С тёмного листа. Стихотворения

Псков

 

Да плещется в две реки не расплещется 

имя твоё, Псков-Плесков,

в сентябре Господнем,

отлетающем.

Неба крылобиенье –

тахикардия предзимняя.

Ветер от листьев пуст.

Колокол воскресенья

серебряноуст.

 

                       Взвившимся троептичием осенён,

                       плещется город в имени. Плещет звон.

 

Перебивая ворон,

от прохлады чуть пьяный

проводник иномирия воробей

прочирикает: «лётчик-лётчик».

Катит по небу аэроплан двухколёсный.

Уточкин! Женщины стонут: «летит-летит».

 

На свидание у реки торопящийся гимназист,

не жалея фуражки,

поднимает весёлый лик.

Околыша круг васильковый

время оформит в нимб.

 

                                            Ныне освещающи путь к реке

                                            огоньки рябины на ветерке.

 

 

за творогом

 

за творогом, топча крупинки снега,

молочной спелости апреля удивляясь,

к открытию бреду в универсам.

И лёгкого озноба турбулентность

вчерашний перелёт напоминает,

и в воздухе, поросшем снегопадом,

стоят деревья, как перчаточные куклы,

и каждое, как чёрный человек.

 

Когда вчера пустилась я по небу

в побег из ледяного городка,

то думала: опустится вода

на тёплый город, оживёт лягушка

я о себе, и в плаванье фигурном

натешится неделею дождя

синоптики на картах нагадали,

но не сбылось, и распустился снег.

 

За творогом в тепло универсама

из снега, как Хаврошечка к корове

в приветливое ухо из обид

и страхов, грустной ласточкой ныряю

и выхожу с пакетом, на котором

отчасти птичье имя города. Деревья

уже не куклы злого кукловода,

не чёрные лихие человеки,

а дерева как дерева. Они

спешат на месте в сторону своей же

узорчатой зелёной майской сени

для проходящих девушек в цвету.

 

Отметив юность кода «18»,

по деревянной лестнице взлетаю,

позвенькивая ключиком. Звеня

весёлым сердцем, обретаю дом.

Пора заняться сотвореньем мира

в душе и лепкой сырников на кухне.

 

Мой первенец, мой сырник лучезарный

едок проснулся и летит на свет,

ты весь в меду, ты солнцем напомажен,

ты этим утром «мера всех вещей»!

 

по кукле Лиле

 

на каждую куклу найдётся свой

дворовый бобик

или же мальчик злой

 

прощай-ложись в картонный гробик

кукла Лиля с оторванной головой

так и лети обезголовев

на бал к самому господину Щелкунчику

к господу Гофману в руки

 

и слушай-танцуй-отрывайся звуки

вальса цветов а может и венского

своей оторванной головой

 

а мне бы шансона немного накапать в воду

по кукле Лиле с оторванной головой

за куклу Лилю с оторванной головой

 

облачный сюжет

 

продукт животворящих облаков,

дождь свежевыжатый на завтрак подан флоре.

седое утро, настроенье злое,

гляжу в тёмнокоричневость глазков

кофейных чашек, от второй устав,

и в новом дне не вижу ни черта.

вид в зеркале – мертвяще неприличен.

 

но этот фреш из спелых дождевичин,

на завтрак поданный деревьям и траве,

впитал в себя неизъяснимый свет,

покуда капли зрели в облаках!

 

нырнуть в осадки, удивиться, как

у дерева разлаписта ступня,

к ней приникают злаки ростом с кошку.

не злись. смотри, как им не понарошку

с молекулами звёздного огня

питьё небесное из воздуховой плошки.

дождись!

дождусь

уютных лоскутков вечерних окон,

чайных пустячков

живой воды /в ней травы пахнут летом/,

и одеяла с облачным сюжетом

 

на прикорневом лету

 

радость моя, в путанице корней,

пробирающихся из-под земли, как орфей из ада,

не разбирая дороги, думая всё нежней

о том, что всё-таки надо

бы давно заглянуть к тебе, на прикорневом лету,

с рыночным рюкзачком, под приземлённый ветер,

завиваю себе шаг за шагом да словеса плету,

думая всё нежней о том, как деревья эти

кормятся физраствором подземным, как мать земля

держит их на груди, не даёт им дурной свободы…

пробовать воздух локтем свитера, как для

собственного младенчика воду,

видеть, как к кухонному стремящиеся огню

сумеречных прохожих порхают лица

и по привычке к словоплетению на корню

из пролетающих листьев складывать слово «листья».

не забывать – под остекленевшей водой витрин

рыночных мёртвые стёклышки взглядов рыбьих,

переживать вид усыпальницы изрешечённых рыб

на уже бесполезных подводных крыльях.

им не взлететь не всплыть не разбить стекла, так и лежать.

я вам сплела имена из прикорневого ветра,

рыба led zeppelin, рыба воздушный шар,

рыба гагарин, рыба ночная ведьма ….

радость моя! не воспарить на метле, так нырнуть в кабак

сцены твоей, и в полумрачном зале

песенкой отогреться, да наглядеться, как

немолодые вакханки тебя терзают

 

 

Группа продлённого лета

                                                                 «А люди тоже шелестят»

                                                                                      Д. Хармс

 

Близлежащие люди сентябрьского пляжа –

это моя группа продлённого лета.

У нас есть свои забавы –

невинные карты, лёгкие кроссворды и не менее лёгкие разговоры,

а также долгое ленивое высматривание

небесного Иерусалима.

Далеко в море, за буйками, почти что далеко в небе,

мне встретился небрежно раскрашенный, наверное, пробный осенний лист

с очертаниями царевны-лягушки, ещё не достигшей преображения,

что, я уверена, давно осуществило большинство дам

из нашей группы продлённого лета.

Улыбаюсь в волну от никому не слышной мысли,

что именно в этом месте солнце и зайдет в море

с приятным шипением опасно калорийной вечерней глазуньи,

или, по наущению подобранного мною листа,

с шелестом, потому что и солнце, и море тоже шелестят,

особенно, когда их оставляют до утра

пожилые дети из группы продлённого лета,

которых по неназываемым причинам

отпустили по домам без родителей.

 

 

шишел-мышел

 

окно, проснувшись, расправляет ставни,

распахивает крашеные крылья,

приветствуя почти что деревеньку –

окраину, соседние избушки,

окрестные сосновые леса.

 

чему ж ты рада, глупая не-птица! –

зима который некрасивый день

не красит жизнь, за глотку держит, не

идут по нeбy звуковые пятна

движений птичьих. ступор да молчок.

 

когда бы света за день набралось

на чистую луну в окне, так нет же –

туман в избытке, небо в недостатке,

на мёрзлой деревянной растопырке

висит дурное око фонаря.

ночным советским детским третьим глазом

уже распознан Сальвадор Дали.

 

а, вот ещё глазок – в двери небесной

прорезалась луна, ещё она

фольгу на молоке напоминает.

оно понятно, там, за дверью – млечность,

наступит юность, чтобы к ней припасть

и чудом не сойти с ума.

 

Коктейль

имён времён всё собственных всё жизни, –

развесели, как  петушиный хвост!

так нет же, вот же – зим седые перья,

да концентраты-кубики воды,

по

звя

ки

ва

ни

я

воспоминаний

начально-школьных, юных, зрелых, ста…

...ну хватит,  выхожу я, шишел-мышел!

 

есть на роток платок, на двери детства –

крючки, вертушки, палки да засовы.

да на амбарах веские  замки.

да в кладовых ловушки-мышеловки

 

Их было много разновидностей, самоделки в основном, одна многоячеечная мне запомнилась. Она душила 10 мышей. Там было 10 дырочек с приманкой (сало) и 10 пружин-давилок (напоминает виселицу). Её сосед ставил в хлеву. Результат впечатляющий был (из письма).

 

дыши спокойно, что ли! там, на кухне

снотворно дышит печь, набросив кольца

на око, жерло… тихо... слышишь – дышит

расправленными фруктами компот.

и виновато засыпаешь под

мышиные игрушечные всхлипы

 

 

 

 

 

тише, это ноябрь

 

                 Флейта моя из яшмы…

                                  Н. Гумилёв

 

                          Голос мой дом…

                                           Умка

 

 

Серый тюльпан высоток, Melancholie, чтоб

вам не сомкнуться над головою, чтобы….

Тише, это ноябрь. Как обычно, подан хрустальный гроб,

вот и залягу ждать поцелуя на глубину сугробов.

 

Всё. Не – выкрутасы тел на кружевной волне,

не – по шнурки в листве, белый амур на ужин.

Это зима, Володя, точечный снег да снег,

север снежинок голых – без ободков и кружев.

 

Где земноводное время? Где переплески бус?

Где перепляс шагов? Где блесковитость бара?

Где шашлыки над бездной? Солнечный бок гитары?

 

…….Но зато мой друг ты один вокруг лучше всех играешь блюз……

 

Флейта твоя из яшмы, голос твой дом и бог,

зонтик мой апельсинов, свитер мой терракотов.

 

Взвейся, хрустальный гроб, блюза глоток глубок,

он хоть кого достанет из глубины сугробов.

 

И всё же тише – это ноябрь, слышите – низкий морозный тон.

Вот моя колыбелька. Милые, подтолкните.

На глубине поцелуя вижу занятный сон –

серый тюльпан высоток и апельсин в зените.

 

 

 

вишня и лимон

 

уже написан вечер. выжат

лимон луны в усладу ночи

от солнца только крошка-вишня

на смутном фото кровоточит

 

уже написан вечер поздний

с вишнёвым вкусом облученья

уже произносимы звёзды

с лимонным привкусом кочевья

 

уже пора нырять по следу

вишнёвой капли в чёрном море

уже не спит звонок последний –

всё та же ложечка в вагоне

 

одеревенелое

 

                                         Видишь, наша родина в снегу.

                                                                   Денис Новиков

 

видишь – наступают холода.

веришь – в поздно, в старость, в никогда.

тьмою наливающийся лёд

в озеро подошвою растёт

 

всем деревьям видимой земли

сказано  суровое «замри»

 

помнишь – упоение воды,

терпишь – наступающие льды,

одеревеневшую страну,

озеро, идущее ко дну

 

 

селенье Шёнхен

 

Румяный ветер надувает щёки,

и расправляют крылья восемь мельниц,

и радостней живёт селенье Schönchen.

 

Малютка Nachtigall, пернатый немец,

над речкой Флус о родине – mein Gott! –

соловушкой саратовским поёт,

потом заводит песнь о фрау Розе.

 

? Ах, Роза, для тебя в селенье Шёнхен

в летящей кирхе блещут окна-розы,

плети свои соломенные шляпки,

жди воскресенья. Глянешь сквозь витраж

на фатерлянд покинутый и Богу

поплачешься, Марии улыбнёшься,

домой вернёшься, сходишь в погребок.

 

Ах, Роза, минет век – с небес увидишь,

что Mädchen, девочка цветущая /в прабабку/,

гербарной тенью сгинула в тисках

убийственного голода тридцатых,

и мальчик, Knabe, Розин лепесток,

в Сибирь заброшен будет чёрным ветром.

Мой милый Августин, какие времена!?

 

Когда-нибудь «ступеньками, без страха,

как в погребок за кружкой мозельвейна»,

пойду и я в чепце из коленкора,

рубахе белой, юбке синей, в бусах-

кораллах, в безрукавке-душегрейке

над школой, почтой, кирхой, речкой Fluß,

путём воздушным, вровень с нахтигалем, –

в небесное моё селенье Шёнхен,

где крутятся от солнечного ветра

всё те же крылья, те же восемь мельниц

с немецким тщаньем перемалывают звёзды.

Порхает в небе звёздная мука

и вместе с ней, светясь пшеницей жёлтой,

соломенная шляпка Розы

 

 

ты в октябре

 

Отошли погоды за край тепла,

холода безбожные – дни не те.

Капюшонов тёплые купола

вознеслись над храмами сирых тел.

 

А твои духи горячи-громки,

зонт оранжев, курточка зелена.

Полыхнут вслед лампочке сапоги.

Ты такая совсем одна.

 

Ты в октябрь выходишь за порошком,

и зачем-то нужно петрушки в суп.

Псина улиц тащится босиком,

ненавидя модный твой мокроступ.

Прошуршал нелетний велосипед

чужаком на твоих кружевных путях.

Как медведь+волк он коричнев, сер,

в цвет земли и неба – не твой октябрь.

 

Не покинь июлей своих, не сгинь,

где ещё таким ликовать глазам?!

 

Озарят прихожую сапоги,

вслед за лампочкой,

все в слезах.

А в тв, смотри, показался лес

показать, что заяц не сер, а бел.

 

Синий-синий, невидимый в октябре,

колокольчик всплачется по тебе.

 

 

 

Лампионы

 

                                                                                  Храни тебя твой Мандельштам.

                                                                                                          Денис Новиков

 

 

сковав деревьев простоту,

гирлянды-цепи лампионов

окрашивали темноту

в кружочки ягод и лимонов.

в прощания весёлый ад

мы шли сквозь воздух-лимонад

 

шли  прихожане кабаков

в исповедальни полуночны,

блеск ненаписанных стихов

качался в их глазах порочных,

и все фонарики ночные,

и лампионы развесные

 

затосковала по словам

«первоначальная немота».

держи меня, моя работа!

храни меня, мой Мандельштам.

 

свет лампионов, фонарей,

и тень от кепочки твоей

 

 

как там родина

 

как там родина – гляну в окно с утра,

лето

теплится ли ещё немножко?

серпантином землистого цвета

свивается в раковину кожура

ах, картошка

 

родина заглядывает в окно: сирые вы мои,

как вы там, взрослый мальчик и нестарая его мама?

родина, там, где щи,

там и нас ищи

 

новый день творю из земли,

как Господь – Адама

 

 

я вам не Омар Хайям

 

Я вам не Омар Хайям!

И, как в России живущая женщина,

возражаю на «in vino veritas» – «in aqua sanitas».

А на тему «Москва-Петушки» вообще предпочла б не шутить…

Я просто иногда захожу в примерочную

плодовых и ягодных крыльев –

виноградовой пылкости юга,

сливовых воспоминаний о Чехии,

вишнёвых кружений над сердцем любимого Пскова…

 

 

Горе луковое

 

Как между нашими сердцами

вечерний звон, ночной надрыв.

Запахнут скоро огурцами

оттаявшие льдинки рыб.

 

Залётка с ласкового моря,

стань в масле, рыбка, золотой!

И наше луковое горе,

ударено сковородой,

 

завьётся в дым, а лук – в колечки,

но это завтра, а сейчас

такое «спи, моё сердечко»

выводит радио для нас!

 

 

витраж

 

всмотрится озеро иве в лицо:

как повзрослело оно!

 

Богом весною надето кольцо,

осенью – закреплено

 

каждому дереву – внутренний год,

на зиму – внешний скелет

 

воздух, истоптанный листьями влёт,

в листья окрашенный свет

 

близок витраж на небесном окне,

но не стучите, нельзя

 

невыразимая лёгкость во мне,

невыносимая вся

 

 

 

говоришь о человеке

 

говоришь о

человеке –

его теряешь,

раздаёшь приметы его, предметы его роняешь,

убиваешь стуком песни, что он поёт,

разрушаешь звуком  город, где он живёт,

 

не молчишь о

человеке –

не вьёшь берлоги,

не идёшь с ним в спячку-перезимовку, в теплым-тепло,

а, его теряя, слова находишь, да тащишь в строки,

а потом сбиваешь в живой квадрат – одинокий плот

 

 

с тёмного листа

 

Разливанный брют колючих звёзд.

Небо дышит

чистым алкоголем древних грёз.

 

Только мыши

шмыгают по воздуху,

а так

ночь пуста на высоте балкона.

 

Начинаю с тёмного листа,

вот с такого