Стихотворения

***

 

Три музы этою весной

Стряслись со мною,

Одна исполненная мной

И две – иною.

 

Их ежедневный Новый год

Плыл акварелью

Сквозь графику моих забот

Сквозною целью.

 

Апрель стеклянен и красив

Эмблемой хруста,

Но отразившийся – Сизиф

Шестого чувства.

 

Я просыпался весь в поту

И, стекленея,

В трюмо, пугаясь, искал ту –

Еще трюмее.

 

Пока у жаркого стекла

Я медлил хмурым утром ранним,

Она явилась и прошла

Непонятым напоминаньем.

 

 

***

 

Летние сугробы,

Зимняя жара

Улыбнутся, чтобы

Потускнеть с утра.

 

Сумерки на крыше,

Выставив редут,

Ничего не слышат,

Никого не ждут.

 

Голуби в подвале,

Кошки на луне,

Все давно устали,

Все равно и мне.

 

 

***

 

Летом в городе витает

Разложенья странный дух,

Летом все надежды тают,

С тополей пустивши пух.

 

 

***

 

Брожу друзьями, будто лесом,

Росинки смотрят виновато:

То отражается повеса,

То мазохист придурковатый.

 

Не наломаю дров, не буду

С огнем шалить в глубоких чащах.

Хочу найти две капли чуда,

В которых был я настоящий.

 

 

***

 

Облетят на кладбище ясени осенние,

Будто поздравления с новосельями.

 

 

***

 

Эти дни, когда они приснятся,

Как теперь товарищи и школа,

Вспомнятся расцветкою матраца

И опасным вкусом корвалола.

 

 

 

Осень.

 

Зоологический сентябрь.

Предхирургическая даль.

Свежелепечущий букварь.

Патологическое жаль.

 

Забородатевший забор.

Путивлевыплаканный град.

Потусторонний таратор

горючих стад.

 

Я думал – шахматы, судьба,

Сокровищница частных дел

И голос скромный, как мольба

За всех, кто здесь осиротел.

 

Но ожиданью паутин

безлюдносумеречных вьюг

открыты дни, и карантин

наложен на домашний круг.

 

Наиинтимнейший глагол

болит, как солнце на ветру,

и разоренным храмом гол

мозг, потерявший рифму к ру.

 

Хрустальней тысячи невест,

заформалинены в закат,

стоят гроба родных небес

чужбиной над.

 

О близкие, я виноват,

но удивительно не в том,

о чем вы думали, распад

мне не знаком.

 

 

***

 

Я тоже думал о себе. Тот профиль

Годился для обмера стен, как кафель

(Живописание судьбы – вкус кофе,

А для души нужна дыра, факт в страхе

 

Быть узнанным), его рода –

Не то чтоб среднего (а ум – разве?),

Но ближе к ангелам, уродам,

Боялись девы и в словах вязли.

 

Ровесник денег, крестник синдрома

Оледенения, растил мох-детство

В расселинах такого разгрома,

Где даже счастью некуда деться.

 

Там город городил: вдоль – цепь пауз,

Рождений с трех попыток, вполне убогих,

А поперек – какой-нибудь фри-хауз,

Изнанку той и этой вполне йоги.

 

Таких оглядок календарь дан домом,

Апрелем крови, длящимся инцестом –

Я тоже думал, я лечил ломом

Где пресловутой мысли нет места.

 

Так несвобода небосвода утр зрела.

Евангелье от присных снов рек трактор.

И если о бессмертьи плакало тело,

Я тоже думал, то есть ждал факта.

 

 

 

А.Я.

 

Фотограф осенней печали

Оставил талантливый свет,

И снежные дали попали

Как в обжитой кабинет.

 

Встречаемые нищетою

Судьбой фаршированных крыш,

Дымятся они голубою

Стеной, пока утром ты спишь.

 

И, к жертве какой-то готовясь,

Вборматываясь в уют,

Они как счастливую новость

Тебя среди всех узнают.

 

Ты выйдешь разгадкой наречий

Дремучих домов и дерев,

И двор шевельнется навстречу,

Застенчиво оторопев.

 

Тебе не удастся укрыться,

И первый попавшийся клен

Вдруг вспомнит в себе очевидца

Начальных творящих времен.

 

И скомканные пассажиры,

Заметив твой вторгшийся свет,

Очнутся и вспомнят, что живы

Не первую тысячу лет.

 

Но вечером сдвинутся окна,

Как выбывшие земляки,

И сердце прекрасное екнет

В предсказочном спазме тоски.

 

 

 

М.Т.

 

Твоя куртка глумлива, как на поминках здрасте,

ты проходишь опять с инвертированным дебилом,

твоя мысль об отъезде выдает принадлежность к касте

безусловных трупов, движимых только взрывом,

но если я способен что-то сказать о счастье,

оно той же масти, с горьким смуглым отливом.

 

Я ж так долго смотрю на последствия ига, что сам уж

на две трети татаро-монгол и на треть пепелище,

по которому смелый вояж под названием замуж

приведет тебя вряд ли в Израиль, но сделает пищей

литературоведа, он лучше червя – не размажешь

сапогом, но в итоге такая же скукотища.

 

Вот я и не мечусь по подушке, квартире, России,

по подушке, квартире, России, по неприличной

лексике, диалектам неврастении,

посему никого не зарезал пока что, отлично,

но примета верна, пока собственно нож не спросили,

потому-то печаль моя в общем светла, гуманистична.

 

Нет, не знаю, печаль ли, моя ли, но пуще

в этом пьющем, орущем, дерущем давно не бывает,

видно, эта весна, как пять тысяч семьсот шестьдесят предыдущих,

слишком пышно родившись, чересчур наповал убивает.

Мысль редчает. Учащается свадьба и грузчик.

Дует ветер, по улицам мусор летает.

 

Круглосуточный май расползается по новостройкам,

без конца просыпаясь, как функция без аргумента,

но уже не дивясь, обнаружив в помойке, какой там

отмутировал смысл медитации в вечность момента.

Словоблудие тем и красно, что настойка на стойком

его духе – единственный яд монументам.

 

Понимаешь ли, женщина, факт единичен, но ныне

этим жить невозможно, отсюдова бред ихних знаний.

В поколенье бывает любовь номер раз, остальные –

пресловутый базар метража и позорных терзаний

неспособностью быть, то есть не попадать в обходные

именные листы безразлично каких мирозданий.

 

 

 

М.Т.

 

1

Сначала вам снится ваше сердце. Оно

превращается в пропасть, и вам темно.

Проваливаясь в свою лучшую часть,

вы летите вниз без надежды упасть

на что-нибудь, хотя бы в грязь.

 

Потом светает. Появляется Он.

Прохожий шарахается, будто вы слон,

вообще все оглядываются на вас – если не

головой, то наверняка в уме.

Это сначала пугает, зане

 

Вы чувствуете, что вы ни при чем,

как стекло витрины солнечным днем,

только мешаете, особенно одной

юной знакомой. Лучше быть сосной

недалеко от города, с прямой спиной

 

стоять на бугре, погружаясь в вос-

поминанья о мамонтах. Но это от вас

зависит слабо, однако вотще –

приблизительно как процесс пище-

варенья от судорог мухи в борще.

 

Проходит какое-то время, день или год.

Однажды вам ставят диагноз – тот

или этот, но всегда начинающийся с «пора»,

напоминающий арию комара

о толщине вашей кожи. «Так вот в чем дра-

 

ма», - думаете вы свысока. Увы,

это думаете уже не вы.

 

 

2

Здесь я уже не проснусь. Оно

слишком твое и слишком одно –

 

это место. Ты меня простишь –

что не вещь в тебе видел, но лишь

 

человека, то бишь не мог объяснить,

чем отличается спать от жить

 

со всем вытекающим. Вообще человек

уродливей вещи, как охранника – зек.

 

В этом месте судьбы слова

знают только про дважды два:

 

полюбивший разлюбит, говорю, терпеть

невозможно начать, это надо иметь,

 

точней – не иметь. Ты меня простишь

за диалектику, скажешь: «Ишь,

 

какие мы не от мира сего,

хочешь ли пищу суп?» Я его

 

съем, дорогая, на брудершафт

с осью вращения, как космонавт

 

этого глупенького корабля,

запущенного не двоих токмо для,

 

но чтоб из воронки, если найдут,

кто-нибудь сделал сортир или пруд

 

недалеко от города, под бугром,

чтобы с семьей отдыхать не от пром-

 

ышленности, надо думать. Тебе

твое отсутствие в той судьбе

 

тогда я прощу, погружаясь в вос-

поминанья далеко не о нас.

 

 

 

Т.Л.

 

Встают снегопады гадательной древностью,

чужают строенья, все просится в дом

от ужаса правды косящей нелепости прожить

привиденьем в кошмаре чужом.

 

А вы так опасно сбегаете из дому,

глядите галчонком Дега, апропо

малюете маслом парижно-капризное,

знакомы с японкой, тоскуете по

 

ветрам Кисловодска, а впрочем – по классике:

по мне: по обычности летнего дня.

Крошилась известка и тикали часики

и ливни привычно писали с меня

 

пейзаж ли, портрет ли, о, было б терпение,

предстал бы я весь, без изъятий любви,

но опыты крепли, как оледенение,

как вечное здесь голубея в крови.

 

 

***

 

Мы живем волшебно пусто

будто завтра быть войне

снегопады книги Пруста

тень принцессы на окне

 

эти главы не видали

снегопадов никогда

потому что погибали

вместе с ними города

 

не пишите люди книжек

не читайте ничего

нынче ночью город выжег

сердце горя своего

 

и теперь балбесы трутся

у парадных день-деньской

и летают книги Пруста

над прокрустовой рекой.

 

 

***

 

о люди летящие! счастье

однажды под вами пройдет

как город огнями сквозящий

проходит ночной самолет

 

последним лучом провожая

Можая далекость блеснет

и вечность пустая чужая

приимет ваш детский полет

 

а завтра по мокрым бульварам

продолжит листва опадать

и детям заведомо старым

покоя нести благодать.

 

 

 

Дневник сновидца.

 

 

11 августа.

 

Приснился Бродский. Со спины сначала,

за круглым необеденным столом.

Потом представили («А вот у нас…»).

Друг другу улыбнулись, узнавая,

сквозь некую задымленность. Увы,

потребовал стихи. Не оказалось.

«Так вон же книга», - «Не моя». А впрочем,

Совсем не спал уже вторую ночь.

 

 

12 августа.

 

Ужасный дождь обрушить крышу

дощатой преисподней не сумел,

но завелись под потолком подобья

мышей летучих – или души –

чернее ночи, твари шевелились,

поочередно пробуя проникнуть

в мое парализованное эго.

Пустил одну, лишь бы заснуть.

 

 

13 августа.

 

И снова осень в полусвете стекол.

Ты вновь приехала, меня не замечала,

веселая, спешила по подругам

и снова собиралась уезжать.

Чужой и новый сумеречный город

впускал тебя в исчезнувшие двери,

я ж заплутал, убитый горем призрак.

Но до сих пор ты смотришь на меня. 

 

 

14 августа.

 

Приснилось – жив. Проснулся. Как-то тихо.

Опять парализован. Одеяло

сползает постепенно: группа бесов

меня настойчиво стремится обнажить,

все время отворачиваясь (рано

мне видеть их глаза). Вновь просыпаюсь. Тихо.

Сползает одеяло, тащат, лыбясь.

Весь день боялся, что проснусь опять.

 

 

 

«Белой Вороне».

 

 

Я поднимался от Кольца по старой

покатой улице, покинутой людьми

и прочей живностью. Медлительные хлопья

искали прошлогодние углы,

деревья, стекла, лица поселянок

и, не найдя, пытались повернуть

обратно в небо. Чем напоминали

литературу. Может быть – любовь.

Во всяком случае – брезгливость прошлой жизни

к грядущим переменам. На углу

мерцала мгла глазами кадиллака

и подвизался небом темный лед.

 

Я проходил двумя почти дворами

с еще живым квадратным желтым сном,

запутавшимся в черных ветках клена,

на Муштари и чувствовал спиной,

как смотрит сквозь шуршанье снегопада

глубокая, большая, городская,

еще густая счастьем тишина.

Далекий лай обозначал участье

забытых горизонтов в бытии

фонарного немерзнущего круга,

по коему внимательный ребенок

хрустящую протаптывал тропу.

 

Напротив богадельни беллетристов

таился домик с мраморной доской –

здесь жил студентом основатель ада,

теперь ютился пыльный книжный лимб

и собирались нежные поэты

помыслить вместе. Вековые сени,

как в погребе, хранили мысль одну:

когда б любили старые кварталы

себя, а не воспоминанье о,

мы жили бы гораздо лучше, впрочем,

чего уж… Лестница скрипела

и в юношество открывалась дверь.

 

 

 

Казанские элегии.

 

 

1.

 

Вид с чердака коммунальной памяти: паутина,

ржавые крыши в пятнах заходящего солнца,

дровяные сараи, кукла в окне, мужчина,

бок веранды, балкона, фонаря, павильонца.

 

Пахнет навозом. А знаешь, с лошадьми было лучше,

как-то приличней, чище и безнадежней. Смеркалось

вовремя. Матерились, как извозчики, тучи

и благодарные липы после грозы улыбались.

 

Ангелы жили в дощатых мелких домишках. Бельишко

Пеленало июльский воздух запахом мыла,

Церковь на склоне сада выглядела не слишком

церковью, но девчонкой, что в речку мяч уронила.

 

Ты не поверишь, праматерь трезвости: возводили

храмины с перепоя, с перепугу остаться

в одиночестве. Чем и всех врагов победили,

и себя: удивленьем: с кем тут еще сражаться.

 

Точность, увы, начальна. В этих краях, Эвтерпа,

Мошка влепляется в око прежде всего богине.

Будущее двоится, четверится, но терпит,

Потому что тоже на слезе и на глине.

 

 

2.

 

Цивилизация бревен, севших углов, отсыревших

старых газет, полумрака сбывшегося, прохлады

треснувших стекол, моркови на подоконниках, пеших

мыслей о скорости брака, Челленджера, Эллады.

 

Ты не увидишь бессмертья, глядя отсюда. Отсюда

только сны, удаляясь, удаляются. Прочим

нравится так. Часу в третьем мощное солнце Талмуда

парализует завязь новостей и пророчеств.

 

Лето. Гниют туалеты. Дети играют во что-то

странное. Жаркий репейник трется о ногу скамейки.

Рыжие полосы света в глубине поворота

к набережной. Мох ступенек. Клевер узкоколейки.

 

Тополь. Береза. Больница. Перебирая шерстинки

спящему псу, по тропинке бродит подобье ветра

между подобьем Стикса и русской нар. картинки:

три старухи-блондинки ждут султана. Но ретро –

 

чистая речь, бессловесность, воспоминанье метели

о заметенном квартале, громыхавшем подводой

летом пустынным, как честность очертаний, на деле

чья телесность едва ли проникалась природой.

 

 

3.

 

Солнце восходит справа, если смотреть на север.

Если смотреть. Гетера душ десятого круга,

се не твоя ль отрава: право прожить бестселлер,

не соразмерив веры и от нее испуга.

 

Солнце восходит завтра. Сумерки подворотен

чем-то знакомы зраку библиотечной крысы.

Все, что есть в книгах – правда. Если глагол “есть” годен

будущему. Как варягу – лунные бухты, мысы.

 

Солнце восходит в темя, в мозжечок, в сердцевину

мысли о прахе, страхе отличаться от пыли.

Камень приемлет время, будто ногу ботинок,

будто идею монаха идея автомобиля.

 

Солнце восходит к роду Ра, Зевеса, род. Речи,

деревенских перунов, городских вундеркиндов,

впрочем, стрелявшихся. Моду эту продолжить нечем,

даже ты – только урна пред пещерой Аида.

 

Солнце восходит. Или, втянуто обожаньем

пустоты, ей в отместку обожествляет тени.

Что ж, и меня любили: мучили пониманьем.

Где я теперь – известно лишь твоей Гиппокрене.

 

 

 

Е.К.

 

 

1.

 

запеки шарлотку

пусть запах уюта

поднимется к форточке

и сольется с запахом августовского дня

не вспоминай названия станций

оттуда уже не вернуться

ты была ближе чем я думал

поэтому я не думаю

вдыхаю августовскую ночь

 

 

2.

 

засученные джинсы

икры щиколотки

ты была слишком близко чтобы прикоснуться

в каком направлении преодолевается близость?

ни в том ни в другом.

Преодолевается даль

преодалевается.

На дачах стучат молотками

каждый август снова и снова

 

 

3.

 

сентябрь проникает в август

август в сентябрь

проникновение уничтожает проникающего

если ты меня еще видишь это странно

мне часто снился кондитерский на Ленина

и в него уже не войти

ты говоришь я заносчив это не я

это пыль на закате взвивается в форме деревьев

и ложится в углах не снящихся больше дворов

 

4.

 

проникни приникни я

промолчу тебе колыбельную

ты проснешься когда все счастливы

и до меня еще далеко

в одной удаленной улице куда не доезжают трамваи

из-за угла вдруг запахнет хлебом

и звякнет посуда

ты почувствуешь, что становишься ветром

и никогда не умрешь

 

5.

 

твои письма приходят чаще когда ты не пишешь

но сильнее влияют на погоду

я попадаю под дождь или под жаркое солнце

и опять не готов

совпасть с переменой

а мое запоздалое спасибо

остается со мной и смеется

закатными зайчиками из-под крыш

ведь я никогда не писал писем

 

6.

 

я помню зимний вечер из детства

вряд ли бывший но похожий на тебя

многоэтажный ряд сумрачных домов

сугробы каток  с фонарями

черные фигуры на коньках

предчувствие возвращения домой

в кокон чуда а дома

взгляд в приоткрытую створку первой рамы

навстречу вечному кануну

 

7.

 

ты не спрашиваешь ни о чем не спрашиваешь

ни о чем

тебе все ясно а мне не достичь

такой ясности мне нужна

соринка в глазу туча в небе

ты была вопросом

ласково облекавшим меня между душой и телом

теперь я не чувствую ни того ни другого

только точка осталась в виде земного шара

 

8.

 

рядом со мной всегда кто-нибудь умирал

долго мучительно невыносимо

видимо чтобы я мог предвидеть

этот август

и что оплакивая мы оплакиваем себя не правда ли

это ряд жалоб

бесконечных рядов не бывает

несмотря на Коши

увы

 

9.

 

сегодня случились три авиакатастрофы

я думал это ко мне

но ты была просто на море

а не решила прекратить переписку

таковы приметы – они сбываются

а если нет то они не приметы

это смешно но когда мое вранье

становится правдой

у меня шевелятся волосы

 

10.

 

ты всегда могла остаться

всего лишь

при одном крохотном условии:

не спрашивая

но у свободы нет лица

это многих пугает скорее всего даже всех

я тоже боюсь

тебя не узнать при встрече

не удивляйся моим опущенным глазам

 

11.

 

финансовые одиноческие смерто-жизненные

проблемы

не решить посредством любви

но она их решает посредством нас

это многих пугает скорее всего даже всех

я тоже боюсь перестать

быть занудным

и пойти поискать одну девушку

научившую меня слову круто

 

12.

 

я вспоминаю «Шербургские зонтики»

как я лежал в горячей ванне и плакал

глядя в маленький телевизор сто лет назад

почему они расстались?

и ведь как неизбежно.

я упивался непониманием

ты понимаешь понимаешь

будь осторожна со мной

пожалуйста

 

14.

 

я пишу 12 и перехожу в 14

ты читаешь и думаешь что я в 12

вот к чему относится

мое туманное предостережение

А ≠ А как принято выражаться у древних

это ясно но это опасный секрет

я открываю его только тебе

прямо в губы и я замолчу

если ты его не услышишь

 

15.

 

морская раковина лежала на полке

она знала о будущем

с каждым годом все меньше

прежде чем совсем онеметь она исчезла

простые истории подозрительны

потому что не оставляют следов

будущее уже прошло

а я не помню

ничего не помню

 

16.

 

похвали меня еще разок

может быть я преобразую русский стих до того

что он преобразует меня до того

что я спокойно вздохну

и узнаю вечер в окне

и отголоски детских голосов

вольются в мою кровь бодрящим снотворным

и я увижу куда

уходят счастливые люди

 

17.

 

ты можешь дорисовать

любую мою картину

искусство это продолжение искусства

продолжения искусства

иногда я дорисовываю закаты

и тенистые деревянные улицы

но вдруг захватывает дух

и не знаешь что со всем этим делать

поэтому тебя я не трогаю

 

18.

 

беспредельное место не имеет частиц

бесконечное время не имеет событий

я рожусь в этом городе снова среди книг и вечерних зарниц

и найду эту строчку и скажу тебе тихо: прииди

и цветок бездыханный твоей горючей слезы

покорежившей точку в конце рокового абзаца

оживет и истает как тень отпылавшей звезды

и страница расправится снова

как будто я мог обознаться

 

 

 

Из Есенина

 

Подари мне перочинный ножик

не хочу дожить я до зари

может он мне сердце растревожит

напоследок ножик подари

 

я открою голубые вены

и увижу медленно кружась

мир волшебный и обыкновенный

и его со мной родную связь

 

ты ж молчи что мы давно излишки

контрабанда голубой межи

и зачем девчонки и мальчишки

любят перочинные ножи.

 

 

 

К.

 

 

Из Шекспира

 

Когда сижу в каморке, одинок,

Смотрю футбол, перебираю краски,

Мне кажется, что подошел мой срок,

И грежу светом предстоящей сказки.

 

И я прощаюсь с корешками книг,

И с криками весенних электричек,

И снами, из которых я возник,

И с явью непроявленных привычек.

 

Когда ж с тобой спешу я налегке

В какое-то грядущее иное,

Позорно я тоскую о тоске,

Как Сим о человечестве до Ноя.

 

Так я мечусь меж двух своих грустей,

И нет на свете участи грустней.

 

 

 

К.

 

Ты тоже выпучишь глаза

И отведешь их, партизаня,

За край окна, к березам, за

Морозный горизонт Казани.

 

И я подумаю: зима

Опять загадывает сказки

Не для пытливого ума,

А чтобы избежать огласки.

 

Что происходит среди крыш

И фонарей и белых капищ –

Ты не услышишь, но смолчишь

И одеваться вдруг заставишь.

 

И мы пойдем искать буран

На голос дальнего трамвая,

Среди безрадостных мирян

В снегу следов не оставляя.

 

 

 

К морю.

 

Привет, убогая стихия

В тарелке мелких берегов.

С тобой мы встретились впервые

Тому лет сорок сороков.

 

Я был амебой, помнишь, море,

Как ты баюкало меня

На вечереющем просторе

И в солнечных тенетах дня.

 

Я был послушен, безмятежен,

Храним бессмертною судьбой,

А мир бездонен и безбрежен

Повсюду был одним тобой.

 

Ты волновалось – не могу ли

Уже покинуть лоно волн,

А я ловил в немолчном гуле

Грядущее, прошедшим полн.

 

И вот грядущее настало.

Стою на узком берегу,

Смотрю на волны и на скалы

И насмотреться не могу.

 

Меня так странно беспокоит

Границы зыбкая черта,

И полный смысла шум прибоя,

И горизонта пустота,

 

Как будто я здесь растворился

Тогда туманом дальних стран,

А там, в душе моей, родился

Неусмиримый океан.

 

Случилось что – мы знаем оба,

О море, ты себя спасло,

А мне ходить сюда до гроба

И трогать мокрое весло.

 

 

 

Кресло Мединского.

 

Усердием имперских чресел

Натерто кресло до того,

Что он и кресло бы повесил

За пропаганду арх-нуво.

 

 

 

Быкомахия 1.

 

 

Румяный толстощекий воин,

Тряхнув кудрявой головой,

Стремглав летит в неравный бой.

Неумолим он и спокоен,

Он поклонения достоин,

Как Пушкин или Боровой.

 

Он мечет Ювенала стрелы

Туда, сюда, в того, в сего,

Хоть в Громовержца самого,

Плод революции незрелый

Разогревая очень смело,

Как будто надо съесть его.

 

Корявым языком окраин

Всех исторических кладбищ

(Любимых наших пепелищ)

Враг измордован и охаян

И уж почти неузнаваем,

Как черный прошлогодний прыщ.

 

Но лишь смолкает злая сеча,

Он не спешит под мирный кров,

Удел героя не таков.

Себя на день увековеча,

Идею бранью изувеча,

Он алчет новых катастроф.

 

Его пример другим наука:

Чтоб воду в ступе не толочь,

Бросайтесь в битвы день и ночь

Хотя б посредством воляпюка.

Но боже мой, какая скука

Сказать в России что-то мочь.

 

 

 

Быкомахия 2

 

 

Скучает зритель, быль ветшает,

Томится даже президент.

Ура! Нас Быков приглашает

В очередной дивертисмент.

 

Сведет он легкою рукою

Коня и трепетную лань,

На полчаса лишив покоя

Патриотическую дрянь.

 

И сэсэсэра недобитки

Замучаются пыль глотать,

Когда промчится он в кибитке

Поэмой песен в тридцать пять.

 

Но завтра Быкова забудут,

Как просто забывают …..

И может быть, слона к верблюду

Ему придется приковать.

 

И он поскачет дальше, дальше,

В России сумрачный туман.

(Не все же самолюбье наше

Потешить будет Петросян)

 

Увы, блюстители успеха

Ценою вечной Колымы,

В России тьма - даже от смеха,

Поскольку даже смех - из тьмы.