. Я заходила в только что отстроенный «Детский мир», любовалась росписями на стенах и  воображала, как я буду для неё покупать игрушки и одежду в этом  новом красивом магазине.

 

Послесловие

 

 Споткнувшись о выбоину в асфальте, я чуть не упала. В глаза бросилась ромашка, выглядывающая из запылённой травы. Я очутилась словно в другом измерении, в том уголке города, где прошло мои детские годы.

  Те же дома, те же деревья. Та же старинная липовая аллея. Только липы постарели, почернели. Их кроны сомкнулись над головой, и от этого сама аллея стала казаться уже. А дома, освещённые заходящим солнцем, стояли притихшие, углублённые в себя. Этот уголок пощадило время. Он остался таким, каким был много лет тому назад. Только я была уже другая, а может, такая же, ведь все мы в душе прежние дети.

  Я шла по аллее. Тяжёлым грузом золота лежали на старом потрескавшемся асфальте опавшие листья. По бокам стояли, вросшие в землю, старые облупленные скамеечки. Я присела на одну из них. Сквозь сомкнутые тёмно-коричневые ветки просвечивало далёкое небо. И было хорошо, уютно, словно я вернулась в родной дом, после многих лет странствий.

  Много событий и воспоминаний у меня связано с этой старинной, много повидавшей на своём веку, аллеей.

  Я любила липы в самом начале лета, когда они цвели душным сладким цветом. Особенно после дождя, когда  их запах усиливался и кружил голову, а на цветах дрожали крошечные капельки – дождинки.

  Любила её осенью, когда под ногами так приятно шуршали опавшие листья, а в ветвях шумел порывистый ветер. И весь мир казался непрочным, шатким.

  Любила её в первые дни зимы, когда она покрывалась нежным ровным слоем первого снега.

  Любила тот единственный день в начале зимы, когда деревья гнулись под тяжестью инея, и аллея походила на сказочное снежное царство.

  Отдохнув, я не спеша, пошла дальше. Передо мной, как на цветной открытке, возникла мечеть. Ворота были широко распахнуты, я не удержалась и вошла. Когда – то, в детстве, мечеть притягивала нас, как неизведанная страна.

  Двор мечети больше не казался загадочным. Трава уже пожухла. Но, как и раньше,  шумели, раскачиваясь на ветру, старые берёзы. Я подошла к крыльцу. Сквозь стеклянную дверь просвечивал красивый витраж из разноцветных стёкол. Он золотился на свету и играл яркими красками. Я постояла в раздумье на крыльце и вдруг поняла: нельзя праздным любопытством оскорблять чужой храм.

  И вот, я во дворе своего детства! Но, что это? Когда-то широкий зелёный двор с садами, с прогретыми солнцем низкими крышами, с голубятнями исчез. Не было моих любимцев – старых тополей, не было небольшой рощицы из американских клёнов, срубили старую липу у сарая. Жилые дома облеплены пёстрыми уродливыми пристройками, которые съели площадь садов. . .

  Но над хаосом пёстрых крыш в голубом спокойном небе всё так же парил зелёный минарет мечети. И вдруг в глубину золотого осеннего вечера поплыл голос муэдзина. Своей тоской и силой он окутывал улицу, аллейку, старый двор и растворялся высоко в небе.

  А я смотрела на уцелевшую старую черёмуху, что росла под нашими окнами, и вдруг с поразительной ясностью мне вспомнилось детство: уютный зелёный двор, со всех сторон зажатый старыми садами, в которых неторопливо зрели краснобокие яблоки, темнели вишни с кисло-сладким бордовым соком, на ягодных кустах шелестели утомлённые зноем, чуть запылённые листья. По вечерам, ровно в пять, на весь двор раздавался голос муэдзина..

  В его молитве на арабском языке нам слышалось что-то древнее, вечное, непонятное детскому сердцу. И всегда она нас почему-то чуть тревожила. Мы останавливали игру и, молча, вглядывались в высокое бездонное небо, словно оно что-то могло нам рассказать.

  Вот и сейчас я стою, застыв посреди двора, и слушаю эту знакомую с детства мелодию мусульманской молитвы. Я совсем забыла, что я уже не та  маленькая девочка, бросившая свою игру, что давно уже не существует того далёкого мира моего, растаявшего во времени, детства, которое я продолжаю искать.

 

 7.04.2013