«Обретенный голос» М.: Издательство журнала «Юность», 2011; Наталья Гранцева. «Ломоносов — наследник Шекспира?» СПб.: Издательство «Журнал “Нева”», 2011

«Обретенный голос»
М.: Издательство журнала «Юность», 2011

Пожелтевшие письма с фигурным, отчасти непонятным почерком, лежат передо мной. Они прошли через годы, эти письма, наскоро нацарапанные карандашом, добрались до нас из Западной Белоруссии, где со дня на день могла вспыхнуть война. Они, эти послания оставшейся дома жене, отправлял политрук Сергей Петров, учитель и поэт, юный директор школы, волею судьбы занесенный на фронт.
И погибший летом 1941 года в возрасте 27 лет. Он мог стать поэтом, этот парень, и, наверное, стал им, раз стихотворения, написанные на линии фронта, публиковались в «Красноармейской правде» и газете «За советскую Россию». Народный белорусский поэт, Пимен Панченко, работавший во время войны во фронтовых изданиях, писал ему и: «…радовался, что есть такие способные поэты. Стихи Ваши свежи, “Стальные песни” будут помещены». Спустя 70 лет о Петрове написал Лев Аннинский, подвел итог краткой жизни, охваченной войной и поэзией: «Сгорел, рванувшись туда, где блеснули штыки и огни. Сгинул в 1941 году. Успел за 27 лет жизни стать профессиональным поэтом».
Поэтический сборник «Обретенный голос», вышедший в издательстве журнала «Юность», включает не только стихи самого Петрова. В нем «обретают голос» поэты — участники поэтического конкурса, посвященного его памяти. Они, преимущественно молодые, авторы толстых литературных журналов, победители самых разных конкурсов, пишущие в разных стилях и жанрах, оказались собраны под одной обложкой, соприкоснувшись, таким образом, с трагической судьбой молодого поэта, отдавшего жизнь за их будущее и творчество — за их голос.
В первую очередь, сборник интересен синкретизмом поэтических жанров. Рядом прекрасно сосуществуют авторы «Нашего современника» и «Ариона», «Детей Ра» и «Юности». В кажущейся разноголосице кроется единство. Александра Пожарская добавляет «северную» нотку: «Ухожу без оглядки (пока по одной / Бестолковые звезды наверх не сбегутся), / Чтоб не видеть, как дом, будто очередной / Сгнивший зуб выпадает во тьму из Иркутска». Интонация невозможности, лианное сплетение слов, мир в мрачных тонах. Что это? Память. «Стерта память, и по полу страх засквозит: / Предки умерли, мы не живем, только в сером / Механическом городе делаем вид, / Что нам есть чем заполнить бокалы, фужеры…». Или: «Их будет больше в день последний, / Когда свои выносит бредни / На алом блюде Клоун Клон, / Пока не расточит свой звон / В горящей маленькой передней / Самоубийцы телефон». Это ведь тоже о памяти, неуловимо перекликаясь с Мандельштамом. Только автор другой — Галина Рымбу. Она, сменившая Омск на Москву, прошла путь от силлабо-тоники к верлибрам и обратно, попала в лонг— и шорт-листы, стала лауреатом многих престижных премий. Но не это главное. Важнее, что остаются отзвуки в памяти, возвращающие к чему-то щемяще-трогательному, туда, где «мама мне несет домой / пальто с ромашкой полевой».
Трудно говорить о многоголосии авторов сборника, представленных всего по нескольким стихотворениям, пусть Анна Ахматова и считала, что для понимания поэта достаточно и трех стихотворений. Но есть явление, есть голос, разделенный на 38 фрагментов (именно столько авторов представлено в книжке). Не только участников и победителей конкурса — судей: конкурсантов прошлых лет, приглашенных членов жюри. Они дополняют, расширяя интонационное и временное пространство сборника. Кирилл Ковальджи, родившийся в 1930 году, когда юный Петров еще и не помышлял о директорской карьере, может повернуться к прошлому лицом, чтобы молвить: «С возрастом, как с перевала, / я смотрю, и глаза мои сухи: / видел я, из какого прекрасного материала / делаются старухи».
А стихи делаются из слов, те — из букв, а они — из волшебной материи слуха, осязания, обоняния — наших чувств, растворенных в пространстве и слагающих его.
Что важнее — сохранить память об ушедшем поэте или воздать должное нынешним авторам, живущим в непоэтическое время? Определенного ответа на этот вопрос нет. Потому что время всех уравняет, сохранив в память о нас лишь строчки да отрывочные записи. А может, и они пропадут без возврата. Важнее, что мы живы и не разучились чувствовать, воспринимать, сострадать. Все остальное — лишь след на бесконечно меняющемся лице мира.



Наталья Гранцева. «Ломоносов — наследник Шекспира?»
СПб.: Издательство «Журнал “Нева”», 2011

Почему драматическое наследие Михаила Ломоносова до сих пор «рассматривается как свидетельство его бездарности — и в области драматургии, и в сфере исторической мысли?» — задается вопросом автор книги «Ломоносов — наследник Шекспира?» Наталья Гранцева. И выстраивает собственную систему мер и ценностей, доказывая право Ломоносова и на трон ведущего драматурга своего времени, соперника — пусть и условного — самого Шекспира.
Естественно, в подобном исследовании не обойтись без предположений и сослагательных наклонений — слишком мало доказательного материала; мала и литературоведческая база, посвященная Ломоносову-драматургу. Но и предположения, и сослагательность — закономерны. Наталье Гранцевой приходится, по сути, наново анализировать тексты великого ученого, не воссоздавать, но создавать литературоведческий пласт, по которому, вполне вероятно, двинутся новые исследователи его творчества.
«Решиться на такое дело (имеется в виду — на книгу о Ломоносове. — В. К.) было непросто», — уверяет во вступлении Лев Аннинский. И тут же снимает перед Натальей Гранцевой шляпу, отвечая на ее же вопрос, как бороться «с выхолощенной, примитивизированной историей, которую в виде литературного товара втюхивает образованным современникам изящная словесность»: «А вот так и бороться, как демонстрирует это Наталья Гранцева».
Итак, книга — это борьба. Борьба за имя Михаила Ломоносова, за его законное (законное?) место в ряду видных драматургов на заре, собственно, зарождения отечественной драматургии.
«Ломоносов — соперник Шекспира?» берет начало с истории создания пьес «Тамира и Селим» и «Демофонт» (а в творческом наследии Ломоносова их всего две) и о незаслуженном их забвении, порой даже элементарном неупоминании. Однако «реабилитация» — доскональный разбор текстов, выполненный Гранцевой: от характерных особенностей персонажей до локаций и межнациональных конфликтов.
Закономерен вопрос, отчего Ломоносов, если следовать авторскому же вступлению, первые четыре действия отдает любовным коллизиям заглавных героев — дочери крымского хана Тамире и багдадскому царевичу Селиму, в то время как в основу действа положена гибель Мамая? Налицо некое несоответствие воплощения замыслу, тем более что «только ближе к финалу разгромленный на Куликовом поле Мамай является в ханский дворец» (где и погибает от руки брата Тамиры — Нарсима).
Наталья Гранцева приоткрывает замысел Ломоносова: «Крымские татары (херсонский полк Нарсима), находясь формально в составе войскам Мамая, фактически сражались на стороне русских». То есть гибель Мамая, описанная в трагедии, — что-то сродни современной международной спецоперации; Нарсим, якобы соратник Мамая, заманивает последнего в ловушку.
Для того чтобы убедиться в богатстве выразительных средств Ломоносова, Гранцева, помимо прочего, приводит описание («мощное, экспрессивное») гибели Мамая:

Он тяжко восстенал, мечем сквозь грудь пронзен.
Как тигр уж на копье хотя ослабевает,
Однако посмотрев на раненой хребет,
Глазами на ловца кровавыми сверькает
И ратовище, злясь, в себе зубами рвет,
Так меч в груди своей схватил Мамай рукою,
Но пал, и, трясучись, о землю тылом бил.
Из раны черна кровь ударилась рекою;
Он очи злобные на небо обратил.
Разинул челюсти! но гласа не имея,
Со скрежетом зубным извергнул дух во ад.

Впрочем, не только разговором о драматическом наследии полна книга. Наталья Гранцева мужественно опровергает самые разные слухи, тиражируемые близ имени Ломоносова. Тут и пикантные подробности из жизни ученого, и якобы бурная жизнь Ломоносова-доносчика…
На поверку дело обстоит совсем не так, как хотелось бы провокаторам — разве можно назвать доносом уведомление о воровстве немецким ученым нескольких отечественных рукописей, «которые могут нанести урон государству» — это уже слова самого русского Леонардо. «Когда Ломоносов уезжал из Германии, к нему не являлась с обыском полиция Марбурга, чтобы обнаружить в его багаже немецкие рукописи. А если б такое случилось, немецкие профессора в одночасье затравили бы виновного…» — ответ Гранцевой на досужие обвинения.
Таким образом, книгу Наталья Гранцевой можно назвать проблемной, поскольку в ее основе не только драматическое наследие ученого. Немало страниц посвящено разоблачению мифов, а то и элементарного «тиражного» вранья.
Продолжая исследование, автор отвечает на множество вопросов, касающихся как «Тамиры и Селима» (в том числе и о сакральном значении имен персонажей трагедии), сравнивает Ломоносова и Шекспира, делая вывод, что «следы шекспировского влияния на трагедию “Тамира и Селим” налицо» («соответствующие нашим представлениям о драматургических высотах») и — переходит к анализу второй трагедии Ломоносова «Демофонт», основанной на древнегреческой проблематике.
Три слоя: древнегреческая история, греко-персидская и история христианского времени приближают нас к пониманию текста, в котором первый слой — не более чем бутафория/мишура, за которой скрыты «образы-ларцы», подлинно открывающиеся лишь на третьем слое понимания/прочтения, а сама трагедия ни много ни мало — иносказательно поданное житие Иоанна Златоуста.
Сравнение с Шекспиром, выбранное Натальей Гранцевой в качестве лакмусовой бумажки, весьма условно и служит лишь для того, чтобы убедиться — мог или не мог «гениальный одиночка, выросший в дикой стране» (А. П. Шувалов) создать что-то «равновеликое Шекспиру». Наталья Гранцева уверяет, что — мог. Но, как говорит в отзыве, помещенном на обложку Игорь Шумейко, «тут в действительности еще размышлять и размышлять…» С этим не поспоришь.