Призрак (в доспехах) снеговика (без оных): Алексей Сальников. Дневник снеговика. — New York: Ailuros Publishing, 2013.

«Снег, спокойный, как лицо, медленный, как ремонт, / Идет, как в последний раз из последних сил, / Он возносится, только строго наоборот, / Оседает, как пыль, проплывает, как крокодил…» — третья книга стихов Алексея Сальникова, изданная недавно Еленой Сунцовой в Нью-Йорке, называется «Дневник снеговика». Снег, заявленный в названии, выступает здесь в качестве лейтмотива — невольно вспоминаешь «Полярную антологию» (2010), составленную Дмитрием Кузьминым, где была опубликована и Елена Сунцова со стихотворением «И ты не доживаешь до Берингова дня…», хотя эта ассоциация оказывается не очень функциональной в плане конкретной геопоэтической направленности антологии и отсутствии оной у Алексея Сальникова. Не то чтобы у поэта не было геопоэтики и образа «места» — Алексей Сальников вполне себе уральский автор, что ощущается и в стихах, и — особенно — в книге прозы «Нижний Тагил» (2011). Просто ему не свойственно прямое обращение к концепту Севера, довольно востребованному, по понятным геоклиматическим причинам, в русской поэзии — от Ломоносова и иже с ним до современных авторов, что как раз и продемонстрировала «Полярная антология». Снег у Алексея Сальникова — такой «субстратный элемент природной сферы», говоря словами В.Н. Топорова, который значим сам по себе, то есть не только в контекстах Севера или термального состояния холода, хотя и Север, и холод неизбежно присутствуют здесь в качестве фона. Елена Сунцова тоже не так просто написала: «Хрустят по льду подошвы / меж каменных корней». Не так просто у Екатерины Симоновой «снег громоздится за дверью, готовый съесть / свет». Наконец, Руслан Комадей: «Я выскребаю снег из-под ногтей, / так холодно, что он уже не тает…». Урал — регион, имеющий Приполярную и Полярную части, а Нижний Тагил, где Алексей Сальников и все названные авторы, собственно, и сформировались как поэты, севернее Екатеринбурга и ближе к Северному Уралу. Это к тому, что уральские авторы так или иначе осознают свое положение в пространстве как далеко не южное.

    Возвращаясь к снегу. В книге он отчасти напоминает снег в поэзии Юрия Казарина, отчасти — Иосифа Бродского. Не думаю, что в первом случае мы имеем прямое влияние, эту параллель делает обоснованной сам культ снега и его повышенная символизация (снега у Юрия Казарина, похоже, больше, чем у всех уральских поэтов, вместе взятых). Что касается Бродского, то здесь как раз все просто: он один из очевидных учителей Алексея Сальникова, что сказывается и на дикции уральского поэта, и на целом ряде художественных решений, например, на ассоциативном соотношении снега/чистой бумаги/процесса письма/судьбы поэта. Ср. у Бродского: «Если что-то чернеет, то только буквы. / Как следы уцелевшего чудом зайца». У Алексея Сальникова:

    

    И ты такой идешь, идешь, хоп-хоп, и вдруг вы-

    Ходишь в такое место среди снегопада,

    Где вместо снега обильно валятся буквы…

    Буквы не видят, как тебя заметает.

    

    Если продолжать говорить об ассоциативных рядах в книге, то они оказываются близки рядам еще одного поэта. Вспомним цитату из Екатерины Симоновой, где актуализируется связка снег/свет — в ней есть и цветовая обоснованность (белый цвет, как говорят физики, вызывает в человеческом глазе устойчивое световое ощущение), и звукоподобие, а потому в художественном пространстве одно может с легкостью подменять другое. У Алексея Сальникова:

    

    Свет отходит от фонарей крестами

    Столько раз, сколько улица позволяет,

    Снег со светом сходятся и местами

    Ничего не меняют.

    

    Снег и свет своей потенциальной белизной разрежают пространство, сводят на нет все другие цвета спектра, делают видимый мир прозрачным, он предстает неким «садом со льдом», в котором гуляют призраки, в том числе и снеговиков, несмотря на то, что снеговики у Алексея Сальникова появляются в «сезон, где вишни висят как гири».

    «Сквозь шерстяного снега кресты и розы» — это тоже что-то симоновское: с узнаваемым культурным подтекстом, но вполне одомашненное и ручное/рукотворное, хотя дикция и предметный ряд стихотворения уводят совсем в другую сторону: из «сада со льдом» в «механизированный ад».

    Механические характеристики предметов — яркая особенность художественного мира Алексея Сальникова. Если бы у метаметафористов было много-много снега, то он наверняка был бы таким: «смыкающим шестерни и зубчатые колеса» (фраза, которая в книге мелькает дважды). Снегопадом можно, оказывается, приколачивать к воздуху движение. Или вот показательные строки: «Спокойный снегопад на лифте поднимает / Деревья и дома, людей и фонари». Движение и статика как свойства объектов меняются местами, живое подменяется механическим, механическое — живым. Все это создает особый тревожный фон, столь ценный в поэзии Алексея Сальникова. Кстати, о поэтике подмен в «Дневнике снеговика» правильно сказал Алексей Александров: «Смазанное изображение, перепутанные слои, неподвижные наблюдатели. Желтый светофора, после потухшего красного. Собственно, и другие стихотворения в книге описывают эту промежуточную фазу с той или иной амплитудой раскачки между «умри» и «воскресни». («Волга», 2013, № 7–8.)

    «Пустота зимы», заявленная в «Дневнике снеговика», — это поэтический эквивалент пустоты вообще. Убогий видимый мир расползается, открывая прорехи — все эти «ниоткуда», «никогда», «никто», «ничего», «некуда» и т.д. Реальное оказывается симулятивным, и весь такой внешне неприглядный или, наоборот, праздничный и красивый мир — это картинка, за которой ничего нет. Именно обнаружение этого «ничего нет» обостряет экзистенциальную тревогу в книге, делая ее доминирующей эмоцией.

    

    Но выползает «Кока-колы» красный фургончик,

    Первый из вереницы, и значит, телереклама,

    Только она разгоняет пургу, короче.

    В свете ее появляются снежные горки,

    Снеговики и другое подвластное снежной глине –

    Все эти гирлянды, пирамидальные елки,

    Крохотный поезд, движущийся меж ними,

    И полярное сияние, словно извивы флага.

    Открыточные звери сбиваются в стаю,

    И зима для них как тетрадь, а в ней промокательная бумага,

    Чистая, с марочными зубчиками по краю.

    

    Соотношение видимого, но симулятивного и невидимого, но ощущаемого и сущностного оказывается единственной реальностью, осознание противоречивости которой дает автору определенное преимущество: он может отстраниться от происходящего, и эта дистанция предоставляет возможность сказать нечто нетривиальное, заметить, например, какое-то неожиданное сходство одного предмета с другим. Отсюда и Сергей Ивкин, «похожий на Губку Боба», и Александр Петрушкин, «напоминающий Патрика Стара», и Владислав (читай — Крапивин), чьи мальчики превратились в матерящихся слесарей, и другие игровые, но жесткие (увлечение арт-хаусом) подробности поэтического мира Алексея Сальникова.

    

    Что до человека, то он, средь снегов и льдин,

    Вестибулярный в себе не чувствуя аппарат,

    Несколько отстраненно смотрит, как перед ним

    Звезды, как далекие электросварки, горят,

    А оттого, что кровь натекает в глаз,

    Добрая половина звезд красна, как Марс.

    

    Собственно, отстранение, которое столь важно для поэта, заявлено уже в названии книги. Снеговик может смотреть только «с холодным вниманьем вокруг». Он не может не быть мизантропом, он не может не пользоваться иронией. Его интонация — спокойная и холодная, даже когда он пишет про африканские (разумеется, псевдоафриканские) реалии или про часы патриарха, не говоря уже о таких вещах, как память, время, жизнь и смерть (потому и «дневник», что говорится здесь о «проклятых вопросах»). Так что снеговик без доспехов или призрак снеговика в доспехах — образы из открывающего книгу стихотворения — суть одно и то же: автопортрет.