Дмитрий Мельников

Свет погаснет. Стихотворения

Свет погаснет, станет сном,
наше тело, наше дело
станет сказкой о былом – 
всё, как ты того хотела.

 

Превратимся в старый пруд,
в черноплодную рябину,
наши внуки подрастут,
наши дети их покинут,

 

на рассвете белым дымом
прилетят в знакомый сад,
тихо нас с тобой обнимут
и листвой зашелестят.

 

 

 


***
В январе в Алеппо начнётся дождь,
дети из подвала попросят хлеба,
ты отдашь им всё, что в рд найдёшь,
девочка размочит в воде галету,
братику чумазому вложит в рот,
тот начнёт жевать её с важным видом,
взял бы вас, да надо идти вперёд,
выйдя, обернёшься на серые плиты,
девочка рукою тебе махнёт,
жестами покажешь ей, что вернёшься,
а потом полжизни, как сон, пройдёт,
в комнате своей ты от слёз проснёшься.
«Как они там, живы ли до сих пор?» –
спросишь у холодного, в искрах, неба,
и никто не ответит тебе, майор:
«Спи, давно всё кончилось в том Алеппо».

 

 


***
Лосиный череп под моей рукой,
который я в лесу нашёл, похоже,
и сам не знал, что будет он такой –
чудной  – стоять в шкафу в прихожей.

 

Но если справедливость в мире есть,
лет через сто, а может, двести,
огромный лось войдёт в осенний лес
и где-нибудь в брусничном месте

 

из-подо мха отроет череп вдруг,
холодный, мокрый и блестящий,
и слижет соль с моих надбровных дуг,
и побредёт по лесу дальше.

 

 


***
Когда я стану львом небесным,
когда я стану мёртвым львом, –
войди в пустой и тёмный дом
и с зеркала сними завесу. 
И кресло к зеркалу придвинь,
и ногу на ногу закинь,
и, продолжая разговор,
открой «Герцеговину Флор»,
и сигарету закури,
и долго в зеркало смотри
на гладь блескучую канала,
на изваяния ворон,
на каменные пьедесталы,
на многозвёздный небосклон,
на этот тонкорунный свет,
где я брожу с другими львами,
и жёлтые хвосты комет
привычно следуют за нами,


и сядь, как прежде ты сидела,
надменно выдыхая дым,  –
чтобы я видел твоё тело
и чувствовал себя живым.

 


***
Ночью во сне отступает город,
гаснет электрический свет,
в комнату врываются призраки с фронта,
партизан берёт за грудки майора:
— Когда все это кончится?  — Никогда, Гонта.
Обратной дороги нет.


Русским ледоколам — белое безмолвие, Гонта,
русским китобоям — самое сердце тьмы,
нам же с тобою выстрел или воронка,
здесь, посреди зимы,
нас умножат на ноль за эти камни в телегах,
наши кости растащит зверьё,
но мы всё же приблизим нашу Победу,
пусть и не увидим её.

И Гонта глядит в голубые глаза майора,
скалясь, как серый волк,
и они уходят по коридору
прямо в Бессмертный полк.

 

 

***

Ночью из леса выходят свиньи,
свет их глазниц велик и огромен,
сладкая музыка прошлой жизни
снова им слышится в мёртвом доме,
свиньи стоят, навостряя ухо,
нюхают воздух, пахнущий дымом.
Райское яблоко падает в руку,
страшно, прицельно, непоправимо
брызгает кровью, как спелый негус.
Створы печей покрывает иней.
«Завтра все рельсы завалит снегом,
печи остыли», — вздыхают свиньи.
Хряк с головою Рудольфа Хесса
молча ведёт их в сторону леса,
снег окропляет рассветная слава,
воздух звенит струной,
свежие киборги слева и справа,
прямо передо мной.

 

 

***
К полковнику ходила мышь:
не так сидишь, не так стоишь,
неси портвейна, дух.
Полковник нож в неё метал,
он из ПМ в неё стрелял
шагов примерно с двух.

И так они прожили с ней
сто двадцать неразлучных дней,
потом пришла зима,
у мышки кончился завод,
и съел её соседский кот,
а он сошёл с ума.

Не то что был он слишком пьян,
не то что трезв, а так,
достал ПМ, сел на диван
и, выстрелив, обмяк.

Шёл медленный январский снег,
во сне я видел Таню Бек,
не знаю почему.
С улыбкой доброй на меня
она взглянула из огня
и канула во тьму.

 

***

В Фивах столько купцов,
сколько голодных ртов,
золотых колесниц, птиц,
шлемоносных львиц и цветов.

В Фивах столько глупцов,
говорящих «Я чист, я чист!»,
в Фивах столько истцов,
а ответчик — слепой арфист,
и когда они заявляют права,
я молчу, вспоминая строки стихов,
тот папирус, милая, те слова,
что свободный — бельмо на глазу рабов,

а потом  — касаюсь твоих волос,
провожу рукой по лицу,
в Фивах снова реки текут из слёз,
я люблю тебя, Хатшепсут.

Тело гиксоса плавает в медном котле,
царский Нил голубеет в предутренней мгле,
на откосах шумит, пригибаясь, камыш,
цапли слетают с крыш,
видишь, тучи идут из долины Царей,
сильный ветер срывает печати с дверей,
будет очень большая гроза,

слушай, кони гнедые стоят у крыльца,

орхидеи, нимфеи, гибискус
в шелковистые гривы заплетены,
ну зачем тебе Фивы, весь ужас войны?
Эти храмы, дворцы, обелиски?
Мы с тобою уедем из проклятых мест
и забудем про Новое царство,
пусть за нами шумит эвкалиптовый лес,
перед нами — синеет пространство,
я найду тебе чёрного жемчуга грот,
принесу тебе рыбы с залива...

но на деле  — песчаная буря идёт,
стража встала фалангой у царских ворот,
и во тьму погружаются Фивы.

 

 

***
Нахтигаль просыпается в клетке, когда Луна,
он поёт хрустальным голосом «Juden!»,
и евреи в местечках как будто сходят с ума,
собирают вещи и при последней минуте
говорят друг другу, что учит еврейский бог
ледяной покорности и веселью,
Нахтигаль свистит и щёлкает, как курок,
и они танцуют при звуках его свирели,
а когда затихают, соловей выключает газ,
засыпает в клетке, Луны не видя,
мы остались живы на этот раз,
я иду на кухню немного выпить,
стол накрыт, за окном маячит Луна,
тусклый свет горит на чёрной маслине,
то ли ты любишь меня, то ли совсем пьяна,
но я рад, что ты не ушла за ними.

 

***
Бабку, что просила пить,
голой на полу лежала,
собралася хоронить
деревенская Валгалла,

в узкой кофточке джерси,
в красном платье из кремплина,
пела Господи спаси
дорогая тётя Зина,

стали бабку обувать,
ноги тощие распухли,
не подходят, ёпа мать,
разъединственные туфли,

чтобы свечку удержать,
дорогая тетя Зина
стала руки ей ломать.
Так единственному Сыну

тоже вывихнули их.
Чем-то горьким напоили,
сунули копье под дых,
а потом обожествили.

 

***
Уличные певцы,
нищие и слепцы
к вечеру устают,
вечером не поют,
меж собой говорят
или так стоят...

Мир на Тверской — лют,
в Камергерском вообще ад,
но точно зная маршрут
угол Дмитровки - МХАТ,
вдоль неоновых трасс
я веду свой певчий отряд
и мне в единственный глаз
бьёт звезда-супостат.
Вечером здесь аншлаг,
вся Москва кидает понты,
с неба спускается байк
удивительной красоты,
с байка слезает Пётр
как генерал-майор
и направляется сам
к нам.

— С музыкой на спине
в рай тебя не возьму.
Что у тебя в мешке? —
он говорит мне. —
Вижу я, ты не слеп,
и себе на уме, ого.
— Слушай, апостол, здесь хлеб,
запрещённого ничего,
открытка на Новый Год,
ребёнок мне подарил.
Вот.

— Уличные певцы,
что вы хотите, псы?
Как же мне вас понять,
что мне у вас отнять?!

— Больно суров ты, Пётр,
впрямь генерал-майор,
хочешь, давай шмонай,
музыка, адонай,
лишь музыка для Него,
и более ничего
святого у нас нет,
разве что сам свет,
красный, как твой лампас,
он разделяет нас
напополам — вам
достается лучшая часть,
свет-супостат, газ,
зарин, зоман, иприт,
боль для того, кто сейчас
по-зрячему говорит
здесь, где пепел и снег
вокруг на сотни парсек,
один говорит за нас
за всех.

 

***

 

Я входил в пустую комнату
на вокзале без названия.
Мамочки делились опытом
в тёмном зале ожидания,
как ребеночка прикладывать,
а потом — как отлучать,
как соски полынью смазывать
и того не замечать,
что приходят в полнолуние
только волки на пути
и в тряпице ветхой мумию
они держат на груди.
Я входил, куда не велено,
я обманывал конвой,
я любил, где мягко стелено,
время цацкалось со мной,
целовало меня с жадностью,
прогибалось до земли,
на запретной блузке штатовской
розы красные цвели.

Покидай пустую комнату,
как полынь, держа во рту,
обретаемую с опытом
ледяную простоту.
Над постелями с вокзалами
от зари и до зари
шевеля губами алыми,
ничего не говори.
Шевели губами алыми,
ничего не говоря,
это будет просто музыка,
бесконечная твоя.

 

***
Здесь только чёрные глыбы
блестят при белой луне,
и пахнут красные рыбы,
как пролежни на спине.

 

На свемовском негативе
в туманах северных, где-то,
прекрасный остров Матильды
плывёт, исполненный света.

 

По пляжу ходят матросы,
их обнимают сирены,
услышь их сладкое пенье
и тоже встанешь из тлена.

 

У рифов — старая шхуна,
на шхуне — древние руны,
прочти — и станешь бессмертным, 
как этот призрачный шкипер.

 

Здесь ходят белые тигры,
на задних лапах медведи,
я верю в остров Матильды,
где всё кончается, дети,

 

идут финальные титры,
видны финальные цифры,

 

и боль сгорает, как в тигле,
и жизнь становится мифом,
и чёрный остров Матильды
ко мне швартуется в рифах.

 

***

Засиживайся допоздна,
смотри, покуда сердце бьётся,
как медленно идёт весна
по краю звёздного колодца.

 

А ежели не для тебя,
а ежели печаль на сердце,
то просто слушай шум дождя
в преддверии любви и смерти.

 

Ведь точно так же иногда
Господь сидит на кухне где-то
и слышит, как стучит вода
по подоконнику из света.

 

***
В старом парке имени Тельмана
спят в акации воробьи,
белый цвет с медоносного дерева
падает на плечи твои.
Шевеля губами из воздуха,
мимо ночь прошла, дорогая Джил,
ветер в парке культуры и отдыха
красным песком шуршит.
Свет свивается с его чёрных крыл
в золотую прямую нить,
я тебя люблю, я тебя любил,
я буду тебя любить.

К списку номеров журнала «ОСОБНЯК» | К содержанию номера