*** номинатор журнал «Урал» (Екатеринбург)

Номинатор: журнал «Урал» (Екатеринбург)

О номинанте: Алексей Кудряков родился в 1988 г. в Свердловске. Окончил Уральский государственный лесотехнический университет по специальности «лесное хозяйство». На данный момент является аспирантом 1-го года обучения. Публиковался в журнале «Урал». Живёт в Екатеринбурге.

Страница с публикациями на портале:

***

Так умирает только слово
на полосе пустой, ничейной —
безропотно и бестолково,
что забываешь назначенье
гвоздики розовой в петлице,
стихов и поднятых ботфортов,
глотая пыль на пепелище,
где нервно курит шнур бикфордов.

***

Башмаки железные — не подковы,
износились. Ты долго гулял по стране.
Посиди на песке. Если путь тупиковый —
значит, просто уткнешься лицом к стене.
А свернуть-то куда? Буераки, болота
и непрочный суглинистый берег реки.
В этих дивных краях умирать неохота,
лучше мордой к стене, где цветут васильки.

***

Все ближе к детству, прошлому, корням.
От будущего — дальше.
Заплаточка на джинсах по краям
поистрепалась. Даже
цвет потускнел, и стал не виден шов.
Но лампу, женский профиль,
иголку, нитки — помнишь хорошо,
на кухне — жженый кофе…
Откроешь наудачу календарь —
запутаешься в датах.
Все реже “завтра”, и все чаще “встарь”,
“в тот год”, “тогда”, “когда-то”…

КОНЦЕПТ

1

…ваше веко смыкается. Только эта страна
больше не верит крику, шепчет, пьяна,
то слово “хана”, то — “хна”.

И, услышавши это, хочется бросить пить
водку, сесть на асфальт и плыть,
и плыть — не с целью приплыть

к дивной далекой земле,
Богу, мечте, Пустоте,
но — к самому себе.

2

Читать Бродского нужно, когда поэзия
вам не нужна. Когда вы догадываетесь,
что слово больше не может изменить мир,
что это — всего лишь форма существования
и что общее у жизни и слова —
бессмысленность, пустота.

***

             К. Комарову

Поет трофейный патефон,
ведет мелодию за ручку —
сквозь перебранку, мат, толкучку —
на мой заплеванный балкон.

Пружинка бьется на оси,
дрожит, сворачивает шею.
И, в предвоенном, хорошея, —
музыка Клода Дебюсси.

Пока не кончился завод,
пока вовсю ликует быдло,
пляши и пой, и будь что было,
пиит, пропойца, идиот.

***

          О, сколько в воздухе вина…
          Ю. Казарин

Брось в копилку медный грош,
четвертак, полтину.
Плох был мир или хорош,
Богу — половину.

Возвращение долгов
и любви сторицей:
приращение стихов
над пустой страницей.
Много в воздухе вина
и соленой жижи;
смерти много — или сна? —
но не больше жизни.



***

лампочка перегорела
в сумрачном коридоре,
треснула и пропела
что-то о скором горе.
половики и стены —
в серой пыли, известке —
вздутые, словно вены.
кажется, что в Свердловске
бродишь по переулкам
под тополиной сенью.

не просыпайся — в гулком
воздухе воскресенье.



***

Остаться мальчиком, с фонариком в руках,
рогаткой, ножичком и прочей дребеденью,
слоняющимся вдоль путей, где мир пропах
железной копотью, гудроном и сиренью.

Остаться навсегда — на счастье оборвав
с того куста соцветие, а дальше, дальше…
Сесть у сырой стены и закурить в рукав —
уже вне будущего, памяти и фальши.



***

…и в Салде, на крыльце, в пальтеце, на куличках
у черта — охватишь башку пятерней.
Сигарету докуришь и ржавой отмычкой
откроешь скрипучую дверь. За спиной
неразбавленный воздух — с горчинкой, и хмелем,
и солью, и запахом темени, лба…
Здесь четыре стены: уживемся, поделим —
кукушка, да я, да печная труба.
Принимай это все ко своим именинам:
за рамой — затертое злобой лицо
и пропахшее серой, тоской, нафталином
чужое постельное бельецо.
Понемногу дыши, монотонность не хуже,
не лучше движения “от” или “до”.
Постучатся — смолчи: я немного простужен, —
и не отворяй, и не спрашивай кто.



ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ

I

Зерно измелется — на злобу и золу.
И толокном наполнятся лабазы.
Не подходи — пусть даже позову.
Мои слова тифознее заразы.

Осиновым поленом растоплю
печурку, чтобы сажа прогорела.
Что не сгублю, то верно полюблю
— белее мела.

II

Поцеловать. И боли пригубить.
…И взглядом обойти округу:
поляна, колышек сосновый вбит,
корова на боку, и руку
облизывает пес, над головой
два облака, и третье — мимо.
И так легко — с закушенной губой —
не выговаривая имя.

III

Полынь, Полина, полынья —
горчее воздуха и горше.
Закрою веки, и меня
разбудит бабушка, в пригоршне
снесет малины — с лепестком
и венчиком — какое диво!
И мы — из дома босиком —
по колокольчикам кадила…

***

Топить чаинки в молоке
в эмалированной посуде.
А по просыпанной муке —
гадать на счастие. По сути
отсутствовать и наблюдать,
как убегает жизни тесто,
стирая божью благодать
с еще не начатого текста.

***

                    Е.Р.

Узнать твой почерк за стеклом витрины
ларька цветочного — в изгибе листьев
и лепестков пурпурной розы, в длинных
шипах, прожилках, каплях, что повисли

на тонком стебле. Подойти вплотную,
прижаться носом, лбом, щекой, губами.
Почувствовать холодный свет, ночную
разъятость. Вдруг увидеть спуск, подвал и

Экзюпери, софиты, зал, подмостки.
Вдохнуть знакомый запах шелка, пыли,
электроламп, кулис. На перекрестке
услышать: “Мы в ответе… приручили

…будь счастлив”. Обернуться — ветер, тени,
фонарный столб, кусты, осенний сумрак.
Заметить дождь. И отряхнуть колени.
Шагнуть вперед — в пробелы между суток.

***

Собака корочку зароет в мох,
землей присыплет, ветошью, обрывком
газеты, — ткнется лбом в чертополох, —
и ей приснится бородатый Бог,
что всех бездомных треплет по загривкам.

Так видят первые щенячьи сны —
уже в родстве не с воздухом, а с глиной, —
когда три тощих пайки до весны
и память до пастельной белизны, —
в подготовлении к дороге длинной…

***

Жить в сумерках — у Бога на виду,
в хибаре ветхой с темными сенями.
Оконное меняя на слюду —
краду не свет, а время между нами,
пространство, расстоянье, города,
заборы, улочки, “пусти”, “до встречи”.
Мои берестяные короба —
начало будущей ажурной речи,
ее источник, мера и очаг:
растопка слов дарует зоркость зренью.
Когда ты в прошлом совершаешь шаг,
я в настоящем устилаю землю
землей и камнем — чтобы ты прошла
по полю, занятому первоцветом.
На остром кончике карандаша
уместится зима — с янтарным летом,
ночевкой в сене, стрекотом цикад,
изгибом рук, нежданным новосельем.
Дойдя до кромки, повернем назад —
где боль полна оливковым весельем.

***

В этом доме, пожалуй, один лишь флюгер,
на оси повернувшись, понимал, куда
и зачем он движется, — по лесной округе,
по антенным мачтам и проводам
телеграфным, трубам, огонькам у продмага,
где мужская брань и стекольный звон,
где накатанный снег, как лощеная бумага,
не полями — оврагами окаймлен.

Пережиток прошлого, юности, что ли,
бытование — в отдельно взятой избе,
полиэтилен — вместо окна и шторы,
пантомима по кругу… лампочка по резьбе —
из патрона — перед отъездом в город…
на ольховых ветках изморози пыльца,
скрип железной калитки, снежок за ворот,
и хозяйское “будем” — вдогон — с крыльца.

***

Потому что нельзя прозой, и нотой выше
беру, откашливаясь в кулак,
пока не погнали — и сам не вышел —
из дома — в ангельский архипелаг,

которого нет в небе; тень его — всюду:
улыбка калеки, асфальт, бензиновый след,
подобный ветхозаветному чуду,
что обесценилось по прошествии лет.

Пока не растратили время, вину, обиду
и голубь — не ворон — приглаживает пух
полетом, расслышать бы то, не подав и виду,
чего при конвое не произносят вслух.


***

Июль. Не сфокусированный взгляд
сквозь линзу времени бежит пространства.
Не контуры предметов ― звукоряд
обозначает комнаты убранство.

Вот ложечка ― она слегка звенит,
как на полотнах Грабаря ― сервизы.
Как солнце, восходящее в зенит,
и раскалённые карнизы.

Соударение хрустальных мух,
десятки колокольчиков. И фразу,
распавшуюся на рефлексы, слух
распознаёт как вазу,

стоящую на плоскости стола.
За ним ― орнаменты и арабески:
дыханье, шёпот тёмного угла
и занавески.

Свет уплотняется вблизи окна:
слышнее ксилофоны, флейты, домры.
И вещи обретают имена
и ― формы!

***

Так и ходишь по кругу, вращаешь веретено, ―
то ли руки запачканы, то ли место намолено:
Подмосковье, железнодорожное полотно,
электричка, платформа Монино.

Расписание выцвело, стёрлось, как вензелёк
на букварной странице ― сказки, где наколдовано
путешествие дальнее, встреча, в руках василёк,
возвращенье ― ухаб да колдобина.

На заляпанных стёклах, в потусторонней возне
светотени и мороси, время ― остывшее олово.

…лучше выбраться в тамбур и, засыпая во сне,
опустить на колени голову.

Строфы

                   Е.Р.

В книге дубовый лист ―
древа сухая длань.
Цвет его сер, землист,
форма ― забвенью дань.

Жилки видны внутри,
выкрошился на треть.
В томе Мария Ри
кем-то оставлен тлеть.

Ни тишине извне,
ни говорку дубрав
мастер отсутствий не
внял бы ― и был бы прав.

Не отличил бы слов
собственных на листе
от немоты снегов
на голубом холсте.

Мне ж, подмастерью, слух
режет их разговор:
слова живого дух,
мёртвого тела сор.

Мысли о злой судьбе ―
это в свой огород
камни, коль сам себе
выродок и урод.

Лучше зайти с торца
зданья и спутать вид
ангелов и Творца
с видом кариатид.

Сделать глубокий вдох
и не рубить с плеча:
если виновен бог,
значит, вина ничья.

***

Гроза и ветер ― стихли. Дождь негромко в две руки
играет на карнизах, черепицах… Нет изъяна
в переложении меланхолической тоски
адажио восьмой сонаты для фортепиано

Бетховена ― на диалект, понятный воробью,
калитке, палисаднику, заплаканной фиалке…
Мелодия, напоминающая ворожбу,
на цыпочках идущая по лужам, как в Фиальте

весна по строчкам зыбкой прозы, медленно торит
на тонком насте отражений неба и ракиты ―
воздушный след… И майский жук из лоскутов кроит
крыло, утешенный ― и выбравшийся из укрытий.

***

Огуречные плети, стеклянный сачок:
стрекозиное тельце отныне
не волшебная палочка ― только смычок
обезумевшего Паганини.

В парниковой утробе, в навозном чаду,
раздаётся густое стаккато ―
как попытка разбить голубую чадру,
повторяющуюся стократно.

Приоткрытая тайна меж небом и рвом,
проявление барства, каприза:
мука, музыка ― бренностью и веществом,
и дыхание в форме каприса.

***

И, опоздав на восемь строк,
на полмолчания и выдох,
ладонью трогаешь висок,
теряясь в необъятных видах
асфальта, зеркала, стены,
где тень длиннее перспективы,
и ре-бемолю тишины
созвучны скрипок переливы.

***

Начавшееся строфой оканчивается катастрофой
(при наличии катарсиса) или же ― удочкой Грофа,
что одно и то же. Диван, пижама… И пугливое горе,
не претендуя на точную рифму, бежит аллегорий,
забивается мышью под черепную коробку.
Вырасту, думал, большим, ― излечу синяки и бровку,
отражению в страшном зеркале
загляну, не моргая, в зенки.
На середине ― не заплутаю, выберусь из подземки
по эскалатору, лестнице приставной, невредимым!
Сорвавшийся ― подхваченный херувимом...
Стихотворения пишутся только на всякий случай:
безверия, Сталинской премии, смерти, любви, падучей.
Жаль, почтальоны не носят писем, сжигают почту…
И лист, едва развернувшись, спешит возвратиться в почку,
произнося: не искушай меня и не мучай!

Триптих

1

Никого из тех, кто бы помнил нас,
не сыскать уже в этот поздний час,
кроме нас двоих ― исключая Бога:
у Него и так отщепенцев много.

Потому влечёт за собой слеза
на твоей щеке ― горяча от гнева, ―
за черту земного
добра и зла,
где в пустом раю лишь Адам и Ева.

2

Не холщовой ниткой пройдём лоскут,
не прямой, но пунктиром ― вдоль,
разбитным стишком через боль-
тоску,
а стежком золотым ― уволь.

На длину отсутствия ― твой глоток
и свечение, потому ―
если вдруг не вынырну ― брось платок,
угольком прожигая тьму.

3

На твоих песочных ― уже закат
Антарктиды:
гранитный лёд,
как бы ни был вязок и узловат,
под воздействием дней ― течёт.

Осыпаясь, время в белёсый шлак
обращается ― сроки, сутки,
от которых бегство есть влажный шаг
по плечу до янтарной грудки.

***

1

С горы упасть. И за собой
по снегу волочить салазки.
Беда ― она не в ней самой,
а лишь в отсутствии развязки.
Я ― это камень, и кому
себя закатывать на кручу?
Так проводи меня во тьму,
а сможешь ― в липовую кущу,
хотя бы ― взглядом…

2

Два лиха легче одного ―
нести на мёртвом коромысле
от-чаянья от самого
себя, как от других. В том смысле,
что не у кого брать взаймы,
и дерево прочней ― колосья
при наступлении зимы,
от ветра и разноголосья,
чернеют, падая на снег…

***

У пятой рюмки есть двойное дно,
у поздней осени ― подавно.
Табачный дым, струящийся в окно,
чуть приоткрытое, и плавно
в ночь уносимый лёгким сквознячком.
Застывший сад и комья глины
у ветхого скворешника, ничком
упавшего под георгины…

Предзимний вынужденный карантин,
ряды обратной перспективы ―
начало иконописи картин
былого, где поныне живы
блудницы, мытари… и я: один
из них ― ушедших восвояси.
Теперь: кто у осин, кто господин,
кто сеном устилает ясли.

***

Юность ― что кошка, гуляющая по рельсам,
припорошённым ноябрьским снегом.
Только ― метафора…
Сморщившись от пореза,
перемогаясь улыбкой, плевочком, сленгом,
на станционной платформе носком ботинка
чертишь фигуры речи
и запинаешься…
Ветер, ч/б картинка,
склеенная не крепче
выцветших кинолент…
Отдалённый скрежет,
тянущийся монотонно,
товарняков, попадающих в такт всё реже
на разлинованном поле ― снега, земли, бетона.

13. I. 2012

Догонять твоё тридцатилетие ― значит, смотреть
на стеклянную дверь за щербатой Эвклидовой кладкой,
различая не в трещинках ржаво-кирпичную клеть,
а прибрежный песок, перемешанный с розовой галькой,

гладкой, как Велимирово “эль”, и поодаль ― затон,
облепиховых зарослей обско-сибирское море,
черепаховый гребень ― тот самый, что прятал Зенон
в апории о времени и человеке, о ссоре

настоящего с будущим, с памятью, ибо теперь
не коснуться ни гребня, ни прядей, что влажно сверкали
под полуденным солнцем, ― смотреть на стеклянную дверь,
различая лишь волны и яхт паруса из перкали…