Один всегда прав? Опыт комментированного чтения

Силаев А. Критика нечистого разума
«День и ночь» № 6/2013, № 1/2014

Нет, не заставить человека ни за что и никогда перестать думать.  А если он ещё и способен мыслить, то тут только держись. Ибо любое  думание, вырастающее до мышления, всегда оппозиционно кому-то и чему-то,  и человек, иногда вдруг нечаянно обнаруживающий катастрофические  последствия работы своей мысли, вынужден либо уйти в подполье (по  Достоевскому), либо с головой окунуться в публичность, медийность.

Ныне мыслители предпочитают Интернет, сочетающий подполье с  публичностью/медийностью. То есть пишу себе вдали от всяких аудиторий,  читательских и слушательских, хорошо мне, уютно, а там уж дойдёт ли до  масс, случится ли аудитория — Бог весть. Хотя несомненно, что даже у  таких «мыслительных» писаний есть адресат, хотя бы один, если я  правильно понимаю слово «пост», «интернет-пост». А это значит, что  интернет-писатель здесь уже не свободен, не целиком подполен. Наоборот,  он целиком в поле интернет-культуры — с его ухватками и гримасами  самовыражения в её дурной бесконечности, что одновременно означает и  безграничную несвободу. И это, увы, вечный парадокс свободы, переходящей  в рабство, если эта свобода теряет границы, и история тут, с её  усилиями разграничить этот «тяни-толкай», ничему не учит. Потому-то  каждый новый адепт-вольнодумец весьма быстро превращается в раба  интернет-сленга, почему-то точь-в-точь совпадающего с тюремным,  бандитско-криминальным. «Дёргать», «тырить», «(с)линять», «въезжать»,  «вставлять», «посылать», «париться», «кирять» и тому подобное, вплоть до  «трахаться», «фигня», «херня», «предъява», «подстава», «хотелка»,  вплоть до «пидора».

«Фишка» А. Силаева, автора уважаемого красноярского журнала «День и  ночь», в том, что он соединяет этот бандитско-интернетовский сленг с  философским, книжным, учёным в один пёстрый дискурс «критики». Честно  назвав свой текст «сборником интернет-постов», он честно же объяснился и  с читателем, что это «критика нечистого разума». Получилось  хитро: и классика философии И. Канта с его главным трудом в подтекст  вставил, и в «нечистотах» своего дискурса признался-извинился: я  предупредил, а дальше ваше дело, читать или не читать и с какого места.  А. И. Астраханцев начал читать с «части 2-й» и главки «Родина в  головах». И «купился», оговариваясь, правда, что его спровоцировали. Но,  даже допуская, что сей текст «весь, от начала до конца,— сплошная  провокация», он судит А. Силаева совсем не за то и не потому. А.  Астраханцев увидел в А. Силаеве лит. недоросля, Хлестакова,  легкомысленно посягнувшего на святое, то есть на понятие Родины, назвав  её «конструктом». И был за это высечен розгами — к счастью,  умозрительными, в виде статьи более старшего коллеги.

Однако высек уважаемый автор «Критики критики нечистого разума»  только «конструкт» А. Силаева-автора, помысленный им, А. Астраханцевым,  фантом гражданственно неполноценного кощунника, ёрничающего над  неприкасаемыми ценностями. И зря Александр Иванович поссорился с  Александром Юрьевичем. На самом деле всё по-достоевски сложнее,  по-розановски амбивалентнее. Ибо сей предтеча нынешних  интернет-резонёров, постменов, блогеров и тому подобных В. Розанов  только и делал, что опровергал себя в каждой следующей книге, «коробе» и  даже «листе» из этого «короба». И был ли он ницшеанцем или  православным, юдофилом или юдофобом, консерватором или либералом,  патриотом или пораженцем в чистом виде — нельзя утверждать окончательно.  Так и А. Силаев на своей жуткой смеси французского с нижегородским, то  есть бандитско-блогерского с философско-литературным, пытается и думать,  и мыслить прямо на наших глазах. Верим, что он бы мыслил как положено,  терминологически безупречно, литературно гладко и профессорски научно (и  почему А. Астраханцеву столь ненавистна университетская профессура, тем  более униженная нынешней системой образования и морально, и финансово,—  непонятно), но стесняется. Не хочет быть «как все», как та «дура» с  кафедры философии, у которой он был аспирантом и которая стала доцентом  благодаря своей диссертации — «пустоте, даже не текстуально, а по  жизни»,— пишет автор. С тех пор, очевидно, А. Силаев «стесняется» быть  «пустым», набивая до отказа «посты» своего текста мыслями, неизбежно, в  силу их тесноты, превращающимися в парадоксы и провокации, вкупе с  чужими, цитатными, мыслями.

И, может быть, ещё глубиннее, первопричиннее —  «оттепельно»-диссидентская, «перестроечно»-либеральная ненависть ко  всему казённому, исходящему от лицемерной власти с её безбожной цензурой  на всякую свободную мысль, до состояния той самой выхолощенной пустоты.  Маленькая главка ли у А. Силаева или большая, но там, где пустота  вытесняется до атома, и «бандитский» дискурс исчезает. И получается  тогда вполне благопристойно и патриотично, в духе статьи А.  Астраханцева: «Мир задыхается оттого, что слишком много вещей и  поверхностей. Умножающий потребность в вещах и поверхностях служит  чёрную мессу, обучая самого человека на вещь и поверхность». Конец  главки. И ведь А. Астраханцев с ним согласится, так как сам цитировал  У. Оккама и его «бритву», отсекающую «всё лишнее». Но разве «лишними»  являются другие главки, соседствующие с процитированной? Наоборот,  нужными. Это микроглавки об «избытке информации» в мире, губящем «смысл  даже успешнее, чем её (информации) недостаток», и грядущем «обществе  информационной глупости», а также о незавидной участи литературы,  «снимающей культ классики» опусами прозаика В. Сорокина, а в итоге  «наследуемой попсой» и «ублюдком с дубьём», и, наконец, главка о том,  что начинать спасать литературу от краха надо с читателей, «и тогда с  писателями всё наладится».

Главка о Родине («Родина в головах»), столь возмутившая А.  Астраханцева и, очевидно, всех тех, кто готов защищать наличие вечных  ценностей, является, таким образом, может быть, не менее же  патриотично-гражданственной, чем их консервативные защитники. Ибо А.  Силаев рассматривает Родину как «конструкт» лишь с точки зрения  «политической рефлексии» и её «рефлекторов», испокон веку прикрывавшихся  этим понятием для своих карьерных делишек. И советское тут в качестве  объекта издевательства, как считает А. Астраханцев, не главное. Не зря  для А. Силаева «умереть за Дерипаску» звучит столь же нелепо, как и  «умереть за Никиту Хрущёва», и нынешним олигархам «говорить от себя о  любви к Родине» столь же неубедительно, сколько и для Сталина с  Брежневым. Получается, что о Родине кричат громче всех те «акционеры  патриотизма», которые в «списки» патриотов если и входят, то  обнародовать их не спешат. «Кидалово»,— резюмирует автор «Критики...».

Здесь, в этом контексте самого отвратительного, каким только может  быть лицемерие, когда понятие Родины опошляется в «конструкт», это  уголовное слово более-менее уместно. Но когда наш вольный философ  «нечистого разума» начинает философствовать с использованием не совсем  чистого дискурса, то вместе с недоумением возникает и недоверие. Если  такое смешанное словоупотребление — способ привлечь читателя, «спасти»,  как вещает А. Силаев, его от не-чтения, то следующий вопрос — об  адресате. А если данный текст читает человек уже «спасённый», имеющий  подходящие «социальные условия для хорошего чтения», то зачем ему все  эти «прибамбасы» (используя словарь А. Силаева) в виде нетривиальной  лексики? Для игры в перекодировку текста из текста для читателей,  условно говоря, «из трущоб», в текст интеллигентный, вроде любимых  автором М. Мамардашвили или Д. Щедровицкого?

Вот пишет автор, например, о «сведении отсутствия агрессии к  договору» и в ряд примеров аморального поведения, которое можно счесть и  за «договорное», вдруг вставляет «потрахаться под кустом». Прибавит ли  сие специфическое для определённой группы людей, к тому же мало  читающих, слово в понимании данной юридическо-философской тонкости?  Сомнительно. Кого-то позабавит, кого-то раздражит. А вообще-то  сознательно или нет, но рассчитано это на возбуждение внимания читателя:  «25-й кадр», рекламный эффект, вневербальный трюк (в понимании-то не  прибавится, в голове не отложится, зато визуализируется). Расчёт это или  инстинкт, привычка, виновато ли поле интернетовского словоговорения и  письма, но А. Силаев с завидным постоянством кого шокирует, у кого  сорвёт аплодисменты подобными перлами: «Можно задолбать человека  вусмерть своей „влюблённостью“, „заботой“ и прочим» (далее следует  цитата из С. Жижека); «политические интересы женщин, молодёжи, не  русскоязычных, пролетариев, мещан и аристократов волнуют меня  существенно меньше. Не в том смысле, что я им зла хочу. Просто: а хрен  ли?» (заканчивается главка рассуждениями о «политической философии» в  разных её исторических и экономических ипостасях); «всё, в чём  сомневаешься,— на фиг», «совершенный мастер не выбирает именно потому,  что свободен: задумывается только несвободный — „больное животное  человек“, пугающееся „богатства выбора“».

Тут-то и можно поставить предварительный диагноз тексту и его  автору. Ибо как «общество есть амплификация наших душ» (М. Пруст), так  произведение есть «амплификация» авторской души. Тем более А. Силаев тут  и сам проговорился о «бесе вариантов» и сумасшествии выбора. Его беда  (или счастье?) в том, что он, как то же «бедное животное человек»,  задумался и допустил «тысячи способов» решения той или иной проблемы.  И ещё допустил, точнее, выпустил, как шута на сцену в шекспировских  трагедиях, сленгоговорящего скомороха — то ли из Интернета, то ли из  тюрьмы. И дальше не знает, что с этим делать. Не зря столь устойчив в  этой «Критике...» мотив «кучи»/«мусора» и её «структурирования». То есть  создания из «кучи» «конструкта» текста.

Но можно ли структурировать кучу, если она онтологически и  метафизически аморфна? Ибо, даже структурированная, она остаётся кучей.  Тем более что этот текст-«кучу» (а не кучу тестов!) разрешается читать с  любого места. У Д. Галковского его «Бесконечный тупик» несравненно  более строен, многократно откомментирован, пронумерован, отрефлектирован  до безобразия разными способами «рационализации свободного мышления»  (схемы, таблицы, указатели в конце пухлого двухтомника). У А. Силаева же  попытка поделить свою «безалаберную книжку», которую к тому же  почему-то «заставили быть книжкой», на вступительную, медитативную и  содержательную части осталась лишь благим намерением. Мечтой о  возможности систематически размышлять — отдельно о политике, отдельно о  литературе, отдельно о мышлении, отдельно о человеке и человеческом, о  социальности и её формах, казусах и парадоксах, курьёзах высокого и  низкого отношении к жизни и прочем. Да и сам А. Силаев признался, что  ближе ему метод Ф. Ницше с его «остротой мысли», хотя больше завидует он  «силе мышления Гегеля». Проще же говоря, «косить почему-то хочется»  всё-таки под Ницше.

Вот и подтверждение нашего диагноза: «бедное животное человек» по  имени А. Силаев, допустив «тысячи способов» так или иначе подумать и  обыграть тему, «обострить» её,— выбрать уже не в силах. Как Ф. Ницше,  начавший диссертацией об Аполлоне и Дионисе и разоблачении  отлакированной предшественниками Древней Греции и закончивший  фрагментарными «Антихристом» и «Ecce Homo», оскандалившись во фрагменте №  29 «Антихриста» «физиологическим» диагнозом Христу: «идиот» (скорее  всего, виноват тут одноимённый роман Достоевского и его князь Мышкин).  Поистине, «человеческое, слишком человеческое» или «идиотическое,  слишком идиотическое» — как финал ницшеанства. В. Розанов ведь тоже был  ницшеанцем, по крайней мере, поначалу, а его дебютным трудом, самым  философским, был трактат «О понимании» с необъятной систематизацией  (таблицы прилагаются) разнообразнейших категорий, казалось бы, всего  лишь двух категорий понимания — «космоса» и «мира человеческого». Но  каких усилий это стоило!

А. Силаев не зря обронил по отношению к своему способу мышления:  «либертарианство», то есть философия «запрета на агрессивное насилие», в  результате чего помянутые сущности, предметы, «поверхности» должны  только увеличиваться — «бритва» Оккама ведь тоже оружие (с другой  стороны, либертарианцы выступают против запрета на оружие — вот и пойми  их). В итоге «куча» философских «мелочей» должна только расти, а значит,  и необходимость её структурирования, осмысления. А. Силаев мыслит  точечно, а не панорамно, не магистрально, не по-гегелевски, и потому ему  приходится быть не философом, а писателем, литератором. Как стали ими,  Бог видит, не по своей воле, и Ницше, и Розанов. Потому, наверное, его  мысли о литературе так отличаются от «политических» и «экономических»,  то есть газетных: ведь «читатели газет — глотатели пустот», по М.  Цветаевой. По крайней мере, «литературные» мысли у автора не дробятся,  как сад разбегающихся тропок, на тысячи дорожек. Они явно эгоцентричны:  писателю пишется «ради кристаллизации опыта» — собственного, конечно:  литература — «тонкий орган изменения самонастроек души», и то, что  «произведение создаёт автора», нежели автор — произведение, не выглядит  противоречием, так как это произведение, может быть, «уже у тебя, лежит  где-то в файлах сознания»: «не допишешь — не поймёшь, себя не узнаешь».  И само-то «писательство — что-то вроде уроков у самого себя»,  «гимнастика странных мышц, отвечающих за силу понимания-восприятия». За  которую иногда кое-кому даже могут и платить, если, «занимаясь собой, ты  можешь — о чудо! — быть ещё интересен людям».

Достаточно цинично, чтобы не быть правдой. И потому собственно  литературные главки, не по поводу чужих «чёрных буковок на белой  бумаге», до Набокова и Сорокина включительно, а вышедшие из файлов  собственной души, достаточно «либертарианские», чтобы не быть  литературой. Это уже сделавший свой свободный выбор «совершенный  мастер»-ницшеанец, который выше любой морали и «аморалки» сорокинского  розлива. Аргумент тут приводится настолько же естественный, сколько и  сконструированный: «Что бы по факту ни было содержанием текста, сам акт  чтения — против энтропии и искупает аморалку» и автора, и читателя. Эх,  привёл бы уж тогда примеры из прозы девяностых и ранних нулевых годов,  самых крутых по части этой самой «аморалки». Или процитировал хотя бы  начало «Сердец четырёх» или конец «Романа» В. Сорокина. И узналось бы,  что вряд ли читатель сподобится на какую-то высокую рефлексию с  терминами вроде «энтропия». Скорее всего, побежит с приступом рвоты  куда-нибудь «под кустик», а если он продвинут в подобном чтиве, то  удовлетворяет свои явно не высокоинтеллектуальные потребности, а  какие-то другие отделы мозга и тела. Но вместо примеров в «Критике...» —  собственные тексты на той же грани «аморалки». Как истинный ницшеанец,  А. Силаев рад испытать на прочность христианскую религию. Самое  отчаянное здесь — рассуждение о «христианах» с их «презрением к  реальности», а тезис «последние будут первыми» уже не пугает автора, как  предыдущий тезис, а едва ли не гневит: что же это за Царствие Божье,  если оно будет «за лохами»?! Потому что «лох по жизни проклят настолько,  что по смерти ему будет ещё хуже». И если уж онтология, то без  метафизики (как у Ницше и его учеников Хайдеггера и Делеза), а если  феноменология, то без онтологии (то есть буддизм). Лишь бы не  христианство с его «лоховой» метафизикой. Кстати, М. Мамардашвили,  далеко не «лох» и несомненный авторитет для А. Силаева, писал о  «неизбежности метафизики», потому что «само отношение человека к  сверхъестественному есть тигль его формирования в качестве человека».

Во всей этой чехарде упражнений в еретичестве больше литературы,  чем философии или богословия. Ибо все названные философские понятия  лежат в поле «мирской» философии, и даже религиозная философия (если  таковая вообще возможна) от православия так явно не отмахивалась.  А некоторые из этих философов так даже стали православными священниками,  как о. П. Флоренский и о. С. Булгаков. И наоборот, те, кто с  православием не хотели примириться, становились либо неоязычниками, как  Д. Мережковский с его «Тайной Трёх», «Атлантидой» и так далее, либо  завзятыми персоналистами, как Н. Бердяев, главная книга которого  называется «Самопознание». Интересно, что обретённую на своём  религиозном пути свободу он «переживал не как лёгкость, а как  трудность», «долг» и «источник трагизма жизни», обнаружив вдруг близость  Достоевскому. Впрочем, А. Силаеву ближе в его антихристианстве («если  уж ему суждено закончиться, кончится он не атеизмом, а неогнозисом, или  неоязычеством»), видимо, не Ницше, а его предшественник — М. Штирнер,  автор книги с красноречивым названием: «Единственный и его  собственность». Не зря же он почётный предшественник анархизма, лежащего  в основе раннего либертарианства. Немало и совпадений: высокие понятия  «Бог», «Родина», «государство» были штирнерианством «взвешены» и  оказались слишком лёгкими, «привидениями», не достойными веры.  А «государство,— пишет далее автор «Единственного»,— хочет непременно  что-то сделать из людей, и потому в нём живут сделанные люди».  Как это похоже на «конструкт» А. Силаева! И только анархист мог, зная,  что «скажу очень кощунственную, очень безграмотную, очень поверхностную  вещь», её всё-таки сказать: «Любовь Христа — любовь с очевидностью  материнская», то есть, надо понимать, слепая и вредная. В итоге получите  «мир беспредельщиков», задыхающийся «в объятиях материнской любви».

Собственно, еретики и в религии, и в философии, и в литературе, да  и в политике с экономикой жизненно необходимы. С одной стороны, как  пишет Н. Бердяев, «еретик по-своему очень церковный человек и утверждает  свою мысль как ортодоксальную, как церковную». С другой стороны,  неравнодушные, пылкие, будоража умы, они, в конечном счёте, работали и  работают на прогресс. Опыт еретичества зачастую делает, особенно самых  пылких среди них, бóльшими христианами, чем никогда не ошибающиеся отцы  церкви,— вспомним М. Лютера или Б. Паскаля. И не про себя ли, не про  свою душу и веру писал А. Силаев во вступлении, на примере «кучи»,  которую надо «структурировать? Посыл есть, стимул в виде расплодившихся  мифов-«конструктов» — тоже, мысль на уровне физиологических выделений  функционирует, очевидно, тоже исправно, здоровый цинизм, позволяющий  онтологию отличать от метафизики, не презирая реальности,— тем более.  Иначе не сравнил бы наш критик нечистого разума силу и напор мышления с  мочеиспусканием («мыслитель должен думать, ну, как люди, к примеру,  мочатся»), не боясь быть гомерически высмеянным за такое сравнение. Как  не побоялся он высмеять рубрики «Советы психолога» в СМИ, обозвав их  содержимое «какой-то общеобразовательной ерундой, любой человек с общим  гуманитарным образованием справится не хуже, как максимум — лучше».  А ведь так можно нарваться на сравнение с самим собой: а его собственные  «посты», преображённые в главы книги, не припечатают ли иные критики  критикой в квадрате (вспомним: «Критика критики нечистого разума» А.  Астраханцева), назвав такой же «ерундой», но  «общеобразовательно»-философской? Ибо список употребляемых им имён  философов сравним со «списком использованной литературы» к диссертации  или к какой-нибудь «правильной» книге, над чем сам автор неоднократно  насмехался.

Но, думается, у читателя, даже предубеждённого, язык не повернётся  назвать эту плохо структурированную кучу мыслей ерундой. Скорее, это  хорошо темперированный клавир, поток сознания мыслителя-писателя.  Мыслящего одиноко не потому, что он одиночка по жизни или вынужденно,  сутками бдя за компьютером, а потому, что таков удел мыслителя, самим  своим родом деятельности ставящего себя в оппозицию едва ли не всем и  всему (вспомним «подпольного» у Достоевского). Но «один всегда прав» —  вспомним напоследок персонажа С. Довлатова из «Зоны» Купцова, уголовника  по жизни. И как тут заодно не вспомнить знаменитую довлатовскую байку о  А. Наймане, которому всё равно, «советский» был знакомый, к которому  собирался идти, или «несоветский»: какая разница? Вот и здесь грань  между патриотизмом и космополитизмом, еретичеством и ортодоксией не  проводится даже в подтексте — главное, чтобы мысль додумать, чтобы она  была вообще, живая, свежерождённая, а не схематичная, с набором тезисов.

Потому и столь замечателен ответ А. Астраханцева, весьма резкий,  «розговый», с желанием «публично посечь иногда нерадивых людей — хотя бы  в переносном смысле». Важно даже не то, прав он или нет (прав частично,  в своём измерении, по своим критериям), а то, что заметил: прочёл,  возразил, написал — роскошь немалая в нынешнее неотзывчивое время. Вот  недавно не выдержал С. Чупринин «токования» одиноких «критиков в себе» и  пожаловался в «Знамени» (№7/2014), в статье с характерным названием  «Дефектура», на подобных лит. одиночек: «Токуют, как глухари по весне,  друг друга не слыша. Друг другу не возражая. Друг другом не интересуясь.  И друг к другу не адресуясь. Оттого и мысли, прости Господи,  коротенькие», и «генеральной думы» (А. Твардовский) о литературе у них  нет.

Словом, «дефектура» там у них, в столицах, сплошная. Есть она,  видимо, и у нас, в Сибири, хотя и не в столичных размерах. Есть,  конечно, и у А. Силаева, исповедующего короткомыслие, как говаривал К.  Чуковский,— жаль только, что на глубоких местах. Теперь же есть  услышанность, полемика, пусть и в зачаточном виде. И это, пожалуй,  главное во всей этой истории с «Критикой нечистого разума».