Алексей Сальников

«У слова нет преград, кроме тех, что назначит сам говорящий». Беседу ведет Наталия Санникова

Однажды я слышала в Москве (или в Питере, неважно), что никакого поэта Сальникова нет, а это вовсе литературная мистификация (виртуал, как сейчас говорят) не то самого Туренко, не то кого-то из «выпускников» знаменитой «тагильской поэтической школы». Все оттого, что в столицах данного поэта почти никто не видел. Вот летом в Москве была презентация книжки «Дневник снеговика» издательства Ailuros Елены Сунцовой (а на презентации издательства Ailuros, как известно, даже Цветков из Америки прилетает) — так автора на ней не было. То есть опять его никто не увидел.

А на Урале, напротив, Сальникова видели почти все, даже Кальпиди. Например, в новой «Энциклопедии Уральской поэтической школы» есть автобиография Алексея Сальникова. Он там очень хорошо написал про соседа. Я прочитала и пошла у Леши про него самого спрашивать, потому что ну сколько ж можно.






— Леша, тебя обычно называют где-то в начале списка «птенцов Туренко» (ну, как там положено — сначала все на «с»…). А на самом деле ты откуда взялся вообще? И что случилось с тобой действительно важного уже у Туренко?

— Называют меня в самом начале списка, как ты понимаешь, из-за того, что вторая буква моей фамилии — «а», как в школьном журнале. Иногда, кстати, вообще не называют, видимо, поэтическая школа Туренко в идеале — это ряд возвышенных девушек, куда не попадаем ни я, ни Комадей, ни Баянгулова (она не попадает, потому что ее фамилия не начинается на «с»). У всех свои представления об этой школе. Саша Петрушкин причисляет себя к ней, хотя он и не жил в Тагиле, — почему бы и нет? Я не против такой компании. Кальпиди забабахал свою Уральскую поэтическую школу. Нужно только заметить в скобках, что многие толкуют это вот слово «школа» именно в ключе «учитель—ученики» и всячески оскорбляются, потому что они как бы сами из ниоткуда черпанули своего таланта. Такого о себе я сказать не могу, поскольку именно тагильская вся эта тусовка на меня повлияла очень сильно, именно Туренко и повлиял, если говорить честно. И вот, собственно, почему.

На тот момент, когда я встретил Туренко, все у меня было очень печально. Это по стихам кажется, что у меня все очень печально сейчас, но нет, тогда был вообще капец. Я жил в поселке под Нижним Тагилом и работал то ли в котельной, то ли в автосервисе (кажется, все-таки в котельной). Друзей у меня было немного, один к тому времени уже застрелился, второй жил в Тагиле, а третий жил в поселке и учился у Туренко в строительном колледже. С этим третьим другом мы ходили друг к другу в гости, играли в покер и менялись книжками. Был еще четвертый друг, и он был милиционер. О, оказывается, друзей было не так уж и мало.

Так вот, третий этот друг, Саня, должен был написать стихи по заданию Туренко и, чтобы не писать самому, отдал мои стишки, а там был ад полный. (Некоторые потом попали в кальпидиевскую антологию, но адовости стишков это не отменяет.) Туренко все ж таки стишки заметил и позвал меня на встречу, все лето я его пытался поймать и поймал только осенью. На первой встрече Туренко заявил, что стихи мои — полная хрень, и стал приводить примеры из Симоновой, Сунцовой, Стародубцевой, продал мне несколько журналов «Уральская Новь», чью-то книжку и выпнул наружу, назначив дату следующей встречи. Так это и началось. Напоминает историю о том, как человек впервые попробовал наркотик или попал в секту.

Главное, что я уяснил у Туренко и что меня торкнуло, — что поэзия может с легкостью перешагивать через здравый смысл, что у слова нет преград, кроме тех, что назначит сам говорящий. Это звучит просто, но, чтобы это постигнуть, мне почему-то нужно было повстречать Евгения Владимировича.



— А сейчас, с разъездом всей компании, для тебя что-то изменилось или нет?

— Что значит, «разъезд всей компании»? Не так уж сильно все разъехались. Сейчас все же немного другое время. Не нужно заказывать межгород, чтобы пообщаться с человеком, которого давно не видел, не нужно идти до ближайшего почтового ящика с конвертом наперевес, а потом ждать ответного письма. Ну, это понятно. Кроме того, Симонова вон, Катя, здесь, в Екатеринбурге, Руслан Комадей, Лена Баянгулова; Лена Сунцова наезжает поболеть гриппом. Мы тут летом отмечали мой день рождения. Лично я нажрался, как в старые добрые времена. Не хватало пьяного Туренко, который бы несмешно шутил, громко смеялся бы над собственными шутками, называл бы всех дураками. (Это звучит ужасно, но было замечательно.) Не хватало и остальных, но все равно, дух прежней тусовки сохранился даже с переездом. И да, Наташа, ты же сама понимаешь, что компашка поэтов — это компашка людей, которые всегда немного в себе, у одних это сильнее заметно, у других не так, но с переменой места жительства мало что меняется. Если ты общаешься с поэтами, то всегда окружен людьми, которые что-то там в башке гоняют постоянно.

А нет, кое-что изменилось. В Екатеринбурге всегда что-то происходит. В том же Тагиле не было вариантов, пойдешь ты на какое-нибудь мероприятие литературное или нет, а тут можно выбирать, потому что если не выбирать, то постоянно будешь где-нибудь зависать и в чем-то участвовать. Если бы я не жил в Екатеринбурге, вряд ли бы ближе познакомился с Тарасом Трофимовым, мы всё дичились друг друга, потому что он, на первый взгляд такой компанейский человек, оказался на удивление робким. С Комадеем тем же мы толком познакомились только здесь, раньше он все разъезжал с Туренко, а сейчас живет в соседнем районе.

Тебя вот мы видим чаще, этакое пересечение с Каменском, могу в любой момент поехать к Торопову в гости (а мы с ним как в Каменске-Уральском встретились на семинаре, так до сих пор и дружим).



— Спрашиваю как лицо заинтересованное: ты почему так мало пишешь? И не хотел бы ты писать больше, вот как некоторые другие хорошо известные нам поэты?

— Что я могу тут сказать? Пишу, как пишется. Это, конечно, явный признак непрофессионализма. Мне нужно постепенно приходить к целому тексту, я, не торопясь, собираю стихи по строчкам. Записываю какие-то фразы в мобильник, раньше в блокнотик (так что половина блокнотика была исписана одним и тем же незаконченным стишком с разными вариантами), потом как-то свожу, иногда — бах! — и текст после нескольких недель целиком приходит в голову, хотя до этого была только одна строчка. Взять тот же стишок «Фауна в армии фауны состоит поголовно»: была только одна фраза — «кавычки лошадиных ноздрей», и никаких идей, что с этими ноздрями делать, и продолжалось это очень долго, пока я не уснул под телевизор, под какую-то американскую комедь, а проснулся на документальном фильме про Цветаеву — там как раз описывалось ее самоубийство, если учесть, что было уже далеко за полночь, эффект был потрясающий, я как-то сразу сел и забабахал текст, который надолго стал моим застырцевским «Нафталином». Текст «Светла как никогда, как на балконе стоя…» пришел мне, прости господи, вообще во время секса с женой. Конечно, я не ломанулся сразу же его записывать, но вот этот момент, когда я участвую в процессе и пытаюсь не забыть стишки, до сих пор помню очень хорошо. Ловить или стимулировать эти моменты сведения разрозненных строчек в один текст я не умею.

Конечно, я хотел бы писать больше и легче. Поясняю, что подразумевается под словом «легче». Не само написание, нет. У меня стишки достаточно тяжеловесные, это как-то не объяснить, они у меня как из чугуна. У меня ощущение, что я в конце каждого стишка бью читателя этакой лопатой по башке, и себя самого тоже, как будто читатель продирается через кусты шиповника, выбегает на свободу — и тут я его, еще тепленького, хреначу лопатой, или сам продираюсь сквозь кусты собственной косноязычности, которую я типа возвел для себя в ранг литературного приема, выбираюсь, вдыхаю — и тут же — бац! Хотелось бы как-нибудь метафизически порхать по верхам, оставляя после себя послевкусие дуба, кориандра и ванили. Хотелось бы смешить читателя, хотя сейчас и так модно смешить, особенно если читаешь со сцены, воспринимаешь себя отчасти стендапером и как бы хочешь вызывать веселье и при этом не коситься вниз, проверяя, не расстегнута ли ширинка. И я думал, что пишу немного юмористические стишки, но, судя по отзывам, стишки у меня не веселее, чем «Ворон» Эдгара По.



— А чужие стихи ты любишь читать? Если да, то какие и зачем?

— Я не постоянный потребитель стихов, как и не совсем постоянный их производитель, я не скупаю литературные журналы пачками, чтобы узнать о новых именах или читать новые стихи тех людей, которых уже знаю. Хотя, бывает, и накатывает, лезу в «Журнальный зал», начинаю шерстить. Мой недостаток в том, что я плохо запоминаю имена, человек должен много и муторно попадаться мне на глаза, чтобы я хотя бы запомнил лицо, не то что имя. Это очень грустно. Люди как-то не особо мелькают перед глазами, чтобы я их запоминал.

Из поэтов я всегда любил Заболоцкого, и раннего, и потомошнего. «Прохожий» — вообще огонь, а не стихотворение, особенно строчки «Уж полночь. На станцию Нара / Ушел предпоследний состав» прямо что-то такое поднимают из глубин. Еще «Это было давно…» — вроде бы простое, басня такая, как многие его поздние стихотворения, оно должно быть ужасным, там все просто, как две копейки, но невыносимую муку прямо-таки вызывает — от восхищения этой простотой, особенно в середине, про сыплющиеся с неба звезды и кричащие трубы.

Люблю Пастернака с его «Рождественской звездой», я его вслух не могу читать, потому что у меня на строчках про яблоки и золотые шары необъяснимо начинает дрожать голос. «Вторая баллада» у него невыносимо хороша. Довольно идиотская ситуация, я хвалю Пастернака, — это, кстати, довольно стандартный случай для нашего времени — говорить типа вот у Пастернака это стихотворение хорошее, а вот это — дерьмо. Но правда, некоторые строчки у него все же вызывают некоторое недоумение. Например, «Ты прекрасна без извилин» — понятно, что он хотел сказать, но эта смысловая двойственность прямо-таки коробит. «Когда пускался на дебют» — ну ёкарный бабай.

Пригова люблю. Бродского с его «Новым Жюль Верном», и «По мотивам Чехова», и «Я сижу в темноте. И она не хуже/ В комнате, чем темнота снаружи».

Зачем их перечитывать? Не знаю. Люди же ходят смотреть на одну и ту же картину много раз или много раз слушают одну и ту же музыку, еще и различают то или иное исполнение. Так, наверно, и со стихами. Хочется посмотреть и восхититься.

Что до поэтов еще живущих, то тут я поступлю как последняя крыса и не буду называть имен, потому что имен много на самом деле, потому что, когда живешь с людьми в одно время, какие-то фишки их кажутся гениальными просто. А это, скорее всего, может быть и не так. Но вообще, да. Много хороших стихов пишется.



— Леша, а в твоих стихах где и когда все происходит? В какое время (можно сказать «зимой», но я не об этом) и в какой точке пространства?

— Понял, о чем ты. В основном ведь пишу про то, что снаружи происходит, вроде как на улице? Из-за этого и возникает ощущение неуюта. На самом деле мне нравится непогода. Что-то в ней есть такое кошачье, что ли: непогода всегда смотрит на тебя кошачьими глазами, с легким отвращением, такой взгляд природы на собственное творение, как будто она ожидает от тебя чего-то другого, а ты такой стоишь в курточке, а тебя или заливает, или заваливает, или ты поскальзываешься, или наступаешь в дерьмо, замаскированное осенними листьями. В этом есть что-то такое стихообразующее.

Но так, конечно, все происходит где-то в голове, потому что где, кроме головы, все может происходить. Мы даже собственного собеседника пускаем прямо себе в голову посредством нервных окончаний, зрительных и слуховых нервов, ты вот читаешь сейчас это, и ты добровольно позволяешь оседать чужой мысли уже у себя, в своей голове. Мы весь мир себе в голову запихиваем, пока живем, это и ужасает и восхищает.

Через это действительно образуется такой небольшой космос, и, за некоторым исключением, стишки пишутся оттуда, правда. У меня это почему-то небольшая полянка, где листья или снег, по соседству деревья, за деревьями обязательно фонари горят, и объяснение такому мирку довольно простое. За все время, сколько живу, у меня только несколько лет не было собаки. А собаки устроены так, что, как бы ты себя ни чувствовал, ты обязан вечером идти на улицу и выгуливать их. Вот сейчас мы с женой завели второго ротвейлера (первый умер), а поскольку это молодой ротвейлер, он требует часовой вечерней прогулки и какого-то веселья, чтобы ему бросали или пинали мячик, гоняли его лазерным лучом. Зимой еще ничего, там подключились какие-то пришлые местные дети, им развлекать собаку в удовольствие, а вот осенью, когда дождь, или той же зимой, в сильный мороз, приходится обходиться своими силами, и это добавляет печали. Как-то пинал ему мячик в дождь, а когда наклонился, чтобы завязать шнурок, мне за шиворот вылилась вся вода, накопившаяся в капюшоне. То есть как бы есть время посмотреть по сторонам и проникнуться красотами окрестностей. И вроде бы всегда то же самое, но в то же время не всегда все одинаково. Даниловская улица вообще прелесть, не знаю, как оказавшимся там случайно людям, но мне вся эта застройка из двухэтажных домиков, да ближе к полуночи, когда вообще все тихо, со снегом, или туманом, или дождем, прямо радует глаз.



— У меня к зиме особое чувство, отсюда вопрос: твоя зима — это метафора чего? Остановки? Холода? Ясности? Чего?

— Наташа, иногда зима — это просто зима. Ну вот просто нравится она мне, и все. Я жару не люблю, тем более этим и позатем летом жара стояла образцовая, комаров можно было найти только в лесу, в самых тенистых местах, особо озверелых каких-то, отчаянных особей, слетавшихся, по-моему, уже не на тепло человеческого тела, а на запах «Москитола».

А если подумать, то зима — это, наверно, жизнь такая, продолжающаяся, несмотря на постоянную стерильную смерть, совершенно равнодушную. Или в других случаях — красота, которая, если вдуматься, зависит только от наклона земной оси, которая, по сути дела, всего лишь кристаллы воды, в том или ином виде валяющиеся там и сям. Мы сами — этакие небольшие кучи материи, случайно упавшие таким образом, что материя осознала себя материей, оглядывается по сторонам, находит красивыми те или иные проявления самой себя и пытается саму себя постигнуть, и удивляется, как хаос по каким-то математическим законам превращается в деревья, в снегопад, в животных, в людей. Как материя придумала язык, чтобы мыслить, и сама пытается разобраться в этом языке.

Если представить все эти мельчайшие частицы материи как отдельные снежинки с их малым и бессмысленным взаимодействием, как они летят и валятся куда-то в сплошной пустоте, как вместе они образуют этакий буран, из которого складывается вообще все на свете, живое и неживое, даже вот электрические сигналы, отвечающие за мышление, тоже являются частью этого снегопада. Это гораздо прекраснее, чем объяснять все на свете присутствием какого-то высшего существа. Чудо жизни, естественно складывающееся из ничего. Другое дело, что в стихах я этого не говорю, потому что это как-то неинтересно, и я не люблю и не умею рифмовать какую-то определенную мысль, потому что это будет похоже на агитку.

Еще у зимы такой спокойный взгляд, это из-за холода, наверно. Люди пускают новогодние фейерверки, она спокойно смотрит, ждет, когда все разойдутся, люди идут гулять в лес, она смотрит, люди скачут на остановке в ожидании транспорта или не могут завестись на морозе, она тоже смотрит. Ее взгляд совпадает с моим, я пытаюсь писать отстраненно, то есть типа объективно, хотя, конечно, понимаю, что пейзажное стихотворение невозможно сделать обезличенным и как бы бесчувственным, но каждый раз попытка — не пытка.

Повторюсь, зима мне нравится как противоположность жаре. У меня друг застрелился в жару, и, чтобы возле гроба не пахло, везде надушили каким-то таким запахом, вроде дезодоранта, очень сильно. И теперь, когда жара, в транспорте пахнет именно вот таким вот дезодорантом, это, видно, какой-то стандартный парфюмерный запах, названия которого я не знаю.



— А как ты выяснил, что все — это кино? Мне кажется, ты его и снимаешь, и смотришь…

— Не только кино, но и фотография еще. У меня сестра занималась фотографией. Все эти катушки с пленкой, проявленные пленки в негативе. Красная лампа, чтобы не засветились снимки, черные конверты для фотобумаги. Такая магия. Алхимия. Как сладковато и одновременно ядовито пахнет то ли фиксаж, то ли проявитель.

Когда мелкий был, нашел выброшенный чей-то семейный фотоальбом. Это совсем другое, нежели свой семейный фотоальбом, где ты всех знаешь или о ком-то слышал, как-то ко всем относишься. А тут совершенно чужие люди. Причем если у меня сестра не была лишена художественного чувства и никогда не допускала мысли, что нужно сфотографировать всех перед застольем в камерных позах, то по этому чужому семейному альбому складывалось впечатление, что они только сидели за столом по праздникам, хоронили кого-то и ездили в Адлер фотографироваться с одной и той же обезьяной на плече. Они, короче, вокруг гроба сидели в том же порядке, что и за столом, и с такими же лицами. Как они не путали, что есть, что закапывать? Может, смутное желание объяснить вот эту семью или себя и свою семью тоже как-то до сих пор движет текстами и заставляет упоминать фотографии и кино. У меня мама с тетей моей попали как-то в кадр местной газеты колхозного съезда, там была куча людей, их едва можно было разглядеть, но мама все равно хранила вырезку с этой фотографией.

Это, наверно, инстинктивное у человека — копировать себя и оставаться где-то еще, кроме как в себе самом, такой отголосок инстинкта размножения и выживания. Люди ведь самое безумное видео и самые безумные фотографии вываливают в ту же сеть, чтобы хоть как-то остаться у кого-нибудь в голове. Со стихами, наверно, то же самое, только тут не себя, а некоторую часть своего процесса мышления отдаешь людям, показываешь зачем-то, как ты мыслишь.

И да, все-таки все это не кино совсем. И не фотография. Кино бы заканчивалось на самом счастливом моменте или знаковом. Фотография — бац, и все счастливы. Влезание в стихи кино и фотографии — это такая попытка отстранить читателя, вот он типа смотрит прямо в твою голову, а ты ему говоришь: «Это все кино, это постановочное фото, все неправда, расходимся, я не такой на самом деле, я гораздо глубже и загадочнее, продолжение в следующем сезоне». Как-то так вот, наверно.



— Ты время от времени пишешь про Крапивина и крапивинских мальчиков. Почему?

— Это на самом деле довольно простой способ умилить читателя своим лирическим героем, это так же просто, как объяснить все в стишке присутствием бога и ангелов, я в «Дневнике снеговика» попытался отделаться от всего этого, частично получилось, однако же что-то там пролезло. Дети на самом деле еще долбанутее взрослых, пару раз они меня впечатляли основательно, причем пугали. Один раз сидели у друга, во всем поселке не было света, мы сидели при свечках у него дома, заговорили что-то про реинкарнации, кто там кем был в прошлых жизнях, и его младший брат (этому брату было вроде пять-шесть лет) сказал мне шепотом на ухо таким взрослым голосом: «У меня была женщина, я любил ее больше жизни». Это потом можно объяснять эдиповым комплексом, еще чем-то, но в тот момент, когда он это сказал, я был готов в форточку выпрыгнуть.

А насчет Крапивина, ну, это, наверно, троллинг такой. Крапивин начал писать для какого-то поколения детей, этим детям уже лет по сорок, а он для них все пишет и пишет. Все для них же. А они, эти сорокалетние, до сих пор читают. Это очень смешно на самом деле. Такой неиссякаемый колодец, из которого можно черпать шутки, что я и делаю.

Еще в детстве закрадывалось подозрение, что вот этот взгляд — противопоставление чистоты детей и угрюмых взрослых, среди которых, как несколько маяков, светят совсем уж идеальные люди, понимающие детей, — это неверный взгляд. Не было тупых учителей, не было непонимающих родителей — была попытка Крапивина убедить, что вокруг тупые учителя и непонимающие родители.



— А почему ты в интернет почти не выходишь, стихов ни в ЖЖ, ни в Фейсбуке не вывешиваешь? Тебе чужая жизнь неинтересна?

— У меня так-то три книжки стихов. Первая — от издательства «Еx versibus», с ней мне помог Юрий Казарин, вторая — «Людилошади», ее издали Наташа Стародубцева и Яша Разливинский, и третья вот — «Дневник снеговика» — полностью на совести и на кошельке Лены Сунцовой.

В интернет я выхожу, но сижу в основном на двачах, мне анонимное общение больше нравится, чем персонифицированное, а иногда накатит — начинаю с кем-нибудь из знакомых переписку. Что до того, что в сеть не выкладываю, то ведь выкладываю, иногда публикуюсь в журналах, большая часть стихов, что в книжках, — побывала и в «Урале», и в «Воздухе», так что это только кажущееся отсутствие на фоне, может, присутствия других людей. В добром расположении духа я предпочитаю живых людей в метре от себя или хотя бы голос по телефону. Тот же Тарас Трофимов любил позвонить в три часа ночи, чтобы спросить: «Ты не спишь?». Не сплю.

К списку номеров журнала «УРАЛ» | К содержанию номера