Александр Габриэль

Modus Operandi. Стихи


 


АЛЬЦГЕЙМЕР


 


недочитанный брошенный Кафка


на столе на диване на пуфе


всё никак не закончится главка


где смешно как всегда о Тартюфе


окна настежь февральскому зною


не привыкнуть к кошачьему лаю


телевизор включён но не мною


а как выключить даже не знаю


мир стал тенью дрожащей нечёткой


архимедленной точкой опоры


в кухне кто-то гремит сковородкой


что-то ищут наверное воры


ищут деньги а деньги на бочке


точно знаю а может и брежу


ведь от прошлого только кусочки


но всё меньше тусклее и реже


скоро завтрак а может и ужин


может каша а может и птица


только хочется выйти наружу


там где солнце и воздух и лица


там их много улыбчивых милых


там ответят на очень простое


то на что я ответить не в силах


почему я


куда я


и кто я


 


УЧИТЕЛЬ,  ВОСПИТАЙ  УЧЕНИКА


 


Не всё ль равно: станок или строка;


не всё ль равно: хибара или терем...


Учитель, воспитай ученика


и век мори, оставив в подмастерьях.


От жара солнца помогает тент;


ожог не получить на дне колодца...


Твой ученик тебе не конкурент:


несущий воду в небо не взовьется.


Учитель, воспитай ученика.


Учи его печали и облому,


поскольку это смертная тоска –


внимать хвале, назначенной другому.


Дари ему, учитель, мудрость книг,


разумное в его нейронах сея;


пусть вечно будет счастлив ученик,


что он неподалёку от сэнсэя.


 


Твердя ему, что пыль он и слабак,


окрестной грязью непрестанно пачкай.


Он будет верен верностью собак,


счастливых даже крохотной подачкой.


Задумчив будь. Загадочен слегка.


Слегка витиеват и недопонят...


Учитель, воспитай ученика.


Иначе – не оценят.


И не вспомнят.


 


ДОЗОР


 


тебя послали стоять в дозоре


сказали жди


а сами взяли свернули лагерь


убрались вон


а ты стоишь отморозил пальцы


да хрип в груди


и жизнь уходит как сон


с ванессою паради


и только небо пустое небо


а в нем грифон


 


оркестры стихли давно молчат


мориа и ласт


и музам вновь приказал заткнуться


гражданский долг


морозный воздух кипящий разум


хрустящий наст


а ты отброшен поскольку время


бросать балласт


и самый близкий тебе товарищ


тамбовский волк


 


металл с которым ты делишь долю


к плечу примёрз


ты лишь пылинка ты черный росчерк


среди нигде


приказ стоять это твой единственный


тур де форс


и нет на свете ни чашки чая


ни группы doors


земляне взяли да улетели


к другой звезде


 


и слишком поздно чтоб можно было


себя спасти


но словно в сказке попали в сердце


кусочки льда


зачем молиться коль ты у господа


не в чести


и что забавно ты мог бы плюнув


на всё уйти


когда сумел бы понять зачем и


понять куда


 


***


Когда тишина, застыв меж оконных створок,


глядит на тебя, как вышколенный гарсон;


когда за окном – рассветный туманный морок,


смешавший в небесном миксере явь и сон,


 


уставшая ночь забыла свое либретто,


дрейфует в нейтральных водах ее корвет...


Но видится свет, где не было прежде света -


точнее, не свет, а только намёк на свет.


 


Не явь и не сон. Тугая, как кокон, мука


сковала миры в районе пяти утра...


И чувствуешь каждым нервом рожденье звука,


которому этот кокон прорвать пора.


 


И вот они, звуки – ветром в дверные щели,


в углы, где печален воздух и сумрак густ...


И тихо слова прощанья, слова прощенья


слетают, как листья с клёнов, с любимых уст.


 


ДЗЭН


 


на дворе трава на траве дрова


хорошо когда есть и кол и двор


только с каждым днем всё желтей листва


а за ней зима как багдадский вор


 


запирай свой дом запирай амбар


закрывай в себе для других пути


ведь еще чуть-чуть и аллах акбар


ведь еще чуть-чуть и господь прости


 


и не надо труб прохудилась медь


допиши письмо дострочи сонет


это будет жизнь это будет смерть


различи поди коль различий нет


 


на семи ветрах гулкий город эн


всё живое в нем изошло на юг


остальное всё погрузилось в дзэн


почему бы нет и тебе мой друг


 


ты прости других и прости меня


ничего уже не судьба спасти


потому что ночь будет ярче дня


потому что дня больше нет почти


 


только ты молчи сбереги слова


не гляди в окно там темно и смог


на дворе трава на траве дрова


убирайся вор на душе замок


 


КАХОВСКАЯ,  43


 


Ты видел то, что возводил тщеславный Тит,


владенья Габсбургов, Рейкьявик и Лахор;


внушал себе, что в небеса вот-вот взлетит


как будто лебедь, белопенный Сакре-Кёр.


Ты видел, как верблюдов поит бедуин


и как на Кубе культивируют табак,


бродил в тиши меж древнегреческих руин,


где статуй Зевса – как нерезаных собак.


А небо зрело, становилось голубей,


был день парадно и возвышенно нелеп,


и на Сан-Марко продотряды голубей


у интуристов изымали лишний хлеб.


Ты в Сан-Хуане католический форпост


шагами мерял, сувениры теребя;


и выгибался томной кошкой Карлов Мост


над шумной Влтавой, выходящей из себя.


Ты видел Брюгге и фонтаны Тюильри,


поместье в Лиме, где когда-то жил Гоген...


Но –


Минск,


Каховская,


дом номер сорок три


фантомной болью бередит протоки вен.


Так получается: сменив с пяток планет,


приблизив истины к слабеющим глазам,


ты ищешь родину, которой больше нет,


и для которой ты давно потерян сам


 


MODUS  OPERANDI


 


Перелопатив весь рунет,


загнав такси и три трамвая,


я понял: смысла в жизни нет.


Есть только жизнь как таковая.


Она сплелась в цепочку дней,


ни разу не прося антракта,


и нам давать оценки ей –


по сути, несуразно как-то.


 


Мы не познаем жизни суть,


уйдя однажды днем весенним,


но всё равно в кого-нибудь


мы наши души переселим.


Заката розовый подбой,


последние объятья стужи...


Но не грусти: без нас с тобой


весь мир подлунный был бы хуже.


 


Житейских истин угольки


нам озаряют путь недлинный,


даря венозный блеск реки


на белом бархате равнины,


туман, арктические льды,


Париж, и Питер, и Памплону,


и аритмичный свет звезды,


летящей вниз по небосклону.


Сиди, травинку теребя,


меланхоличный, словно Ганди,


не выбирая для себя


тревожный modus operandi;


воздавший должное вину


средь тихо шелестящих клёнов,


люби одну, всего одну,


одну из сотен миллионов.


 


Не испещряй судьбы листы


смятенным перечнем вопросов,


я не философ, да и ты,


мой друг, ни разу не философ,


давай всё так и сохраним –


закатный луч и свет на лицах –


пока едва заметный дым


из трубки времени струится.


 


ТЮБИК


 


Он к ней приходит не слишком часто;


ну что поделать, не может чаще.


А в ванной – тюбик с зубною пастой,


ему два года принадлежащий.


Когда он где-то – невыносимо.


И жизнь чернеет, как Хиросима.


Она – как робот. Ее Азимов


с нее и пишет свои законы.


Ее глаза – как глаза иконы.


Его любовь –


словно код Симсима.


 


Ему открыты ее пенаты;


она и речка, и переправа...


А он – женатый. Совсем женатый.


Хотя об этом не стоит, право.


Ей больно думать:


с чужим-то мужем!


Но быть одной многократно хуже.


Иначе – темень. Иначе – стужа


в соседстве с Цвейгом и Грэмом Грином.


Весь свет окрестный сошелся клином


на нем. Ей больше никто не нужен.


 


Они читают одних поэтов,


не любят танцы и папиросы.


И нет у них никаких ответов


на заковыристые вопросы.


Слегка помялась его рубашка.


Его ждет дома дочурка Машка.


Сказать, что всё это рай – натяжка,


и это будет звучать манерно.


Но без него ей настолько скверно,


что даже думать об этом тяжко.


 


Цветочки в вазе. Дивана мякоть.


Конфет вчерашних сухая сладость...


Она давно отучилась плакать,


ведь слёзы – слабость. Нельзя, чтоб слабость.


В колонках тихо играет Брубек.


Зубная паста. Всё тот же тюбик.


Они в чужие дома не вхожи.


Их нет в театре, в кино и в клубе.


Зато она его очень любит.


И он ее очень любит.


Тоже.


 


ИСТОРИЯ  БЕЗ  МОРАЛИ


 


Чего – поди пойми! – ждала ее душа?


Чем виделись в мечтах тропинки и дороги? –


но с милым был ей рай. Пространство шалаша,


как в зрелищном кино, раздвинулось в чертоги.


Красавица! – и стан, и локон у виска,


смертельный омут глаз, точеный профиль резкий...


А жизнь её – совок. Стиральная доска.


Потертое трюмо. На окнах занавески.


И каждый новый день вмещал в себя века.


Кипел в кастрюле суп. Вода неслась по трубам.


Из «ящика» вещал багровый член ЦК,


одышливо пыхтел и вяло цыкал зубом.


От тысячи забот трещала голова,


но ей же не впервой. Сутулилась. Молчала.


Работы было две. И сына – тоже два.


Ах да, еще и муж. Любимый. Поначалу.


Была ее рука в мозолях от весла,


а время шло и шло... Рельеф меняла местность...


Он бил ее порой, но в целом не со зла –


за этот скорбный лик. За эту бессловесность.


Я знал его слегка. Ее немного знал –


Фортуна всех в один колодец окунала...


 


Причудливым мазком я б выписал финал


в истории моей.


Да только нет финала.


 


ПРИХОДИ  НА  МЕНЯ  ПОСМОТРЕТЬ


 


Неизвестно, какого числа,


кем бы ты в этот век ни была


и в какой ни вошла бы анклав ты –


приходи на меня посмотреть,


я стал старше и тише на треть,


и меня не берут в космонавты.


 


Приходи, беззаботно смеясь,


чтоб исчезла причинная связь


между странным вчера и сегодня.


Не спеша на покой и на спад,


улыбнется тебе невпопад


наше прошлое, старая сводня.


 


Пусть былое не сбудется впредь –


приходи на меня посмотреть,


да и я на тебя – насмотрюсь ли?


Вдруг исчезнут года и молва,


и смешаются грусть и слова,


как притоки, что встретились в русле.


Мы, пропав, снова выйдем на свет.


Мы не функции времени, нет,


мы надежды хрустальная нота.


Неизвестно, какого числа


нас с тобой отразят зеркала


и в себе нас оставят.


Как фото.

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера