Светлана Бломберг

Вчерашнее завтра

 

Г.М

 

В самом начале декабря над таллиннскими башнями висит сырая пелена. Сырость забирается под одежду, ноги загребают слякотное месиво, расцвеченное радужными бензиновыми подтеками и черными мазутными кляксами.  Фонари обомлели в расплывчатых нимбах, резко орут опустившиеся до мусорных контейнеров чайки. Время от времени грязные комья вываливаются из водосточных труб прямо под ноги прохожих. В такое время хорошо с друзьями сидеть в кафе, поглядывая в окошко на тех, кому есть куда спешить. Безвременье – еще не вечер, но уже и не день. Человечество за окнами кажется бесформенной массой, как комья снега, летящие в окно.  И в этой массе только при большом желании можно разглядеть отдельного, без фантазии одетого господина средних лет, семенящего меж луж на работу, в антикварный магазин, который ему предстоит сторожить с семи часов вечера до семи утра. Примечателен он только тем, что ему совсем не безразличны лужи: на нем новые, очень дорогие ботинки.  Перепрыгивая через проталины, он пересекает улицу и заходит в кафе «Пярл». Здесь он привык покупать булочки. Некото-

рое время он разглядывает витрину, размышляя, с какой булочкой лучше всего совмещается чтение газеты, и решает, что в этом случае наиболее уместен будет пирожок с сосиской. Он открывает дипломат из добротной, но знавшей лучшие времена кожи, в котором лежат несколько газет и книга альпиниста Мейснера, достает бумажник, тоже дорогой, но весьма не новый, где блаженствует одна стокроновая купюра.

До работы подать рукой, вот она, давно знакомая подворотня.

Как всегда встречает его переполненными мусорными контейнерами, не оскудевающими ни днем, ни ночью благодаря ресторану «Норд», который расположен прямо через улицу. Несколько драных котов нехотя окончили трапезу, лениво спрыгнули с кучи мусора и, брезгливо переступая, направились в разные стороны. А теперь следует заглянуть в соседний подъезд, мало ли что... А там ведь кто-то есть! Обшарпанный подъезд обычно пах только кошками, а сейчас по нему разносился запах дешевеньких духов.  Кто-то бесформенным неподвижным клубком свернулся в углу. Сторож вынул из кармана фонарик. При его свете он разглядел обтянутые джинсами коленки, на которых лежала патлатая голова, прикрытая курткой. Сторож похлопал девчонку по плечу. Реакции никакой. Тогда он приподнял ее голову за подбородок и посветил фонарем в лицо. Девчонка замычала, прикрыла глаза рукой, но не очнулась.Он узнал ее: это была повзрослевшая дочка его бывшего сослуживца, инспектора уголовного розыска. Лет шесть назад инспектор постоянно кормил ее в министерской столовой, потому что после школы она ходила на разные частные уроки. Сторож подхватил ее под мышки и  посадил на ступеньки магазина, пока сам размыкал многочисленные засовы.Целый час, с шести, когда прекращалась торговля, до семи в магазине не было ни души. Скверно, конечно, но это не его головная боль, а хозяина. Он затащил девушку внутрь и бросил, словно мешок, в мягкое кресло «ампир», в которое сам никогда не садился, поскольку подозревал, что в нем водятся клопы.  Девчонка была вроде ватной куклы, которая сидит на подоконнике рядом с китайским зонтом и чернильным прибором, искусно подделанным под Фаберже. Тем проще снять с этого манекена ботинки и куртку. Девушка была симпатичная,ладненькая, с длинными светлыми волосами. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что ее голубая куртка засалена на рукавах и возле карманов,не все пуговицы на месте. Голубая шерстяная шапочка покрыта россыпью ржавых пятен. Ботинки имели такой вид, как будто в них совершили кругосветное путешествие. При ней был еще небольшой джинсовый рюкзачок, разрисованный шариковой ручкой.Сторож оставил ее сидеть в кресле на фоне зеркала в дубовой раме, за которым судорожно глотали остатки света хрустальные вазы и бокалы.

Сторож направился в темную кладовую, состоявшую из двух захламленных каморок. В дальней на стеллажах в разнокалиберных коробках из-под печенья и конфет валялась всякая мелкая всячина: значки, монеты, часы, колечки. В углу – железный сноп клинков – от совсем ржавых до слегка почищенных, а также свернутый ковер, в квитанции поименованный персидским прошлого века, а на самом деле – плебей-самозванец. В другой комнатушке помещался письменный стол, но не антикварный, а просто старый. На столе пылились газеты полугодовой давности, каталоги, открытки, поздравлявшие хозяев с Пасхой, визитки и обрывки бумаги, испещренные цифрами, два-три эротических журнала. Сторож включил облезлую настольную лампу. Ее безжалостный свет выхватил из темноты заросшую коростой кофеварку, черствую булочку и немытые чашки. Осуждающе покачав головой, сторож собрал грязную посуду и ступил в полутьму торгового зала, держа направление к туалету. В это время девушка сонно заворочалась. Сторож был уже не рад, что поддался жалости и притащил ее сюда: проснется и что-нибудь обязательно расколошматит. Рядом с ней как раз на круглом столе стоит обеденный сервиз и немецкие фарфоровые безделушки. Вот и следи теперь за ней, вместо того, чтобы заварить спокойно кофе, развернуть неспеша газету... А теперь придется подстелить газету под кофейную чашку, чтобы не испортить прилавок, и глотать кофе в темноте.  Может, она все-таки придет в себя? Сторож прислушался...

 

Едва Юля открыла глаза, как почувствовала ломоту в затылке.

Перед ней темнели силуэты мебели и граммофонной трубы на фоне зарешеченного окна. Болела шея. Волшебно мерцали вазы и бокалы в непривычном количестве. Огромная супница основательно заняла собой пространство круглого стола, а темные пятна тарелок окружали ее.  Под ногами торчали трубы целого полчища самоваров. Из золотых окладов осуждающе поглядывали темноликие существа.

Юля попыталась встать и обнаружила отсутствие ботинок на ногах. Но пол показался ей будто живым – теплым. Если это рай, то зачем здесь граммофон и самовары? А ложками и вилками что здесь делают?  Прямо перед ней – застекленный прилавок, в котором, словно снег на рождественских открытках, посверкивали какие-то вещички.  Все дальнейшее терялось во мраке, из которого возникла расплывчатая фигура с вопросом: «Как дела?»

– А это что, музей?

– Нет, морг, совмещенный с кладбищем.

– Милое местечко!

– Особенно в час ночи.

– Ой!– Она начала лихорадочно рыться в рюкзаке и по карманам, но там завалялось лишь несколько монеток. –  Вы мне денег на такси не одолжите?

В ответ сторож пожал плечами:

– У меня нет.

Девушка посмотрела на него подозрительно:

– Затащили в какую-то конуру, знаем мы вас! Нахал! К телефону хотя бы подпустите?.. Мама! Я с Борей сижу в «Норде». Ничего, когда-нибудь высплюсь.

– Ага,– сказал сторож гнусавым голосом закадрового переводчика видеофильмов,– теперь у меня есть алиби!

И  уселся на краешек стола.

– Да отвяжитесь вы! Выпустите меня!

– Куда ты среди ночи пойдешь без ботинок? Скажи мне лучше спасибо, в этом подъезде один мужик имеет обыкновение своего бультерьера  выгуливать ночью... Вот смеху было бы! Меня Георгием зовут. А ты ведь Юля?

В кофеварке булькала вода. Георгий поставил перед Юлей чашечку из кузнецовского сервиза и положил витую серебряную ложечку.  Кофе был как раз кстати, потому что у нее сохло во рту, где сам по себе болтался жестяной язык. Юля разглядывала углубившегося в газету Георгия. Невысокий, сухожильный. Если полезет, есть шанс с ним справиться. А одет! Как все в его годы: лишь бы было тепло и удобно.

– Знакомые буквы нашли?– спросила она хамовато. – Что пишут?

– Статья называется «Горе луковое», про то, что эстонско-российскую границу закрыли, и теперь лук из Причудья некуда девать...Или вот: «Департамент Гражданства и Миграции...»

– Нет-нет, вот этого не надо!У меня с государством жизнь параллельная. Оно меня не замечает, я – его.

– Бедные, как им тебя не хватает! Анархистка?

– А, по-вашему, анархист – это пьяный матросик?

– Мне, мужду прочим, два года до пенсии оставалось, а меня из милиции уволили.Как тут не заметишь? Но ведь что-то можно бы сделать...

– Конечно, можно! Летом ягоды собирать и варенье из них варить, а зимой чай с этим вареньем пить.

– Простите, сударыня, нет у меня варенья!

– Вот видите!

«Ну и зануда!– подумала Юля.– Еще полночи с ним коротать!» А Георгий вновь укорил себя, зачем он с ней связался. Она нарушала своим присутствием привычное течение его жизни. Уже выходя из дома, он предвкушал запах дорогого хозяйского кофе, позвякивание серебряной ложечки о любимую чашку, чтение газеты. В газете иногда писали такое, что выводило его из равновесия. Но он надеялся на крепкие ставни, аблоевский замок и быстроту своей реакции. Врасплох его нельзя будет застать. Тем более, как он предполагал, на его стороне святые лики, глядящие из икон на стенах. Окружавшие его вещички казались ему сиротками, их настоящие хозяева лежали в разных землях по всему свету. Многие вещи, исчезнув из магазина, не уходили из его памяти. Более того, он иногда цеплялся душой за какую-нибудь этажерку, зеркало, вазу...

Каминные часы бросили во тьму три звоночка.

Юля вышла из каморки, пытаясь без ущерба для окружающей обстановки обогнуть стаю медных самоваров. У нее была опасная привычка познавать мир наощупь. Она положила руку на каминные часы, как хозяйка на спину собаке.  Время стало домашним и вылизало ей руку. В дверном проеме темнел силуэт Георгия. Юля не слишком ловко вписалась в поворот,  задела кусок бумаги, брошенной на подрамник, он слетел. Картина изображала монастырскую ограду с воротами. Несколько монашек заглядывали в щели забора, где немыслимой красоты морской залив был обагрен неимоверно колоритным закатом, а в таинственной морской дали синел остров. Последние солнечные лучи освещали башню монастыря, дикий виноград и пирамидальные тополя окружали ограду. Картину портила неумелая реставрация. Какой-то маляр пытался замаскировать дырку в холсте как раз в районе гаснущего сиренево-голубого неба.

– Художник Адамович, «У монастырской ограды», – сказал Георгий. Юля задумчиво смотрела на картину:

– Там жизнь настоящая, что-то замечательное, наверное, происходит. А мы – под замком, за забором...  на мир сквозь щелку смотрим.Нету денег – нету свободы.

Георгий слишком глубоко затянулся сигаретой. Он не имел с этими ребятами ничего общего, поэтому не ожидал, что аляповатая картина Адамовича может вызвать такие размышления. Он тоже присел на корточки рядом с картиной. В этот миг Юля потеряла равновесие и упала прямо на него. Она близко увидела его жилистую шею и перебитый нос, сильная рука пришла ей на помощь и спасла от ушиба о чугунную черепаху.Георгию ее лицо без косметики напомнило лица его школьных подружек, которых он провожал после танцев в родном приволжском городе.

– Но-но! – сказал он, – Не приставай к старому человеку!

Ответом на этот возглас  был металлический бряк выпавшего из стеллажа кривого клинка. 

Юля дотянулась до него и поднесла к глазам чешуйчатый клинок с деревянной рукояткой, похожий на извивающуюся змею.

– А почему он волнистый такой?

– Это малайский кинжал – крис, у каждого мужчины он должен быть с тем количеством волн, которого он достоин, иначе владельцу неправильного криса несдобровать. Если потеряешь или отдашь свой крис – все, ты не человек. Но уже никто не помнит настоящих правил игры.

Они помолчали, Юля поднялась на ноги. Георгий снова подал ей руку.

– А вам не жаль, что это все не ваше?

– Да я бы не смог... продать даже это... – он повертел в руках полупрозрачную китайскую чашку.

– Что же в этой чашке такого, что ее продать нельзя?

– Друзей не продаю.

Юля захохотала и презрительно скривилась:

– Ну, знаете! Закрылись замками и ставнями, легко с горшками этими дружить, люди-то внимания иногда требуют. А вам напрягаться неохота.

Два-три окна, выходящих во двор, осветились жидким утренним светом, несколько раз хлопнула дверь подъезда, по двору прошел человек с собакой. Георгий принес Юле ботинки и куртку. Пока он вставлял ключ в замок, Юля стояла у него за спиной. Ей показалось, что на прощание следует сказать что-нибудь уместное, все-таки он не бросил ее замерзать в подъезде. Но на ум ничего не приходило, и она просто положила руку на его запястье... Тело сторожа дернулось, и Юля упала на колени со страшной болью в локтях.

– Ох, прости дурака! Я же сторожевой пес, у меня рефлексы!

– Чего уж там.., – Юля кое-как встала и поплелась через двор, заваленный картонной тарой.

Ровно в восемь появился заспанный дневной охранник Велло. Он делил свою жизнь между службой в полиции, работой в антикварном магазине, женой, двумя детьми и несовершеннолетней любовницей. «Знаешь, – говорил Велло, – как трудно из семнадцатилетней девушки сделать женщину!» – И так тяжко вздыхал, что Георгию становилось не по себе – в один прекрасный день Велло сломается, и ему придется взять на себя еще и дневную охрану.

В фиолетовом предрассветном пространстве дворники махали метлами как зомби. Бодро в еще сонном городе держались одни только трамваи. Туда же, куда и Юля, со всего города тянулись юноши и девушки с зелеными волосами, в драных пальто и затасканных кожанках с папками и тубусами под мышкой. Они шли на занятия в Художественный институт, а Юля – туда же, только на работу. В вестибюле уже стояли две ее коллеги-натурщицы, бывшие балерины шестидесяти лет. С них, понятное дело, только портреты рисуют. Мимо протащился молодой натурщик, его Юля редко принимала за одного и того же человека – он бывал то бородатый, то бритый, то лысый, то косматый, и лишь одно в нем неизменно – состояние похмелья по утрам. Сегодня они с Юлей переглянулись и поняли друг друга без слов. Юля пошла к своему шкафчику, взяла матрац и покрывало и поплелась в класс. Там, конечно же, никого еще не было, хоть и прозвенел звонок. Только Юля задремала на стуле, накрывшись покрывалом, как в класс въехал велосипедист, оставив за собой слякотную лужу. Затем в дверь просунулась собачья морда – с розового языка капала пена, с шерсти – комья мокрого снега. Студенты встали за мольберты. Юля взобралась на подиум. Преподаватель усадил ее в позу, в руку вложил яблоко с красным боком. В этот момент пришла чокнутая Лина – такие есть в любом творческом вузе. Она встала к мольберту и уставилась на пустой лист бумаги. Рисовать она не стала, так и протопталась перед мольбертом целый урок.

Юля давно перестала строить глазки студентам. В женщине должна быть загадка, а какие тут остаются загадки, студентам давно известны все твои параметры. Она для них – ваза или чашка, как та, из которой она пила чай в антикварной лавке. Ни возбуждения, ни даже интереса в глазах, краснеют только поступающие.

Юля попыталась незаметно укусить яблоко. Собака подозрительно обошла подиум и обнюхала ей пятки. Потом завиляла хвостом.

Следующий урок у финских студенток, их Юля ненавидела больше всего, потому что они рисовать не умеют. Сначала Юля даже верила, что выглядит так, как они ее изображают, и сильно огорчалась, но потом преподаватель ее успокоил. На этом уроке ей пришлось просидеть три часа, безумно хотелось заорать, выпрыгнуть в окно, но счетчик где-то внутри считал: один доллар, два... И она никуда не побежала.

Прозвенел звонок на следующий урок, но нужная аудитория заперта. Преподаватель побежал разыскивать ключ к уборщице. Оказалось, что два парня спят там в обнимку на куче изрисованной бумаги. Стараясь не шуметь, преподаватель прикрыл дверь и пошел искать другую аудиторию...  Этот художник неравнодушен к вульгарным женщинам, а Юля – обыкновенная, потому он к ней никогда не пристает с приглашениями «посмотреть картины» у него дома, как другие.

К концу дня вывихнутые локти напомнили о ночном приключении.

Дома отец смотрел футбол. По экрану «Радуги», купленной в рассрочку еще при советской власти, ползли диагональные полосы. Бывший инспектор уголовного розыска подумал: только б телевизор совсем не сдох, очень чемпионат досмотреть хочется.

С трудом сгибая локти, Юля постелила постель и легла под одеяло. Едва она закрыла глаза, перед ней поплыл вчерашний день и нынешняя ночь, мешая заснуть.

Вчерашний вечер начался телефонным звонком. Это был Боря. Боря и Юля ходили вместе в детский сад. После школы Боря поступил на юридический и работал в нотариальной конторе отца. Юля с Борей считали себя  друзьями детства, хотя у каждого был свой круг общения: у Бори – бизнесмены, у Юли – богема. Боре не нравилось окружение  Юли, но он всегда ей помогал и одалживал денег, приходил к Юле – как будто чистой воды попить после коньяка.

Они сели в Борину машину и поехали в «Норд».  Когда они уселись за столик, подлетел официант, принес меню и встал, держа руки за спиной и расставив ноги, словно каратель. Юля не имела понятия, что здесь подают, и Боря сделал заказ на свой вкус. Юля ела и постоянно чувствовала на себе пристальный взгляд Бори, как будто он переживал, что она станет есть рыбу ложкой. Потом она уже не наслаждалась едой, а  следила за собой, как она держит вилку. Она разозлилась сама на себя.  Чем больше она пила, тем злее становилась.

– Принеси мне куртку, я замерзла.

– Здесь не принято сидеть в верхней одежде.

– Что значит, – не принято? Значит – мерзни?

– Ты устала, успокойся.

Но Юля уже вышла из себя:

– Я помню, как ты дома ботинок своих не нашел и пришел в детсад в одних тапочках по снегу, потому что ты чувствовал обязанность ходить в садик. Ты тупой фанатик!

С этими словами она убежала в гардероб, где, не обращая внимания на охранника, схватила куртку и выскочила на улицу. Потом в памяти наступал провал. А  потом был перелив хрусталя и перезвон часов, блики на меднобоких самоварах... Привиделась белая собачка на коробочке для грамофонных иголок, навострившая ухо на патефонную трубу... Если заведешь себе собаку не той породы, что тебе причитается, твоя же собака тебя и загрызет...  С этой мыслью Юля и заснула.

Волны снежной пыли накрывали Вышгород. Во двор-колодец на улице Рюютли сверху падали твердые, как рыбья чешуя, снежинки. На булыжной мостовой лежал химический свет из ресторана «Норд». Юля подошла к витрине, выходившей на улицу, постучала в стекло и зашла во двор. Звякнули ключи, дверь черного хода открылась. Сторож впустил ее в темную лавку.

– Дай руку, – сказал он, – пойдем чай пить, у меня сегодня даже варенье есть.

Он, конечно, не ожидал, что Юля снова придет.  И сама Юля ничего не понимала.

На столе уже стояла знакомая чашка из кузнецовского фарфора с витой ложечкой и благородный, но побитый  заварной чайник. Георгий достал вторую чашку, пододвинул сахар... Но для чего-то она все-таки пришла?

– Помнишь запах торфяного  дыма по всему городу? – спросил он, стараясь разрядить неловкое молчанье. – Хотя... как тебе помнить?  Тогда на тротуарах везде перед подвальными окнами горки брикета лежали.  А с Вышгорода было видно, как столбики дыма отовсюду поднимаются.

 – А с 22-го этажа гостиницы «Виру» тоже красивый вид. Сидишь, пьешь в баре пиво, чувствуешь себя Мировой Душой, способной на все. Только потом спускаешься в лифте с пьяными финнами. – Юля засмеялась, начала собирать чашки, смахнула крошки бумажной салфеткой. Георгий  знал, что здесь время, вещи и люди вели себя по особым законам. Он представил себе, что пьет чай со своей неродившейся дочерью, которой сейчас могло быть столько лет, сколько Юле. Его жена давным-давно умерла при родах. Юле же подумалось: не Бог ли он, который оживляет мертвые предметы? Бог может выглядеть как любой прохожий на улице. Может, он и есть такой одинокий, нелепый человек, который затерян в этой лавке.. Миг капитуляции перед иллюзиями, оказывается, похож на счастье...

На столе валялся бархатный альбом, на обложке – довоенный Париж. Юля открыла его и на первой странице увидела фотографию толстогубого юноши, который лежал в пене теплого моря. Рядом вилась надпись изящным почерком, вся в круглых и длинных линиях, теперь так не пишут по-русски:

 

Лежу на грубом берегу,

Соленым воздухом согретый,

И жизнь любовно берегу,

Дар многой радости и света...

 

– Вот человек, вот море, – сказала Юля. – Не унизительно зависеть от погоды, не унизительно быть ниже дерева или облака...

Сторож с грустной улыбкой перевернул картонную страницу, где лежал полуистлевший древесный листок, и прочитал:

Отойди от меня, человек, отойди – я зеваю.

Этой жалкой ценой я за страшную мудрость плачу.

Видишь руку мою, что лежит на столе, как живая,

Разжимаю кулак и уже ничего не хочу.

А каминные часы между тем бережно отсчитывали время, незаметно сглаживая расстояние между вчера и завтра.

Через несколько дней она сидела за чашкой кофе в «Девичьей башне» на Вышгороде. Снова подул влажный ветер, голые ветки внизу под окном стучали друг о друга. Ей совсем не хотелось сидеть тут, а хотелось спуститься по улице Пикк Ялг в антикварную лавку. Неужели ее приручили, как дворнягу? Ну да, если этот человек умеет сделать время ручным, то что уж говорить о Юле? Она уже поняла, что понемногу и сама научилась одушевлять неживые предметы. Вот, например, мятое бурое существо прилепилось к широкому оконному стеклу. Когда-то оно было каштановым листом, но с приходом зимы потеряло свою древесную суть и теперь безразлично скитается по ветру. Это существо уже не часть дерева, что оно теперь? Юля приложила палец к стеклу. Если бы не стекло, думала Юля, кто знает, может быть, опавший лист приобрел в ее руках какую-то новую жизнь.

Она уже завернула за угол, когда услышала стук, доносившийся из-за двери черного хода. Железные двери оказались необычно широко распахнуты. Она позвала:

– Георгий!

Из-за дверей раздался прерывистый глухой голос:

– Полицию вызови!

– Да что случилось-то? Откройте дверь!

– Заперли, не открыть.

Юля не ощутила ни страха, ни растерянности. Она пересекла улицу, вбежала  в ресторан и кинулась к телефону-автомату, а за ней вдогонку бросился охранник. Когда она вышла, во двор уже влетала патрульная машина. Несколько румяных молокососов  в необмятой форме нелепо прижимаясь к стенкам, перебежками проникли во двор. Но меры предосторожности уже были излишни – грабителей давно след простыл. Полицейские завели с Георгием  переговоры через дверь, наконец, ее взломали. На ступеньки вышел сторож. Вид его ужаснул Юлю. Кто-то по рации вызвал «Скорую помощь». Георгий сел на крыльцо, держась за распухшую окровавленную голову. Лицо его багровело с каждой минутой, один глаз совсем заплыл. На рукавах и брюках болтались обрывки изоленты – он сумел выпутаться, хотя его связали.

Полицейские начали бестолковые расспросы. Оказалось, что кто-то поджег мусорный контейнер, чтобы выманить сторожа, и как только он открыл дверь, грабители втолкнули его в помещение и ударили несколько раз по голове, он потерял сознание. В это время вынесли все самое ценное, кто-то очень хорошо их информировал, где что лежит.

Полицейские беспорядочно бродили по двору. На все попытки врача увезти Георгия в больницу он отвечал, что пока еще на работе и дождется прихода хозяина.  «Пес сторожевой! – подумала Юля с беспричинным раздражением. – Привык свою кость честно отрабатывать».

Во дворе появился молодой хозяин. Он шарил по магазину выпуклыми рыбьими глазами, как будто какой-то плохой дяденька испортил ему всю игру. Он перешагнул через сторожа, которым занималась медсестра, Юля последовала за ним. Никого не интересовало, с какой стати она здесь оказалась и вообще кто она такая. Под ногами хрустнули белые с синим осколки кузнецовской чашки. Бархатный альбом тоже валялся на полу, эвкалиптовый листок, видно, потерялся, но фотография веселого юноши валялась тут же. Юля сунула ее в карман.

Юля помогла Георгию дойти до машины. Он дрожал, как будто ему было холодно. В больнице Юле разрешили проводить его до палаты. В дверях его так качнуло, что Юля едва успела его подхватить. Скривился, пытаясь улыбнуться, и произнес какой-то бред.

Медсестра указала на  свободную кровать, он улегся и впал в забытье. На койке лежал беспомощный пожилой мужик. Кто он такой без своей лавки? Просто старик, который перед телевизором в мягких тапочках станет читать «Спорт». Юля вспомнила, как безразлично он переодевался в больнице с ее помощью. А что, если он сейчас еще «утку» попросит? Она осторожно поднялась и вышла.

В холодный солнечный  день Юля шла по улице, ведущей к кладбищу. Преподаватель Института искусств пригласил ее на открытие своего произведения, которое он назвал инсталляцией. Юлю заинтриговало то, что презентация состоится на кладбище.

В самом конце улицы она заметила Георгия. Сворачивать было поздно, да и некуда, он приближался. Он был подтянут и внутренне собран, словно спортсмен перед длинной дистанцией. Они поздоровались и вместе пошли вдоль ограды. Возле свежевырытой могилы стояла кучка молодых людей, одетых явно не для церемонии погребения. Настроение у них тоже было не похоронное. У некоторых через плечо висели мольберты. Могила была изготовлена по всем правилам, просто на дне ее чуть-чуть наклонно лежало большое зеркало, в котором Юля увидела свое отражение и отшатнулась.

– Боишься мертвецов? – с иронией спросил бывший сторож. – А что нас бояться?

Он подобрал увесистый камень и со всего размаху запустил им в зеркало. В брызнувших осколках метнулась его преломленная фигура, синее небо, рыжие сосны, удивленные люди. Потом Георгий повернулся к могиле спиной и пошел по аллее к воротам. Наконец он свернул и исчез из виду между памятниками.

 

Потом она долго бродила по городу в надежде встретить кого-нибудь из знакомых. Еще издали Юля заметила в перспективе знакомой улочки что-то непривычное. Вместо дома, где находилась антикварная лавка, стояло пожарище. Сырой туман висел в прилежащих переулках. Кое-где еще тлели балки, огонь нехотя догладывал их. Закопченные крепостные стены проглядывали сквозь остов дома, который изнутри выгорел дотла. Жалкие струйки воды стекали тут и там, ползли вниз по булыжной мостовой, замерзая по пути. Зевак было мало: за столько веков этот город привык к пожарам. Юля обошла огороженный бумажными лентами угол и заглянула во двор. Лавки больше не существовало. Хозяева получили свою страховку сполна.

Летом Юля зашла к своей подруге Свете, которая подрабатывала уборщицей в издательстве.  Древний дом, в котором теперь располагались офисы, когда-то был жилым. Юля уселась в кресло босса и спросила подругу:

– И зачем ты тут за гроши уродуешься?

Света открыла окно и вытряхнула цветную метелочку для пыли прямо на головы прохожих.

– Представь, пришла я сюда наниматься и чувствую, что я в этой комнате будто дома. Поверишь ли, с чего бы это? Рассказала отцу – вот какая, говорю, мистика. Оказалось, никакой мистики. Моя прабабушка родилась и всю жизнь прожила в этой квартире. – И она снова принялась орудовать метелочкой среди компьютеров.

В открытое окно доносилась мелодия, которую уличный саксофонист исполнял для гуляющих. От нечего делать она начала листать только что вышедший журнал «Таллин» и наткнулась на повесть Георгия Мечковского «Вчерашнее завтра». Юля открыла ее и прочла: «В самом начале декабря над таллиннскими башнями висит сырая пелена»...

 

 *Стихи Довида Кнута