Фарит Ишмуратов

Затонские хроники. Продолжая тему

 

КОЛЛЕКТИВНОЕ МЫШЛЕНИЕ
Надо сказать, весна в Затоне была так же прекрасна, как и во всех  остальных уголках Вселенной. Ярко светило солнце, весело журчали ручьи,  щебетали птички и т. д. и т. п. Таяли ледяные горы, образовавшиеся за  зиму на коммунальных помойках, – в воздухе стоял кислый запах прелой  картофельной шелухи; а на улицах появлялись красивые девочки в шелковых  чулочках и резиновых сапожках.
Все это волновало грудь, гормоны будоражили тело, в душе теснились  неясные и сладковато-тревожные предчувствия. Как обычно, в таких  случаях, совершенно необходимо набить кому-нибудь морду.
Первым в Затоне просыхал Большак (Проспект, Пешпект, Пешпек) на главной  улице, по вечерам здесь гуляли парочки, кучковались, грохоча сапогами не  по размеру, неоперившиеся юнцы, средь которых был и ваш покорный слуга.  Каждый, выходивший на Пешпек, старательно расшаркивался, избавляясь от  ошметков налипшей грязи. В тот памятный вечер нас набралось около  пятидесяти особей. Драться было не с кем: поселковые зализывали раны  после вчерашнего набега, из финских домов никто не появлялся,  стародворские также предпочитали отсиживаться дома.
И тут обнаружился пьяный мужик, шедший неверной походкой навстречу – не  бог весть какая добыча, но все же... Два парламентера пошли к нему  навстречу, остальные остались ждать сигнала «к бою». Вдруг мужик  метнулся в сторону, и послышался треск ломаемого забора. Кто-то  истерично крикнул: «Штакетину вырывает!» И этот вопль как бичом хлестнул  по нашей стае – нас приподняло, и мы полетели прочь. Поднялся  невообразимый шум от топота пятидесяти пар сапог – ноги сами несли нас  куда подальше. Я, конечно, понимал всю глупость этой ситуации, но ничего  не мог с собой поделать – общий страх, витавший в воздухе, гнал нас  вперед.
Постепенно эта глупость, этот позор сделались просто невыносимыми для  всех: пробежав метров сто, мы разом остановились, молча развернулись и  помчались обратно. Теперь в толпе кипела ярость – мы, наверное, могли бы  просто затоптать любого встречного на пути. По счастью, улица опустела  и, пробежав еще немного, наша стая стала распадаться. У всех вдруг  появились неотложные дела дома, и мы молча, не прощаясь и не глядя друг  на друга, разошлись.
Больше я не участвовал в таких мероприятиях. Да и не удалось бы: со  следующего вечера взяли моду прогуливаться парочкой два участковых –  Ишмаев и дядь Миша Конкин. Завидев группу более двух человек, они тут же  проводили разъяснительную работу (с теми, кто не успел убежать), при  этом Ишмаев убедительно аргументировал рукояткой пистолета, а ласковый  дядя Миша предпочитал обходиться резиновой дубинкой.
Второй случай коллективного мышления произошел со мной во время службы в  армии. В семипалатинской учебке нас обучали на радистов, и перед Новым  годом наш взвод повели на праздничный вечер в какое-то училище, где были  практически одни девочки. Разумеется, мы все тут же геройски напились,  благо те несколько мальчиков-аборигенов оказались очень услужливы и  быстро наладили бесперебойную поставку спиртного.  
Обратно шли веселой толпой с песнями, распугивая случайных прохожих.  Чуть не побили своего сержанта, пытавшегося призвать нас к порядку.  Перед подходом к «стационару» мы все-таки построились в колонну и  грянули «Катюшу» (знай наших).
Дальнейшее помню смутно: часа два мы «отбивались» (выполняли команды  «отбой», «подъем» и «выходи строиться на утренний осмотр»), с утра до  обеда – строевая подготовка, а после обеда состоялся праздничный поход  на кухню, где отдраили все полы щетками и с порошком, после ужина всем  выдали противогазы. А вот с этого места, пожалуйста, – могу подробней.  
Лучший алкозельцер – это противогаз! После двух часов упражнений с ним  (включая пробежки) – праздничного настроения как не бывало. Когда  начался бег, с передышками на маршировку строевым шагом, тут наш певец  Шленкин не выдержал – расплакался, покинул строй и стал просить  прощения.  
У всех силы были на исходе, мы уже откровенно плелись нестройной толпой,  но позорное поведение Шленкина придало нам новый импульс к бегу. Я  вдруг почувствовал, что куда-то пропали усталость и боль в мышцах,  наладилось дыхание, и еще я понял, что это также почувствовали и все  остальные. Теперь наш взвод двигался как единый организм – дробный топот  сапог стал единым стуком. Коробка взвода, равномерно покачиваясь,  двигалась вперед и вперед; мое сознание растворилось в едином общем  сознании. Теперь я был взводом; каких-либо эмоций не было – было лишь  понимание, что Я (Взвод!) могу так двигаться бесконечно долго.  
На очередном круге, пробегая мимо сержанта, Взвод получил команду: – «Строевым шагом марш; “Балладу о солдате? – запевай».  
Запевалы Шленкина с нами не было, а потому Я (Взвод) набрав в грудь, сколько смог, воздуха запел двадцатью хриплыми глотками:  
По-о-лем вдоль Бере-га круто-го  
Ми-и-мо-о хат (…два-три-четыре…)  
(Пора!.., но нет ни сил, ни воздуха…  
еще такт… и еще один…начинаю набирать воздух… и…)  
В се-е-рой ши-нели рядо-во-го  
Ше-ел со-ол-дат (…два-три-четыре…)  
Сержанту, видимо, стало не по себе – как это взвод хрипло и одновременно  рявкает строчки из песни с непредсказуемыми паузами. Поступила команда  «Отставить песню… стой!». На этом воспитательные мероприятия  закончились.
Два рассказанных здесь случая наводят на мысль, что ноосфера Вернадского  вовсе не такая уж абстрактная вещь. Похоже, реально существуют некие  непознанные сферы коммуникации, освоить которые еще предстоит.  
ШПИОН НУЖДИН
В пьянстве замечен не был,
но по утрам жадно пил воду
и при этом зубы стучали о стакан.
Из объективки
Шпион Нуждин работал токарем по третьему разряду в ОГМе (отдел главного  механика) на заводе. Любой другой мужик в свои пятьдесят постеснялся бы  работать на такую зарплату по третьему разряду, при котором разрешалось  лишь точить болты да гайки и выполнять самые несложные операции на  станке. Но его это, по видимому, устраивало, тем более что все  уникальные детали доверяли точить другому токарю – русскому немцу Краузе  по кличке Зингер.  
Шпион Нуждин не пил, не курил, жену свою не колотил даже по праздникам –  в общем, сразу было понятно, что это не наш человек. А взгляд у него  был такой, словно знал он о тебе что-то очень нехорошее, такое, о чем ты  сам, быть может, и не догадывался. Кроме этого, он был еще и махровым  антисоветчиком – любой самый невинный разговор, даже про погоду, он  превращал в некий «Нюрнбергский трибунал» над советской властью.  
Например, стоило кому-либо пожаловаться, что сегодня в столовой были  невкусные щи или котлеты совсем уж хлебные, как тут же приходилось  выслушивать целую историю о том, что столовские специально готовят для  свиней, а не для людей, поскольку у каждого дома по два хряка и куча  поросят, которые жируют на наших харчах. Все начальство об этом, конечно  же, знает и даже специально выделило столовский пирожок для развоза  фляг с отходами по домам своих работников. Себя начальство тоже не  обижает, тащат домой все подряд – мясо, картошку, лук и даже мебель и  посуду. В общем, товарищ Сталин всем поголовно выписал бы по десять лет  расстрела без суда и следствия.
Как уже было сказано, шпион Нуждин не курил, однако за смену он успевал  посидеть во всех заводских курилках, везде обругать нынешнюю жизнь или  рассказать совсем уж невероятную историю о том, что там, за бугром,  ихний безработный получает больше нашего начальника цеха.
Была у него еще одна странность: как и большинство работяг с работы и на  работу шпион Нуждин ходил в промасленной спецовке или фуфайке, а по  воскресеньям его видели на остановке в дорогом пальто из темно-синего  драпа с каракулевым воротником и в каракулевой же шапке. Зачем он  регулярно ездил в город – непонятно.
В общем, шпион – он и есть шпион, как ни крути. Была только одна  загвоздка: «шпионить» ни в Затоне, ни на судоремонтном заводе было  абсолютно нечего. Ведь то, что начальство ворует, – это же ни для кого  не секрет, поэтому, завсегдатаи курилок решили исправить такую  несправедливость, чтоб все как у людей – и шпион был, и государственная  тайна была в наличии.
Как раз путейские (из конторы, обеспечивающей судоходство) решили  поменять деревянные бакены из крашеных дощечек в форме пирамидок по реке  Белой на стальные буи в виде конусов и цилиндров. Заказ разместили в  котельном цехе завода. Было много мата, прежде чем научились формовать  перед сваркой конусные и цилиндрические заготовки.
В курилках, конечно, обсуждали возникающие проблемы, и однажды в  присутствии шпиона один сварщик «проговорился»: «Если в срок не уложимся  – вояки нас всех за яйцы развесят по столбам!». На что кто-то заметил: –  «Тебя-то в первую очередь. Ты забыл, что болтун – находка для шпиона?».  Ни один мускул не дрогнул на лице Нуждина, однако наживку заглотил он  накрепко. С той поры он дважды в день пересчитывал валяющиеся возле  котельного буи, а в курилке просто прописался. Но теперь при его  появлении разговор сразу переходил на одну и ту же тему: кто-либо из  присутствующих начинал подробно рассказывать про погоду, а все  остальные, с огромным вниманием его выслушав, вдруг вспоминали про  неотложные дела и расходились по рабочим местам.  
При встрече на улице прохожий из молодых оттягивал лацкан своей одежды и  заговорщицки бормотал: «Алло! Центр! Центр! Агент Б4С не выходит на  связь! Какие действия? Прием».
Нельзя сказать, что шпион Нуждин не замечал всех этих действий в  отношении него. Но, похоже, ему даже нравилось, что его сторонятся и  побаиваются. Помню, в больнице на Тукаева был один ненормальный с  отвратительным лицом, который любил неожиданно появляться перед  проходящим по коридору и испытывал радость от испуга, произведенного им.  Что-то похожее было и в этом случае.  
Теперь расскажу одну историю, связанную с иностранцами. С начала 60-х у  нас в Затоне каждый год стал появляться недели на две настоящий  капиталист из Финляндии. Высокий худой старик, которого в детстве увезли  за кордон, воспылал ностальгическими чувствами и каждое лето приезжал  на историческую Родину. В последние годы он приезжал с двумя внуками –  двумя пшеничными мальчиками-погодками. Сам он с утра до вечера  просиживал на местном затонском пляже (на Песках), наблюдая, как  копошится детвора в черной от мути воде. Мальчики с их двоюродным братом  того же возраста весь день мотались по городу, а вечером посещали наш  клуб. За ними толпой ходили наши девочки, мечтая отдаться хоть тут же за  углом, причем без какой-либо корысти – просто из нашего традиционного  гостеприимства. В этот вечер, местные шишкари разных калибров ходили  словно именинники, распустив перья и слегка попархивая пальцами – мол,  все нормалек, все под контролем. Не будучи особливо знакомы с  дипломатическим протоколом, они тщательно подбирали легитимные выражения  и лишь приветственно таращили лучезарные глаза. Завидев друг друга, они  распахивали дружеские объятия, картинно обнимались и что-то ласково  булькали друг другу, изображая встречу на высшем уровне, при этом не  забывая строго поглядывать на своих корешей. Те в свою очередь не  сквернословили, и не задирали присутствующих, а лишь мялись в сторонке,  не зная, куда девать свои нечищеные ботинки и, наверно, впервые в жизни  стесняясь своих мятых брюк. Некоторые стояли, тупо уставившись в пол,  другие, полагая, что в сей исторический момент неплохо было бы  изобразить умственный вид, внимательно читали плакаты наглядной  агитации, шевеля губами и расчесывая лохматый затылок, намекая на некую  работу мысли.  
Время от времени какая-нибудь девочка, набравшись храбрости,  приближалась к иностранным мальчикам и что-то пыталась сказать, отчаянно  жестикулируя на ломаном английском. Например: «Что сегодня провели день  в уфимском городском вы». Старший из них на любой вопрос обычно отвечал  «коросё», чем приводил в неописуемый восторг стоящих в сторонке девиц.  Они еще долго обсуждали эту радостную новость: «Он сказал “коросё!?»
В один из вечеров в клубе появился шпион Нуждин, весь при параде. Такой  парадно-выходной костюм имелся у каждого уважающего себя затонского  работяги, и надевался он раза два-три в жизни по экстренным случаям; в  нем его хозяин отправлялся и в последний путь. Улучив момент, Нуждин  приблизился к юным финнам, желая, видимо, вступить в контакт. Но кто-то  из окружающих тут же стал заговорщицки докладывать: «Морда, морда, я  кирпич, иду на сближение. Как слышишь? Прием, прием». Девочки начали  громко хохотать, показывая, какие они веселые. Финны улыбались и на  всякий случай приветливо махали рукой, не понимая, в чем дело. Шпион  Нуждин отошел в сторону, шипя и брызгая слюной, аки раскаленная  сковородка.  
Еще несколько слов об иностранцах в Затоне. С их приездом в Затоне  оживлялся товарообмен пластинок, жвачек и всяческих наклеек. Они  привозили неликвиды пластов скандинавского группежа и обменивали на  татарские пластинки, которые были в цене у финской татарской диаспоры.  Мало кого интересовало содержание их пластинок, главным были красочные  обложки, как нам казалось, представлявшие окно в этот сказочный западный  мир. На бензобаках мотоциклов и крыльях велосипедов появлялись наклейки  всяких девиц, счастливчикам удавалось в очередь пожевать жевательную  резинку, которая становилась совершенно безвкусной в пятом или шестом  рту. Обертки от этих жевательных резинок бережно хранились вместе с  фотографиями артистов и вырезками из журналов.  
Постепенно история с буями сошла на нет, а кличка «шпион Нуждин»  осталась. Как-то недавно, проезжая через Затон, я остановился у киоска  на остановке купить сигареты. Там я и увидел высокого худого человека в  дорогом драповом пальто и каракулевой шапке. Его глаза словно обдали  меня ушатом холодной воды. Я узнал этого человека и сел в машину в  глубоком недоумении. Прошло ведь столько лет, а он ни капельки не  изменился. Потом, поразмыслив, я пришел к выводу, что такие люди  бессмертны и все еще ждут своего часа.  
Триптих


Следующие три эскиза посвящены другу детства – В.А. Коняеву. Мне было  шесть с половиной лет, когда матушка получила комнату в коммунальной  квартире. Теперь у нас имелся свой угол, отсюда я пошел в школу, на  завод, в армию, здесь пролетели мое детство и юношеские годы. В доме  оказалось восемь пацанов примерно одного возраста, ровно половина из них  росли без отцов. На год старше был В.Н. Лужков, поэтому он и стал  лидером нашей группировки. По счастью, В.Н. с детства увлекался только  футболом, благодаря чему мы стали футбольной командой, а не ОПГ. О  Лужкове я, возможно, напишу отдельно, а сейчас все-таки о Коняеве.  Виктор Алексеевич родился начальником, бывает же такое (чудеса генетики в  коммунальной среде.). Итак:  
Триптих К1
Работая инструктором по спорту на заводе, Валерий Николаевич выбил в  завкоме полставки директора стадиона и пригласил Коняева по  совместительству возглавить руководство всей многогранной деятельностью  учреждения под названием стадион «Водник». Виктор Алексеевич был тогда  командиром роты в речном училище, весьма строгим с курсантами – его  подопечные всегда отличались выправкой и внутренней дисциплиной.  Директором же он оказался просто суровым и запросто мог уволить  проштрафившегося. На стадионе была одна постоянная ставка, которую  занимал дядя Володя Гаврилов. Одновременно он числился и работником  стадиона, и дворником, и сторожем. Поскольку штатная единица была всего  одна, то именно он и попадал ежедневно под горячую руку начальства,  разумеется, с последующим увольнением.  
Запомнился один характерный случай. Как-то раз, вдоволь погонявши  футбольный мяч, мы приняли душ (бак на четырех столбах в углу стадиона) и  уселись пить пиво здесь же, на лужайке. Все были в плавках, а Виктор  Алексеевич остался почему-то голым (видимо, повесил плавки и дожидался,  когда они высохнут). Тут пришел дядя Володя и выразил неудовольствие  тем, что слишком много воды вылили, отчего образовалась лужа. Это не  понравилось начальству, и Виктор Алексеевич начал воспитывать в  очередной раз свою штатную единицу. Дядя Володя тоже в карман за словом  не лез, поэтому диалог стал быстро накаляться. Лужков хихикнул: «Сейчас  он его будет увольнять». И точно – уже через несколько минут, потрясая  всеми своими причиндалами, Коняев орал на весь стадион: «Уволю!  Немедленно! Давай пиши заявление по собственному желанию – сейчас же  подпишу!» Лужков ехидно заметил: «А чем он будет ставить резолюцию?  Авторучки-то у него нету» – и высказал предположение, от которого мы все  покатились по траве. Дядя Володя вконец обиделся, послал всех нас к  такой-то матери и ушел. А Коняев еще долго ходил и бурчал что-то про  неблагодарных работяг.  
Что мне больше всего запомнилось в этом эпизоде: порой очень большое  начальство без мигалки выглядит как без портков – жалкое зрелище. А  Виктор Алексеевич выглядел очень внушительно даже в чем мать родила.  Все-таки порода есть порода – ее не скроешь. Кроме генетической  предрасположенности к номенклатурному классу в юношеские годы у Коняева  обнаружился талант дизайнера одежды.
Середина шестидесятых не отличалась (мягко говоря) особым разнообразием в  одежде – серые брюки-«дудочки» ушитые самостоятельно, непременно со  скандалом дома, или, наоборот, широченные «клеша» (те же брюки со  вставленными клиньями), болоньевый плащ вместо пиджака или куртки и  «корочки» с железными, а лучше из магниевого сплава, подковами для  высекания искр из асфальта.  
Кто бы мог подумать, что можно пошить пиджак из вельвета небесного цвета  в крупную полоску, короткий широченный галстук из такой пестрой ткани,  что больно смотреть, или надеть рубашку с какими-то рюшечками и жабо с  брошью и огромным камнем вместо галстука и такими же запонками. Кто бы  мог рискнуть в таком прикиде показаться на людях? Только Коняй!
Пару раз он одалживал мне кое-что из своего гардероба (комплекции у нас  были одинаковы), но, как говорится, не в коня корм – тарелка явно была  не своя. Лужков тоже пошил себе такой же наряд, но, увы, выглядело это  так, будто за неимением цивильной одежды он донашивает свой концертный  реквизит, будучи уволенным из ансамбля «какие-то гитары» за неспортивное  поведение.  
Виктор Алексеевич являл себя миру так, что сразу было ясно – это барин, у  которого в детстве были няньки, гувернеры и дядьки для всяких мелочей.  Если в ресторане, отведав жирную уточку, он требовал принести ему  розовой водицы для омовения белых ручек, то все исполнялось  незамедлительно. Официант приносил расписную лохань и терпеливо ждал с  полотенцем наготове, пока В.А. не закончит важно полоскать свои пухлые  пальцы.
А как он умеет носить форму – это отдельная песня, и сейчас я ее точно спою.
Триптих К2
Однажды мы хорошенько посидели в ресторане, по обыкновению до самого  закрытия. Выходим – стоит кибитка на колесах с надписью  «спецмедвытрезвитель». Возле нее кучкуются несколько милиционеров и,  ласково помахивая резиновыми дубинками, приглашают нас прокатиться. Вот  так они выполняли план по вытрезвителю – просто подъезжали к закрытию  питейного заведения и грузили всех мужиков, кто без женщин, разумеется  (с ними не связывались: слишком много визга – да и хлопотно).  
Мы, разумеется, тут же протрезвели и, стараясь твердо держаться на ногах  и демонстрируя ясный взор, начали доказывать, что мы не пьяные. Но они  отвечали: «Ничего, давайте прокатимся, там разберутся. Если что, мы вас  даже по домам развезем». Как-то в это не очень верилось, и совсем не  хотелось кататься до вытрезвителя.  
Ефим первый понял, что здесь «кина не будет», и потому, будучи в душе  спортсменом, решил сделать ноги, приняв низкий старт. Спринтер он  все-таки был неважный и поэтому успел схлопотать дубинкой по спине, зато  взвился на дыбы, как конь, и стук его копыт мгновенно растаял в  темноте. Милиционеры потеснее обступили оставшихся и начали более  настойчиво приглашать в кибитку. Дело принимало кислый оборот. Ведь  вытрезвитель – это еще полбеды: после пойдут «телеги», кому на работу,  кому в институт, считай, прощай аспирантура – это однозначно. И тут  выходит Коняев. Он как обычно дольше всех прихорашивался в вестибюле, да  еще имел обычай повоспитывать швейцара, одарив его на прощанье  рубликом. Выйдя на улицу усталой походкой капитана самого дальнего  плавания, он сразу же оценил обстановку и моментально преобразился.  Тяжелой поступью адмирала всех флотов, подойдя к нам, недовольным тоном  спросил: «Что тут у вас происходит?» Сержантик тут же начал докладывать:  «Да вот, понимаете, грузим пьяных в медвытрезвитель».  
«Вот этот и этот – они не пьяны, они со мной», – сказал Коняев и,  повернувшись, едва заметно прихрамывая (умело скрываемые следы былых  сражений) стал удаляться. Милиционеры расступились, и мы, не веря своему  счастью, затрусили следом. Тут вдруг Виктор Алексеевич остановился,  повернулся и строго спросил: «А где Ефим?». Мне показалось, что сейчас  небо рухнет и все пропало. Поэтому я не нашел ничего лучше, чем  пролепетать: «Да он за сигаретами побежал». «А, ну догонит», – сказал  Коняев, и мы неспешно удалились.  
Триптих К3
Как-то привели человек триста курсантов речного училища в клуб на  плановое мероприятие по повышению культурного уровня будущих капитанов и  штурманов. На улице было жарко, в клубе было душно, концерт проходил  скучно. Выступали декламаторы, танцоры и певцы.
И тут на сцене появилась дива, каковых сегодня очень много на большой  эстраде. Голоса у нее, разумеется, не было, зато все остальное было при  ней. Концертное платье выгодно подчеркивало ее прелести. В застойные  годы такие девицы прозябали в третьеразрядных филармониях на 75 рублей в  месяц, плюс полтора рубля суточных. Обычно они находились на содержании  у баянистов. Эти Карабасы-Барабасы от филармонии всегда были при  деньгах и держали в кулаке всех артистов и даже администратора труппы.  
Итак, она пропищала любимую всеми филармонистами дежурную песню про  кадриль, которая «всеми забытая и гитарами забитая». После чего отвесила  поклон.  
Не стоило ей этого делать, имея такое декольте и вырез на платье,  обнаживший стройную ножку в ажурном чулочке. Это вызвало бурный восторг в  зале. А когда она повернулась, уходя, спиной к залу, и все увидели  вырез на спине аж до этого самого, ажиотаж в зале достиг апогея. Все  начали громко требовать исполнения «на бис». Такому небывалому успеху,  обрушившемуся на несчастную голову певицы, мог бы позавидовать и Пласидо  Доминго. Вне себя от радости, она выскочила на сцену и спела «на бис»  песенку «Ах, ручеечек, ручеек». Зал неистовствовал после каждого выхода  на очередной поклон, казалось, клуб вот-вот развалится.
Вышел конферансье, попытался объявить следующий номер, однако матросики,  ритмично хлопая в ладони, скандировали: «Бра-во, бра-во, бра-во», –  никого не хотели видеть, кроме нее. До нее тоже, кажется, дошло, что ее  вокальные данные тут ни при чем, и она уже перестала выходить и отбивать  поклоны.  
Командиры рот, бегая вдоль рядов, требовали прекратить хлопать, щедро  раздавая наряды вне очереди и обещая никого не пускать в увольнение  вплоть до конца света. Но ничего не помогало, спермотоксикоз овладел  массами. Назревала сексуальная революция. И тут на сцену, тряся головой,  выходит Виктор Алексеевич. Все знали, что начальник строевого отдела  трясет головой лишь в двух случаях: когда шибко гневается или когда поет  песню (сентиментально жмуря глазки) «Я люблю тебя, Росси-и-и-и-я…». На  этот раз шары были навыкате, что не предвещало ничего хорошего. Выйдя на  середину сцены, Коняев сурово скомандовал: «Первая рота, встать!». И  тут же мгновенно наступила мертвая тишина. «Сесть!» – приказал Коняев и  уже добавил покровительственным тоном, обращаясь за кулисы: «Продолжайте  концерт, товарищи».  
Дальнейший концерт проходил в абсолютной тишине, без единого хлопка.  Только командиры рот старались изо всех сил и отхлопали все ладошки. Вот  таким образом была подавлена первая сексуальная революция в Затоне,  которая все-таки грянула лет на тридцать позднее.

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера