ПСИХЕЯ ПОЭТА (что вне дома и что внутри него)

  Поэт есть дом; нельзя сравнить вид снаружи и вид изнутри. Снаружи он одновременно ухожен и потёрт: свой, милый, талантливый. Часто устанавливает стеклянные двери при входе: я доверчив, прозрачен, открыт! Можете видеть, что внутри: творческий беспорядок. Но поверьте, перед вами – чудовище. Можно лишь относительно спокойно (чтобы на вас не обрушился гнев поэта) говорить о соответствии между его жизнью и самоощущением. Трудно найти общий для фасада и интерьера признак.

  Но всё в прошлом; сейчас таких поэтов нет.

  Тем интереснее наблюдения за собственными переживаниями, напоминающими подчас дневник исследователя, сделавшего себе рискованную прививку. А я чем занимаюсь? Итак, считаю себя поэтом и рассказываю о том, что со мною происходит. Вещаю изнутри своего дома. Относительно внешнего – могу только предполагать, как он выглядит, и как на него реагируют окружающие (и тоже поэты).

  В электричке произвожу впечатление домашней мечтательницы, рискнувшей отправиться в плавание. Отчасти так, но от какой части – не знаю.

  Итак, интерьер и фасад. Поэт как Амур и Психея: мужское и женское, видимое и невидимое. Психея слышит Амура и чувствует его; она влюблена. Влюблена в себя – или в того, о ком слышала, что бог?

  Самовлюблённость поэта не есть самовлюблённость не-поэта; только надо вернуть утраченное в близлежащих столетиях понятие о субстанции поэта. Поэт всегда любит другого. Для него он (поэт) – как бы не он. Поэт для себя как камень, влюбившийся в девушку, коснувшуюся его. Поэту всегда кажется, что его считают вещью. Хорошо. Психея была младшей в семье. И поэт тоже – младший.

  Блудный сын? Слишком прямо. Но пусть так – мне нравится. Но не один же блудный сын в нём. Поэт – сложное явление. Он пишет – но он и оценивает.

  Поэт – как автор и как любитель поэзии одновременно. Вот тут-то всё и начинается. Психея хочет увидеть Амура, но как? В коварных подсказках недостатка нет. Любителю поэзии недоступно (и никогда не будет доступно) истинное значение поэта и его стихов. О стихах он может говорить с той или иной долей вероятности. Из мглы догадок выступают лишь черты древней корявой статуи Времени. Но Время слишком высокого о себе мнения.

  Фасад не видит интерьера – интерьеру нет дела до фасада.

  И тогда возникает особенный, тонкий и очень устойчивый невроз поэта. Ему всё кажется, что от него ждут: гениальных стихов, громкой славы, великого имени. А к нему просто привыкли и от него ничего не ждут. Просто немного раздражает его присутствие: ну не Пушкин же и не Рембо. Это глубокое и тяжёлое чувство – ожидания – сжигает почти весь фасад. Поэт оцепеневает. И либо сходит  с ума, либо застывает соляным столбом. Кому-то боги поэзии посылают заботливых поклонников.
  Это воздушное сиротство побуждает обращаться к одежде: чтобы не похож на других; к иному множеству иных мелочей (еда, чувственность), чтобы только утвердить своё немудрящее присутствие. Тяжелее всего бесталанным, слабоватым на тексты (но такие своей слабины будто не ощущают: у них всё хорошо).
  От этого невроза излечиться практически невозможно. И потому приходится быть снисходительными при общении с поэтом. Если он вообще соизволит говорить о том, что вас интересует. И хорошо, если у вас обоих есть одна любимая рок-группа.

  Современный поэт (всё же решусь употребить это слово) одновременно ярок и незаметен. Не потому, что среди гипертрофированной, катастрофической яркости его не заметно. А потому, что  боится. Множество фобий: не поймут, не примут, не уважают – неотъемлемые части невроза поэтов. Чем милее и открытее ваш знакомый, пишущий стихи, тем меньше поэзии у него за душой. Но с другой стороны: у поэта за душой нет – и никогда не было – поэзии.  Поэт – действительно сирота и бессребреник.

  Но поэзия требует силы. Решительности особого рода. Требует туповатого упрямства и неотёсанности, несветскости. Поэт должен быть сосудом с очень толстыми выносливыми стенками: не ощущать ударов и падений. Если не разобьётся, ещё нальют (в него поэзии).

  И вот это существо (чудовище) ужасается каждой волне, вырастающей в его воображении и угрожающей его миру. Ужасается до болезни. Потому что в его собственном мире поэт хоть что-то значит. Потому что знает: в мире вовне его он (поэт) не значит ничего!

  Достоинство современного поэта в том, что он более устойчив. И в том, что его бытовые условия сравнительно мягкие. Но если он говорит о тех, кто не любит стихи: я просто посылаю их подальше – не верьте. Он чувствует, что послали его.

  Поэт никуда не зовёт, никуда не ведёт и ничего на гора не выдаёт. Все эти действия – плод воображения любителя поэзии. И потому сравнение ты – и он (тоже поэт) смысла не имеет. Это только признак вкуса, который можно использовать, как месть.

  Каковы моменты признания поэта – хотя бы в кругу его знакомых. Во-первых, это, конечно, вкус. Во-вторых, известность. Но как существуют в современном московском литсообществе оба эти явления? Каков вкус и какова известность? Вкусов, как и известностей, несколько. Приятный в одной страте – не приятен в другой.

  Современный вкус предлагает три блюда: стих почти без ритма и совсем без рифмы, стих резаный (или пёстрый) и дистиллированную силлабо-тонику. Все три явления порой очень любопытны. Современная известность более скупа. Либо тебя печатают, либо о тебе знают (но и печатают тоже). Так или иначе – выступлениями или публикациями – есть обязанность заявлять о себе.

  И вот тут начинаются губительные компромиссы, осложняющие течение невроза поэта. Тот момент, когда Психея со светильником увидела спящего Амура, и он разгневался на неё, и она погибла. Фасад и интерьер ощутили общую вибрацию. Я нужен! Меня похвалили! Мне удалось! И потом – тяжелейший спад.

  Психея должна умереть. Для меня это жертвоприношение выглядит так: никаких самоопределений и определений. Никакой литературы, никаких текстов, никакой деятельности, с ними связанной. И далее – никакого затвора, никакого одинокого гения. Никакого: на каждое да я скажу нет, никакого: я всегда буду против. Только ощущение потока, только отзывчивость на то, чего не ожидаешь.
  Это-то самое трудное. Видеть, слышать, вбирать, принимать. Быть другим. И тем более – если не любишь другого. Жить всеми. Развоплощённость как обретение плоти.
  Однако уклонилась – ничто человеческое.

  Нельзя поэту любить, что его не любят как поэта. Но нельзя и замыкаться в изгнанности, в чужеродности для других. И прежде всего – нельзя махать без драки кулаками. Это может критик или эссеист. Но не поэт.