Дина Ратнер

«То, что страшит, то воздаст нам рок». Отрывок из романа об Ибн Гвироле

 

 

Что человек, как не прах земной, с другой стороны – он образ и подобие Бога. Сколько бы я ни уговаривал себя сделать сверх-усилие и подняться над своей телесностью – преодолеть  материальность, измучившая меня давнишняя хворь парализует желание жить. Я устал от постоянного страха приступов боли. Устал и от непонимания, враждебного отношения коллег по перу. Нет отклика моим мыслям, я словно в пустоте, я ничто. «Всё суета, – сказано в Экклезиасте, – нет выгоды человеку от всех дел, над которыми он трудился под солнцем». И тут же приходят на ум  придающие жизни смысл и таким образом, спасающие от безнадежности слова наших мудрецов: «Под солнцем – в мире преходящем нет выгоды, а над солнцем – в мире вечном есть выгода. Если человек ограничивает себя многострадальным и быстротечным земным существованием, жизнь его лишена смысла».

Чтобы отвлечься от боли, стараюсь вспомнить что-нибудь хорошее в моей жизни. Возвращаю видения детства. Вот мы с отцом на берегу моря вглядываемся в далекий, едва различимый горизонт, где вода смыкается с небом. Или идем по тропинке в гору среди нагретых солнцем сосен; струящийся живительный воздух, запах смолы, пение птиц. Впереди холмы, покрытые виноградниками, дальше темный густой лес и светящиеся снеговые вершины гор. Мы вбираем в себя это великолепие, растворяемся в нем. И я мысленно повторяю за отцом: «Дивны деяния Твои, Господи…»

Не помню, было ли то на самом деле или мне только привиделось: я с мамой иду по нескончаемой черной степи, вокруг ни деревца, ни кустика. Время от времени из-за облаков проглядывает краешек луны, и степь начинает белеть в её свете. Мы с мамой одни, но мне не страшно, я ощущаю свою причастность ночному светилу и этому бесконечному пространству. Должно быть, это и есть космическое религиозное чувство. Кто-то ещё, глядя в таинственное, манящее лицо луны, почувствует ничтожность своих желаний и целей.

Наблюдая чудесный порядок в мире природы, усилием воли пытаюсь преодолеть границу своего материального существования и приобщиться к Мировой Душе, освобождающей от страданий и соединяющей с Первоосновой бытия. Боль отступает, и снова возрождается желание оставаться в этом мире, где столь совершенные законы природы не могут существовать без Творца, создавшего их. Возвращается и сознание своей сверхзадачи – познать непознаваемое.

При всех измышлениях ума тоска по сопричастности, сердечные переживания нас волнуют не меньше. Подобно всякому мужчине, я не могу относиться равнодушно к мужу недавно встреченной сеньоры, ибо он занимает мое место. Невольно мерцает надежда: она полюбит мои стихи и меня. Если это и случится, то не раньше, чем в другом, новом воплощении, и тогда мы не разойдемся в разные стороны – каждый в свою жизнь; она – к мужу, а я – к своим писаниям, которыми мысленно делюсь с ней. Радость союза мужчины и женщины – это, главным образом, духовное единство. Мы будем вместе: двое как один. Не в наших ли мудрых книгах написано: «Пусть сердце твое будет весело… Иди туда, куда влечет тебя твоё сердце, куда устремлены твои взоры…» Кончается это напутствие словами: «...и будь уверен, что за всё это Господь вызовет тебя на суд Свой».(Коэлет 11:9). Я не боюсь суда, потому как помыслы мои чисты.

В минуты воскресшей надежды вспоминается юношеское нетерпение, когда становилось невмоготу сидеть за книгами, и я спешил выйти из дому, уповая встретить ту, что станет единственной в моей жизни. Однако не находил я отклика в глазах идущих навстречу прелестниц, они улыбались, но не мне. Мне же только и оставалось – в стихах избыть свою неприкаянность.

 

Моя песнь подталкивается заботой,

Моя радость – стоном.

Когда вижу улыбку, мое сердце

плачет о моей погубленной жизни.

Друг мой, неужели подобает

плакать о дне смерти шестнадцатилетнему

юноше, который должен увлекаться детскими

забавами и сиять румянцем щек?

 

«Царская корона». Пер. В.Н.Нечипуренко

 

Случалось, я забывался, и надежда змеёй заползала в сердце – желаемое брало верх над действительностью. В такие минуты я смотрел на себя в зеркало, и то, что видел в нем, отрезвляло меня. От ощущения безнадежности спасала страсть к знаниям, она помогала преодолеть горести, сиротство души. Кто-то из античных философов сказал: «Человек – это то, что он ест». Это неправда. Человек – это то, о чем он думает. Я разделяю по этому поводу мнение Сократа: «Мудрец, питаясь хлебом и водой, состязается в блаженстве с Зевсом».

На жизнь я зарабатываю писанием стихов на заказ по случаю семейных торжеств, чаще приходится сочинять печальные элегии по умершим родственникам. Мог бы зарабатывать больше и снять удобное жильё, но на устройство быта жалко времени.

Не хочу отвлекаться от своих занятий, делавших меня причастным постижению вневременной мудрости; чувство взлета, прозрения не может сравниться с погоней за материальным благополучием.  Свою дорогу к звездам и выше я осознал ещё в отрочестве:

 

Ценнее нет мудрости в мире, и я бы

глубоко себя презирал, если бы

сердце моё мудрость отвергло,

и слизню подобно, я бы ползал

за успехами жизни.

 

Пер. С. Парижского

 

Я всё про себя знаю: нетерпимый, резкий в общении, ссорюсь даже с теми немногими, кто проявляет ко мне интерес. Неудержимое желание говорить то, о чем думаю, невозможность идти на компромисс всякий раз возвращают меня к самому себе, к обособленности от окружающих. Зато «врата мудрости, неприступные для сынов народа моего, широко раскрыты предо мной». В минуты прозрения, предощущения переклички мыслей в веках, благодарю Создателя за дух, стремление к постижению, за то, что «я есть!»:  

 

Я даже до рожденья своего

Твоею был любовью окружен,

Ты сотворил меня из ничего

И жадный рот мне вырезал ножом.

 

Кто плоть мою в сосуде замесил?

Кто в грудь мою горящий дух вселил?

Кто мое тело смерил и отлил?

Кто подарил мне зрение и слух?

 

Кого я в сердце вечно берегу?

Всей мудростью обязан я кому?

Я – только глина на Твоем кругу,

Во всем Тебе подвластен одному.

 

Не утаив греха ни одного,

Я пред Тобою стою, преображен,

Ведь даже до рожденья своего

Я был Твоей любовью окружен.

                                                                         

Пер. В.Лазариса

.

       «Ты бы на землю спустился, хватит в облаках долю свою искать – там мир бесплотных духов», – высмеивали мои чувства и мысли друзья-поэты. Советовали обратить свои помыслы на конкретные, практичные заботы, или потратить время в поисках заказов на написание хвалебных од, благодаря которым можно приобрести друзей, опять же за них хорошо платят. «Ведь сколько радостей можно купить за деньги, не живи отшельником, – наставляли они. – Что с тобой будет потом?» Потом со мной будет то же, что и со всеми. Ну, а за деньги можно купить всего лишь радости плоти, что на земле, разум же пребывает на небесах:

 

К высотам небес устремлен мой путь,

И среди светил и созвездий

Я свой шатер воздвиг…

 

Я и в элегиях, которые заказывают родственники человека, ушедшего в лучший мир, стараюсь воплотить его душу. Прежде чем засесть за эту работу, подобную труду каменотеса, вырубающего надгробие, выспрашиваю у наследников о характере, поступках покойного. Ищу в  жизни того, кто уже не с нами, пусть даже не реализованный, но высший смысл – идею, поднимающую над повседневностью.

Помню, с каким отдохновением  писал элегию на смерть в Вавилоне в тысяча тридцать восьмом году последнего Гаи – Гаона, интерпретатора Талмуда. В отличие от многих, он не был догматиком; его принципы применяются согласно обстоятельствам текущего времени.

Будучи также верховным судьей Сурской и Пумпедитской академий, мудрец обладал и судебными полномочиями. Изучал весь круг тогдашней учености и на все богословские вопросы смотрел глазами философски просвещенного человека; считал, что правду следует воспринимать от всех, не исключая иноверцев и даже язычников; истина универсальна и не может принадлежать к какой либо отдельной культуре.

Арабы называли Гаона «мутекаллимом», то есть ученым. Рассказывают о его удачных диспутах с мусульманскими философами.

Блестящий логический ум! Я воображал мудреца воплощением Божьей справедливости, о которой грезили одинокие в пустыне еврейские пастухи, вглядываясь в звездное небо над головой. Именно одним из этих блуждающих пастухов я представляю себя в предыдущем воплощении.

Гаи-Гаон считал, что древние мистики и пророки «вовсе не восходили на небеса, но видели и созерцали чертоги своего сердца». Другими словами, он говорил о внутреннем видении, об осознании и проявлении высшего «Я» человека.

Взаимодействие между Абсолютом и физическим миром мудрец описывал в категориях двадцати двух букв еврейского алфавита и десяти сфирот, составляющих космическое древо жизни. Этот подход получил признание в вавилонской традиции прошлого века.

Будучи не только первоклассным ученым, но и литератором, последний духовный лидер еврейского народа почитался в Персии, Египте, Испании. С его смертью «отсечен рог – слава и почет Вавилона, бывшего царем всех стран».     

Так случилось, что мой стих на смерть столь прославленного Гаона затмил даже элегию Шмуэля ха-Нагида. Самого непревзойденного ха-Нагида! Я помню восторженные рассказы отца о мудрости и дипломатических способностях Шмуэля ха-Нагида, который стал знаменитым царедворцем.

Что я – одинокий, нищий, больной, по сравнению с одаренным судьбой сановником? Он покровительствует наукам и искусствам, делает щедрые пожертвования еврейским общинам, синагогам, библиотекам, и известен во всех мусульманских странах. Зато в стихах я взял реванш! «Здесь я краса всех тех, чьи сердца жаждут мудрости тайны…»

 

Я князь,

а стих – мне раб…

И песнь моя –

как венец для царей.

 

Мы в сегодняшний день несем всё, что пережили вчера. Сознание своих творческих возможностей, мысли о том, что удача и слава ещё впереди, сменялись депрессией, ощущением бессилия, пустоты. Вот и сейчас не хочется выходить из дому, сгорбившись, втянув голову в плечи, сижу у жаровни с дотлевающими углями.

Невольно вспоминаю о том, что не был я признан в Сарагосе шумными коллегами по перу; они вовсе и не коллеги, а противники, досаждающие своими советами, что «не так живешь, не о том и не так пишешь».

Ну да, я в своих стихах обращался не к ним, а к воображаемому читателю; писал о своих настроениях, изливал душу по поводу нашего тысячелетнего изгнания, не только физического, но и духовного.

Большинство из тех, кто окружал меня, воспринимают поэзию как ремесло по созданию красиво оформленного произведения, которым можно любоваться, не особенно вдумываясь в его смысл.  Ругали меня все вместе – дружно в один голос.

Я как-то прочитал под видом своего отрывок из стихотворения «Приглашение на пир» Дунаша ха-Леви бен Лабрата, который был учеником Саадии Гаона в Багдаде, а затем, с середины прошлого века, поселился в Испании и жил при дворе Ибн Шапрута в Кордове. В авторитете прославленного Дунаша никто не сомневался. Настроение признанного поэта созвучно моему; для него также развалины на Святой Земле привлекательней красот и изобилия Испании.  В его строчках  горечь изгнания и неуместность веселья и вина, когда у нас нет родины и «Господень Храм врагу принадлежит». 

 

Он мне сказал: «Мой брат,

Проснись и пей вино,

Пока цветет гранат

И фиников полно.

 

Мы будем есть щербет

И чаши поднимать,

Которым счета нет

И дна не увидать…»    

 

По ходу чтения я пропускал некоторые строфы, дабы слушатели не догадались, чьи они. И вот ответ поэта на приглашение друзей предаваться веселью:

 

Но я ответил: «Срам

Тому, кто пьян лежит,

Когда Господень Храм

Врагу принадлежит!

 

Твои слова глупы,

И что с тебя возьмешь:

Твои глаза слепы,

И мыслей ни на грош.

 

Божественный Закон                                            

Тобою позабыт,

Ты счастлив, а Сион

Весь лисами разрыт.

 

И как мы можем пить,

И как глаза поднять,

Когда нам негде жить

И негде умирать!»

                                                    

Пер. В.Лазариса

 

Последние строки вызвали у коллег-стихотворцев дружные обвинения в пессимизме. Когда же я сказал, что это стих Дунаша ха-Леви, веселая компания смутилась, но ненадолго, а затем все пришли к решению, что пока человек в этом мире, он должен наслаждаться всеми радостями жизни и не оглядываться назад, на землю, которая давно не наша. На это я заявил, что свою судьбу не отделяю от галута, и прочел недавно написанные строки:

 

Есть у всего конец, но нет

конца у зла.

Несчастиям моим и ранам

нет числа.

 

Судьба меня в галут,

в изгнанье занесла,               

и в грязь, и в тяжкий труд,

как вьючного осла.

 

Нет лодки, чтоб уплыть,

и нет в руке весла,

и Божьей Воли нет,

чтоб наш народ спасла…

Пер.  Эрнста Левина 

 

Не только этот, но и следующий мой стих на тему изгнания также не вызвал одобрения у собратьев по перу. Для меня же тоска по утраченной родине, неприкаянность души на чужбине –  упование будущего, когда народ  станет в Израиле единым, свободным и снова окажется хозяином своей судьбы.

 

О бедной пленнице молю я,

Боже мой.

 

В Сионе рождена, она

в стране чужой.

 

Взята врагами в плен

и сделалась рабой,

 

Страдать обречена

безжалостной судьбой.

 

Когда же Элия – пророк

и вестник Твой,

 

Благую весть неся,

Вернет её домой…

                           Пер. Эрнста Левина

Меня снова обвинили в плаксивом настроении, занудстве. Но о чем же нам писать, как не об изгнании в настоящем и надежде на будущее. Обвинили и в том, что пренебрегаю естественными отношениями – любовью. Это правда, у меня нет опыта отношения с женщинами. Наставляли: «Если человек любит Бога, большинство других страстей уместны и ведут к добру – к веселью и радостям плоти. А от твоего уныния и соблазнов разума ничего хорошего не будет». Мне бы смолчать, или объяснить, что мой аскетизм вынужденный. А то, что они называют «соблазнами разума», ничто иное, как следование наставлениям наших мудрецов о том, что приобретенные естественные и метафизические знания готовят душу к будущему миру. Короче, всё больше раздражаясь, я стал доказывать свою правоту и наговорил всяких дерзостей.

В очередной раз, ругая себя за невоздержанность, утешался тем, что, несмотря на все напасти, могу оставаться со своими мыслями, трудами, с тем, чему отдаю жизнь; человек конечен, мысль бесконечна. О том же говорил царь Соломон, мудрость которого вне времени: «И увидел я, что нет ничего лучшего, чем радоваться человеку делам своим, ибо это доля его» (Коэлет 3:22).

Ну, а что до того, что мой образ жизни и философские воззрения чужды окружающим, так ведь не было согласия между иудеями и тысячу лет назад. Саддукеи не верили в бессмертие души и потому предпочитали заботиться лишь о своем земном благополучии. При этом насмехались над фарисеями, которые не страшились разных лишений, уповая на возвращение души к Богу.                 

 

                                                            (Продолжение следует)

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера